Шапка (Войнович)

«Шапка» — сатирическая повесть Владимира Войновича 1987 года. Через 2 года по ней совместно с Григорием Гориным написана пьеса «Кот средней пушистости», экранизированная в 1990 году.

Шапка (Войнович)

Статья в Википедии

Цитаты

…Ефим почтительно комментировал: «Это мне подарили нефтяники. Это мне подарили картографы. Это — спелеологи». В печати сочинения Рахлина оценивались обычно очень благожелательно. Правда, писали о них в основ­ном не критики. а те же самые спелеолухи (так всех му­жественных людей независимо от их реальных профес­сий именовал друг Ефима Костя Баранов). Отзывы эти (я подозреваю, что Ефим сам их и сочинял) были похожи один на другой и назывались «Нужная книга», «Полезное чтение», «Это надо знать всем» или как-нибудь в этом ду­хе. Они содержали обычно утверждения. что автор хоро­шо знаком с трудом и бытом изображаемых героев и до­стоверно описывает романтику их опасной и нелегкой работы.

Хорошие лю­ди тем особенно и хороши, что своей жизнью особо не дорожат.

Составители кроссвордов являются добровольными рекламными агентами, которых иные авторы недооценили, называя свои сочинения многословно,..

— Роман гениальный, но сильно затянут,— гнул свою линию Баранов. — Почему же это затянут? — насторожился Ефим. — Ну вот давай разберём. Возьмём самое начало: «День был жаркий. Савелий Моргунов сидел за столом и смотрел, как жирная муха бьётся в стекло». Потрясающе! — Ну да, это у меня неплохо получилось,— застеснявшись, признал Ефим. — Не неплохо,— стоял на своём Баранов,— а потрясающе! Великолепно! Но слишком мрачно. <…> Эта оценка была приятна Ефиму, потому что в глубине души он всегда хотел написать что-нибудь мрачное, а, может, быть, даже непроходимое. — Ужас как мрачно,— повторил Баранов. — Но на этом надо и кончать. И так всё понятно. Лето в разгаре, солнце в зените, жара невыносима, а окна закрыты. Савелий сидит, муха бьётся в стекло, пробиться не может. Савелию жарко. Он изнывает. Он смотрит на муху и думает, что он вот так же, как эта муха, бессмысленно бьётся в стекло. И ничего не выходит. А к тому же жара. Он сидит, потеет, а муха бьётся в стекло. Кстати, он кто, этот Савелий? — Прораб,— осторожно сказал Ефим. — Так я и думал. Тем более всё ясно. Жара стоит, муха бьется, прораб потеет. Материалов не хватает, рабочие перепились, начальство кроет матом, план горит, премии не будет. Прораб потеет, настроение мрачное, муха бьётся в стекло. Он понимает, что жизнь не удалась, работа не клеится, начальство хамит, жена скандалит, сын колется, дочь проститутка. — Что ты за глупости говоришь! — завизжал Ефим тонким от оскорбления голосом.— Кто колется? Кто проститутка? У меня нет никаких проституток. — Да что ты расшумелся,— сказал Баранов.— Какая разница, кто у тебя есть, кого нет. Я так додумал, довообразил. Ты должен читателю доверять, оставить ему простор для фантазии. Зачем же ты пишешь шестьсот страниц, когда всё ясно с первой строки? — Ничего тебе не ясно! — закричал Ефим ещё более тонко.— У меня вообще не бывает никаких наркоманов и никаких проституток. Я пишу только о хороших людях, а о плохих не пишу, они меня не интересуют. А прораб у меня вообще старый холостяк. — А-а, педераст! — обрадовался Баранов.— Тогда другое дело. Тогда всё приобретает другое значение. Он сидит, он потеет, муха бьётся в стекло…

Напрягая усталый мозг, Васька много раз считал, думал и не мог понять, как же это получается, что евреев в Советском Союзе (так говорил ему его друг Черпаков) по отношению ко всему населению не то шесть, не то семь десятых процента, а здесь, в писательском доме, он, русский, один обложен сразу четырьмя евреями, если считать только тех, кто вплотную к нему расположен. <…> Считая себя обязанным уберечь Россию от всеобщей, как он выражался устно, евреизации, а письменно — сионизации, Васька бил в набат, писал письма в ЦК КПСС, в Президиум Верховного Совета СССР, в Союз писателей, в Академию наук и в газеты. Время от времени он получал уклончивые ответы, иногда его куда-то вызывали, беседовали, выражали сочувствие, но при этом обращали внимание на принятые в нашей стране принципы братского интернационализма и терпимого отношения даже к зловредным нациям. <…> Ежедневно и ежечасно они оплетают весь мир паутиной всеобщего заговора. Признаки этого заговора Васька находил повсюду. Вечерами, глядя в небо, он видел, как звезды перемещаются в пространстве, складываются в сионистские кабалистические фигуры и перемигиваются друг с другом. Он видел тайные сионистские символы в конструкциях зданий, расположении улиц и природных явлениях. Листая газеты или журналы, он находил в них как бы случайно поставленные шестиконечные звездочки, а глядя «на просвет», различал тайные водяные знаки или словесное вредительство. С одной, например, стороны напечатано «Праздник русской песни», а с другой — заголовок международной статьи «Никогда не допустим» (вместе получается: «Праздник русской песни никогда не допустим»). Сообщая об этом по инстанциям, Васька понимал, на какой опасный путь он вступил, и чувствовал, что сионисты, пытаясь от него избавиться, травят его не имеющими запаха газами и невидимыми лучами, отчего жена его заболела раком, а сам он страдает от головных болей и преждевременной импотенции. Пытаясь уберечься, он всегда принюхивался к пище, воду кипятил, а в кальсоны вкладывал свинцовую фольгу, чтобы защитить свой половой механизм от радиации. Недавно он сообщил в ЦК КПСС, в КГБ и в Союз писателей о загадочном исчезновении своей кошки, которая была или украдена, или отравлена сионистами. Ответа он не получил.

Ефим объяснил, что уже восемнадцать лет член, что билет ему в свое время вручил лично Константин Федин, что он, Рахлин, ветеран войны, имеет правительственные награды, написал одиннадцать книг и активно участвует в комиссии по приключенческой литературе. И выложил на стол заявление. Директор проскользил глазами по тексту, открыл ящик стола и долго в него смотрел, шевеля губами. Затем ящик с грохотом был задвинут, а на заявлении Ефима красным карандашом изображена наискосок длинная резолюция. Ефим схватил заявление, вскочил на ноги, похлопал по карманам, достал очки, нацепил их и прочитал: «Принять заказ на головной убор из меха «Кот домашний средней пушистости». — Кот домашний,— повторил Ефим неуверенно.— Это что такое «кот домашний»? — Вы что, никогда кошек не видели? — наконец директор, кажется, удивился. — <…> А, извините за некомпетентность, кошка считается лучше кролика или хуже? — Я думаю, хуже,— предположил директор лениво.— Кроликов разводить надо, а кошки сами растут. Он замолчал и устремил взгляд в пространство, ожидая, когда посетитель выйдет. Посетитель, однако, не уходил. Он стоял потрясенный. Он пришел бороться за шапку лучше кролика, а ему предлагают хуже кролика. Теперь ему надо бороться даже за кролика, хотя даже кролик его никак устроить не может. <…> — Почему же Баранову из кролика, а мне из кота? — Я не знаю, кто такой Баранов и что я ему подписал. У меня есть три списка писателей, а вас ни в одном из них нет. А для идущих вне списка у меня остались только кошки. Ничего больше предложить не могу.

В Союз писателей Пётр Николаевич, <…> как многие другие, был передвинут из органов <…>. Всегда, прежде чем принять человека, Пётр Николаевич заглядывал в свои записи и сейчас сделал то же. И вот что прочёл: Рахлин Ефим Семёнович <…> СВР (бдв). мстенук. бнвпрст. Если расшифровать указанные сокращения, то они означали: <…> СВР (бдв) — слушает враждебное радио (без дальнейших выводов), мстенук — может сотрудничать с тенденцией к уклонению, бнвпрст. — благонадёжен в пределах страны (то есть за пределы страны выпускать не следует).

— … еврей в умеренном количестве полезный элемент общества.

Трешкин прошел по коридору, косясь на развешан­ные по стене высушенные морские звезды — они, к его удивлению, были пятиконечные.

Тем временем Васька Трешкин, сидя на кухне, об­мозговывал. как бы убедить Рахлина. чтобы поверил. «Нет, не поверит», — печально подумал он, взял бумагу, хотел разорвать, но по привычке глянул на просвет и обомлел. Там вроде по-русски, но на еврейский манер справа налево были начертаны какие-то письмена. Возможно, ответ на его просьбу. Он перевернул бумагу и теперь уже слева направо прочел: «Первые пять букв — крупное музыкальное произведение. Вторые пять букв — переносная радиостанция. Все вместе­ хирургическое вмешательство из восьми букв». Треш­кин сложил пять и пять, получилось десять. А здесь на­писано восемь. «Еврейcкая математика», — подумал Трешкин с восхищением. но без надежды. что отгадает.

— Надуешь, ноги вырву, спички вставлю и ходить заставлю. — возможно, неоригинальная фраза

— … партия от нас требует преданности, а не принципов. Когда можно, я её ненавижу, а когда нужно, я её солдат. <…> Ты хочешь дуриком в другую категорию, в другой класс пролезть. Хочешь, чтобы тебе дали такую же шапку, как мне, и чтобы нас вообще уравняли. <…> Да посиди лет десять-двадцать-тридцать с важной и кислой рожей в президиумах, да произнеси сотню-другую казенных речей, вот после этого и приходи за шапкой. <…> Ты думаешь, ты против Советской власти не пишешь, а мы тебе за это спасибо скажем? Нет, не скажем. Нам мало того, что ты не против, нам надо за.

«ПРОШУ ПРИНЯТЬ В ЖИДО-МАСОНЫ». Потряс головой, уставился на Трешкина: — Я вас не понимаю. Трешкин придвинул бумагу к себе и дописал: «ОЧЕНЬ ПРОШУ!» — пародия на заявление о принятии в КПСС

— Мы тебе, жидовская морда, скоро сделаем обрезание головы.

— Лучше быть живым подполковником, чем мёртвым полковником.

— Вы какую шапочку хотите? <…> Из чижика или из пыжика?

Когда пришла моя очередь посетить Ефима, я уже знал, что шапку он получил. Что Петр Николаевич Лу­кин лично доставил ему эту шапку в палату, сидел у не­го, рассказывал ему о своем боевом прошлом. Этим бла­городным поступком Петр Николаевич утвердил свой авторитет среди писателей. Все-таки хотя и кагэбэш­ник, а человек неплохой, не то что некоторые. Нет, ко­нечно, если ему прикажут расстрелять, он расстреляет. Но сам, по собственной инициативе вреда не сделает, а если сможет, так сделает что-то хорошее.

О повести

— К её первой публикации в журнале «Континент» есть эпиграф: «Эта шапка сшита из шинели Гоголя». Татьяная Бек: А почему ты потом эпиграф снял? — <…> Мне очень важен эффект достоверности, а такой эпиграф сразу настраивает читателя на сочинение — это как бы литературно-ассоциативная игра. <…> мои духовные учителя — это в первую очередь Гоголь и Чехов, я всю жизнь колеблюсь между ними. В «Шапке» я максимально для меня приблизился к Гоголю, причём не конкретно к «Шинели» — глубже. Гоголь сказал как-то, что всех своих героев со всеми их недостатками он списывает с себя. Так вот, в связи с «Шапкой» тоже искали прототипов, Дескать, я с того-то или с того-то пишу. Нет. В данном случае, хотя никто об этом не догадывается, главный прототип Ефима — я сам.

— Владимир Войнович, «Из русской литературы я не уезжал никуда», 1991