Чтение у Эдмона Гонкура

«Чтение у Эдмона Гонкура» (фр. Une Lecture chez Edmond de Goncourt) — мемуарный очерк Альфонса Доде 1877 года, написанный для газеты «Новое время». Вошёл в авторский сборник «Воспоминания литератора» 1888 года.

Цитаты

Почему же наряду с успехами, которые слишком легко достаются иным, такая любовь к искусству, такой усердный труд и столько драгоценных качеств, присущих этим исследователям и творцам, принесли братьям Гонкурам запоздалое и как бы вынужденное признание? При поверхностном взгляде на вещи это может показаться непонятным. В чём же дело? А в том, что эти изысканные лотарингцы, эти аристократы духа были в искусстве подлинными революционерами, а французская публика, во многом напоминающая Жозефа Прюдома, любит революцию лишь в политике. Своими страстными поисками материалов о современности, своим интересом к автографам и эстампам братья Гонкуры положили начало новому методу не только в истории искусства, но и в истории вообще. Если бы они избрали какую-нибудь специальность — во Франции многое прощается специалистам, — скажем, остановились бы на истории, то, быть может, вопреки своей оригинальности и получили бы признание и мы увидели бы неугомонных братьев восседающими под пыльным куполом Академии рядом с Шампаньи и герцогами де Ноай. Но нет! Стремясь и в литературе к жизненной правде, к документальной точности, они стали — ведь теперь в моде всякие школы — во главе школы молодого поколения романистов. Историки, которые пишут романы! Пусть бы исторические романы, но нет! Таких романов, какие сочиняют Гонкуры, ещё никто не читал: это не перепев Бальзака, не опошление Жорж Санд, а серия картин — вот что значит быть любителями эстампов! — с едва намеченной завязкой и огромными пробелами между главами — подлинными ловушками для воображения буржуазного читателя. Прибавьте к этому совершенно новый стиль, исполненный неожиданностей, исключающий штампы, стиль, в котором оригинальность оборотов и образов преграждает доступ избитым мыслям. Вспомните, кроме того, обескураживающие вольности писателей, разъединение слов, привыкших ходить в одной упряжке, как пара волов на пашне, стремление к их отбору, скандальную манеру говорить обо всем, и удивляйтесь после этого, что Гонкуры не сразу завоевали признание толпы!

Pourquoi, à côté de trop faciles succès, un tel amour de l’art, un si assidu travail, avec tant de précieux dons d’observateurs et d’écrivains, n’ont-ils valu aux frères de Goncourt qu’une récompense tardive et comme marchandée ? À ne considérer que l’apparence des choses, cela paraîtrait incompréhensible. Mais quoi ! Ces deux Lorrains si élégants, si épris d’aristocratie, ont été, en art, de parfaits révolutionnaires ; et le public français, toujours prudhomme par quelque point, n’aime la Révolution qu’en politique. Par la recherche passionnée du document contemporain, par la curiosité de l’autographe et de l’estampe, les frères de Goncourt ont, dans l’histoire proprement dite, et dans l’histoire de l’Art, inauguré une méthode nouvelle. Si encore ils s’étaient spécialisés — en France on finit toujours par pardonner aux spécialités, — s’ils s’en étaient tenus à l’histoire, peut-être, en dépit de leur originalité, aurait-on fini par les admettre, peut-être les aurions-nous vus, ces enragés, s’asseoir sous la poudreuse coupole de l’Institut à côté des Champagny et des Noailles. Mais, non ! appliquant au roman le même souci d’information exacte, le même scrupule de réalité, ne sont-ils pas, puisque la mode est aux chefs d’école, les chefs d’école de toute une jeune génération de romanciers ? Des historiens qui font des romans ! Passe encore si c’étaient des romans historiques ; mais des romans comme on n’en a jamais vu, des romans qui ne sont ni du Balzac surmoulé ni du George Sand affadi, du roman tout en tableaux, — voilà bien de nos amateurs d’estampes ! — avec une intrigue à peine indiquée et de grands blancs entre les chapitres, vrais fossés à se casser le cou pour l’imagination du bourgeois lecteur. Ajoutez à cela un style tout neuf roulant l’imprévu, un style d’où tout cliché est banni, et qui, par l’originalité voulue de la phrase et de l’image, interdit toute banalité à la pensée ; et puis, des hardiesses déconcertantes, le perpétuel désaccouplement des mots accoutumés à marcher ensemble comme des bœufs au labour, le besoin de choisir, l’horreur de tout dire, et étonnez-vous, ensuite que les Goncourt ne se soient pas immédiatement imposés à l’admiration de la foule !

	«Госпожа Жервезе» — наиболее законченное, без сомнения, лучшее, но и самое высокомерное и сугубо личное произведение Гонкуров.
	Le plus complet, le plus beau incontestablement, mais aussi le plus dédaigneux et le plus hautainement personnel de leurs livres : Madame Gervaisais.

	… самый закалённый автор, словно под действием таинственных чар, кровоточит от ран, нанесённых его творениям. Мы разыгрываем из себя рафинированных эстетов, но толпа крепко держит нас. Мы презираем успех, неуспех же нас убивает.
	… l’auteur le plus cuirassé saigne à distance — comme par un envoûtement mystérieux — des blessures faites à ses œuvres. Nous jouons aux raffinés, mais le nombre nous tient ; nous dédaignons le succès, et l’insuccès nous tue.

	… он отважился написать роман «Девка Элиза», задуманный вместе с Жюлем. Писать этот роман ещё не значило для Эдмона работать одному: это было как бы продолжением труда вдвоём, посмертным сотрудничеством.
	… il se hasarda à écrire ce roman de la Fille Élisa dont il avait eu l’idée avec son frère. Ce n’était pas précisément encore écrire seul, c’était comme un prolongement du travail à deux, une collaboration posthume.

	Однако злые чары были рассеяны, в безутешном брате проснулся литератор. Невидимые нити всегда связывают искусство с действительностью, а потому первая книга, которую он написал один, была историей их жизни вдвоём, их трагически прерванного сотрудничества, историей отчаяния Эдмона, оставшегося в живых мертвеца, и его мучительного воскресения. Книга носит название «Братья Земганно».
	Mais désormais le charme était rompu, le frère inconsolé se réveillait homme de lettres ; et comme l’Art tient toujours à la vie par un invisible fil, le premier livre qu’il écrivait seul allait être l’histoire de cette existence à deux, de cette collaboration tragiquement brisée, de son désespoir de mort-vivant et de sa résurrection douloureuse. Le livre s’appelle Les Frères Zemganno.

Перевод

О. В. Моисеенко, 1965