Трое в лодке, не считая собаки

юмористическая повесть Джерома К. Джерома о лодочной поездке по реке Темзе

«Трое в лодке, не считая собаки» (англ. Three Men in a Boat (To Say Nothing of the Dog)) — юмористическая повесть (роман) Джерома К. Джерома 1889 года. Представляет собой отчет о лодочной поездке по Темзе между Кингстоном и Оксфордом. В 1900 году вышло продолжение — «Трое на четырёх колёсах».

Цитаты

править
  •  

Некоторые произведения, может быть, отличаются большей глубиной мысли и лучшим знанием человеческой природы; иные книги, быть может, не уступают моей в отношении оригинальности и объёма, но своей безнадёжной, неизлечимой достоверностью она превосходит все до сих пор обнаруженные сочинения. Именно это достоинство, скорее чем другие, сделает мою книжку ценной для серьёзного читателя и придаст больший вес назиданиям, которые можно из неё почерпнуть. — предисловие

 

Other works may excel this in dept of thought and knowledge of human nature: other books may rival it in originality and size; but, for hopeless and incurable veracity, nothing yet discovered can surpass it. This, more than all its other charms, will, it is felt, make the volume precious in the eye of the earnest reader; and will lend additional weight to the lesson that the story teaches.

  •  

Гаррис всегда знает местечко за углом, где можно получить что-нибудь замечательное в смысле выпивки. Я думаю, что, если бы Гаррис встретился вам в раю (допустим на минуту такую возможность), он бы приветствовал вас словами:
— Очень рад, что вы здесь, старина! Я нашёл за углом хорошее местечко, где можно достать первосортный нектар. — глава II

 

Harris always does know a place round the corner where you can get something brilliant in the drinking line. I believe that if you met Harris up in Paradise (supposing such a thing likely), he would immediately greet you with:
“So glad you’ve come, old fellow; I’ve found a nice place round the corner here, where you can get some really first-class nectar.”

  •  

Не знаю почему, но вид человека, который спит, когда я уже встал, приводит меня в неистовство. Меня возмущает, что драгоценные часы нашей жизни, эти чудесные мгновения, которые никогда уже не вернутся, бесцельно тратятся на скотский сон. — глава V

 

I don’t know why it should be, I am sure; but the sight of another man asleep in bed when I am up, maddens me. It seems to me so shocking to see the precious hours of a man’s life—the priceless moments that will never come back to him again—being wasted in mere brutish sleep.

  •  

… мы все — только трава, которую срезают, кладут в печь и жгут. — глава VI

 

… we are but as grass that is cut down, and put into the oven and baked.

  •  

Чем меньше у человека вкуса в вопросах туалета, тем больше он упрямится. Это очень жаль, потому что он никогда не достигнет успеха. — глава VII

 

The less taste a person has in dress, the more obstinate he always seems to be. It is a great pity, because he will never be a success as it is…

  •  

Я не знаю ничего более увлекательного, чем идти под парусом. Это наибольшее приближение к полету, по крайней мере наяву. Быстрые крылья ветра как будто уносят вас вперёд, неведомо куда. Вы больше не похожи на слабое, неуклюжее создание, медленно извивающееся на земле, — вы слиты с природой. Ваше сердце бьётся в лад с её сердцем, её прекрасные руки обнимают вас и прижимают к груди. Духом вы заодно с нею, члены ваши легки. Голоса атмосферы звучат для вас. Земля кажется маленькой и далекой. Облака над головой — ваши братья, и вы протягиваете к ним руки. — глава XII

 

There is no more thrilling sensation I know of than sailing. It comes as near to flying as man has got to yet—except in dreams. The wings of the rushing wind seem to be bearing you onward, you know not where. You are no longer the slow, plodding, puny thing of clay, creeping tortuously upon the ground; you are a part of Nature! Your heart is throbbing against hers! Her glorious arms are round you, raising you up against her heart! Your spirit is at one with hers; your limbs grow light! The voices of the air are singing to you. The earth seems far away and little; and the clouds, so close above your head, are brothers, and you stretch your arms to them.

  •  

У фокстерьеров примерно в четыре раза больше врождённой греховности, чем у других собак, и нам, христианам, понадобится немало терпения и труда, чтобы сколько-нибудь заметно изменить хулиганскую психологию фокстерьеров. — глава XIII

 

Fox-terriers are born with about four times as much original sin in them as other dogs are, and it will take years and years of patient effort on the part of us Christians to bring about any appreciable reformation in the rowdiness of the fox-terrier nature.

Глава I

править
  •  

Это поразительно, но всякий раз, когда я читаю объявление о каком-нибудь патентованном лекарстве, мне приходится сделать вывод, что я страдаю именно той болезнью, о которой в нём говорится, и притом в наиболее злокачественной форме. Диагноз в каждом случае точно совпадает со всеми моими ощущениями.

 

It is a most extraordinary thing, but I never read a patent medicine advertisement without being impelled to the conclusion that I am suffering from the particular disease therein dealt with in its most virulent form. The diagnosis seems in every case to correspond exactly with all the sensations that I have ever felt.

  •  

… у меня несомненно были все симптомы болезни печени, главный из которых — «общее нерасположение ко всякого рода труду».
Сколько я перестрадал в этом смысле — не расскажешь словами! С самого раннего детства я был мучеником. В отроческом возрасте эта болезнь не покидала меня ни на один день. Никто не знал тогда, что всё дело в печени. Медицинской науке многое в то время было ещё неизвестно, и мой недуг приписывали лености. <…> Мне не давали пилюль, мне давали подзатыльники. И, как это ни покажется странным, эти подзатыльники часто излечивали меня на время. Я знаю, что один подзатыльник лучше действовал на мою печень и сильнее побуждал меня сразу же, не теряя времени, встать и сделать то, что нужно, чем целая коробка пилюль. Так часто бывает: простые старомодные средства сплошь и рядом оказываются более действенными, чем целый аптекарский арсенал.

 

I had the symptoms, beyond all mistake, the chief among them being “a general disinclination to work of any kind.”
What I suffer in that way no tongue can tell. From my earliest infancy I have been a martyr to it. As a boy, the disease hardly ever left me for a day. They did not know, then, that it was my liver. Medical science was in a far less advanced state than now, and they used to put it down to laziness. <…> And they didn’t give me pills; they gave me clumps on the side of the head. And, strange as it may appear, those clumps on the head often cured me—for the time being. I have known one clump on the head have more effect upon my liver, and make me feel more anxious to go straight away then and there, and do what was wanted to be done, without further loss of time, than a whole box of pills does now.
You know, it often is so—those simple, old-fashioned remedies are sometimes more efficacious than all the dispensary stuff.

Глава III

править
  •  

Гаррис так охотно берёт на себя всю тяжесть работы и перекладывает её на плечи других.

 

Harris so ready to take the burden of everything himself, and put it on the backs of other people.

  •  

Сколь многие, рискуя затопить свой корабль, нагружают его всякими вещами, которые кажутся им необходимыми для удовольствия и комфорта в пути, а на самом деле являются бесполезным хламом.
Как они загромождают своё утлое суденышко по самые мачты дорогими платьями и огромными домами, бесполезными слугами и множеством светских друзей, которые ни во что их не ставят и которых сами они не ценят, дорогостоящими увеселениями, которые никого не веселят, условностями и модами, притворством и тщеславием и — самый грузный и нелепый хлам — страхом, как бы сосед чего не подумал; роскошью, приводящей к пресыщению, удовольствиями, которые через день надоедают, бессмысленной пышностью, которая, как во дни оны железный венец преступников, заливает кровью наболевший лоб и доводит до обморока того, кто его носит!
Хлам, всё хлам! Выбросьте его за борт! Это из-за него так тяжело вести лодку, что гребцы вот-вот свалятся замертво. Это он делает судно таким громоздким и неустойчивым. Вы не знаете ни минуты отдыха от тревог и беспокойства, не имеете ни минуты досуга, чтобы отдаться мечтательному безделью, у вас нет времени полюбоваться игрой теней, скользящих по поверхности реки, солнечными бликами на воде, высокими деревьями на берегу, глядящими на собственное своё отражение, золотом и зеленью лесов, лилиями, белыми и жёлтыми, тёмным колышущимся тростником, осокой, ятрышником и синими незабудками.
Выбросьте этот хлам за борт! Пусть ваша жизненная ладья будет легка и несёт лишь то, что необходимо: уютный дом, простые удовольствия, двух-трех друзей, достойных называться друзьями, того, кто вас любит и кого вы любите, кошку, собаку, несколько трубок, сколько нужно еды и одежды и немножко больше, чем нужно, напитков, ибо жажда — опасная вещь.
Вы увидите, что тогда лодка пойдет свободно и не так легко опрокинется, а если и опрокинется — неважно: простой, хороший товар не боится воды. У вас будет время не только поработать, но и подумать, будет время, чтобы упиваться солнцем жизни и слушать эолову музыку, которую божественный ветерок извлекает из струн нашего сердца, будет время…

 

How many people, on that voyage, load up the boat till it is ever in danger of swamping with a store of foolish things which they think essential to the pleasure and comfort of the trip, but which are really only useless lumber.
How they pile the poor little craft mast-high with fine clothes and big houses; with useless servants, and a host of swell friends that do not care twopence for them, and that they do not care three ha’pence for; with expensive entertainments that nobody enjoys, with formalities and fashions, with pretence and ostentation, and with—oh, heaviest, maddest lumber of all!—the dread of what will my neighbour think, with luxuries that only cloy, with pleasures that bore, with empty show that, like the criminal’s iron crown of yore, makes to bleed and swoon the aching head that wears it!
It is lumber, man—all lumber! Throw it overboard. It makes the boat so heavy to pull, you nearly faint at the oars. It makes it so cumbersome and dangerous to manage, you never know a moment’s freedom from anxiety and care, never gain a moment’s rest for dreamy laziness—no time to watch the windy shadows skimming lightly o’er the shallows, or the glittering sunbeams flitting in and out among the ripples, or the great trees by the margin looking down at their own image, or the woods all green and golden, or the lilies white and yellow, or the sombre-waving rushes, or the sedges, or the orchis, or the blue forget-me-nots.
Throw the lumber over, man! Let your boat of life be light, packed with only what you need—a homely home and simple pleasures, one or two friends, worth the name, someone to love and someone to love you, a cat, a dog, and a pipe or two, enough to eat and enough to wear, and a little more than enough to drink; for thirst is a dangerous thing.
You will find the boat easier to pull then, and it will not be so liable to upset, and it will not matter so much if it does upset; good, plain merchandise will stand water. You will have time to think as well as to work. Time to drink in life’s sunshine—time to listen to the Æolian music that the wind of God draws from the human heart-strings around us—time to—

  •  

… всё ведь имеет свои теневые стороны, как сказал человек, у которого умерла тёща, когда от него потребовали денег на похороны.

 

… everything has its drawbacks, as the man said when his mother-in-law died, and they came down upon him for the funeral expenses.

  •  

Я заметил, что люди всегда делают колоссальные приготовления к купанью, когда собираются ехать куда-нибудь поближе к воде, но не очень много купаются, приехав на место.

 

I notice that people always make gigantic arrangements for bathing when they are going anywhere near the water, but that they don’t bathe much when they are there.

Глава IV

править
  •  

Ничто меня так не раздражает, как вид людей, которые сидят и ничего не делают, когда я работаю.

 

There is nothing does irritate me more than seeing other people sitting about doing nothing when I’m working.

  •  

Начали они весело, намереваясь, по-видимому, показать мне, как надо укладываться. Я не делал никаких замечаний, я просто ждал. Когда Джорджа повесят, Гаррис будет самым плохим укладчиком в мире. Я смотрел на груду тарелок, чашек, кастрюль, бутылок, банок, пирогов, спиртовок, бисквитов, помидоров и пр. и предвкушал великое наслаждение.
Надежды мои оправдались. Прежде всего Гаррис с Джорджем разбили чашку. Они сделали это лишь для того, чтобы показать, на что они способны, и вызвать к себе интерес. <…>
Я не сказал ни слова, я только подошёл ближе и, усевшись на край стола, наблюдал за ними. Я чувствовал, что это раздражает их больше, чем самые колкие слова. Они волновались, нервничали; они роняли то одно, то другое, без конца искали вещи, которые сами же перед тем ухитрялись спрятать;..

 

They began in a light-hearted spirit, evidently intending to show me how to do it. I made no comment; I only waited. When George is hanged, Harris will be the worst packer in this world; and I looked at the piles of plates and cups, and kettles, and bottles and jars, and pies, and stoves, and cakes, and tomatoes, etc., and felt that the thing would soon become exciting.
It did. They started with breaking a cup. That was the first thing they did. They did that just to show you what they could do, and to get you interested. <…>
It irritated them more than anything I could have said. I felt that. It made them nervous and excited, and they stepped on things, and put things behind them, and then couldn’t find them when they wanted them;..

  •  

Я не могу спокойно сидеть и смотреть, как кто-нибудь трудится. Мне хочется встать и распоряжаться — расхаживать по комнате, заложив руки в карманы, и указывать, что надо делать. Такая уж у меня деятельная натура.

 

I can’t sit still and see another man slaving and working. I want to get up and superintend, and walk round with my hands in my pockets, and tell him what to do. It is my energetic nature. I can’t help it.

Глава VIII

править
  •  

Сам я не понимаю по-немецки. Я изучал этот язык в школе, но забыл всё до последнего слова через два года после её окончания и с тех пор чувствую себя значительно лучше.

 

I don’t understand German myself. I learned it at school, but forgot every word of it two years after I had left, and have felt much better ever since.

  •  

Кроме Виндзора и Абингдона, между Лондоном и Оксфордом нет ни одного города, который был бы виден с реки целиком. Все остальные прячутся за углом и выглядывают на реку только какой-нибудь одной улицей. Спасибо им за то, что они так деликатны и предоставляют берега лесам, полям и водопроводным станциям.
Даже Рединг, хотя он из всех сил старается изгадить, загрязнить и обезобразить как можно более обширный участок реки, достаточно добродушен, чтоб спрятать значительную часть своего некрасивого лица.

 

Windsor and Abingdon are the only towns between London and Oxford that you can really see anything of from the stream. All the others hide round corners, and merely peep at the river down one street: my thanks to them for being so considerate, and leaving the river-banks to woods and fields and water-works.
Even Reading, though it does its best to spoil and sully and make hideous as much of the river as it can reach, is good-natured enough to keep its ugly face a good deal out of sight.

Глава X

править
  •  

Как хорошо себя чувствуешь, когда наешься! Как доволен бываешь самим собой и всем миром! Некоторые люди, ссылаясь на собственный опыт, утверждают, что чистая совесть делает человека весёлым и довольным, но полный желудок делает это ничуть не хуже, и притом дешевле и с меньшими трудностями. После основательного, хорошо переваренного приема пищи чувствуешь себя таким великодушным, снисходительным, благородным и добрым человеком!
Странно, до какой степени пищеварительные органы властвуют над нашим рассудком. Мы не можем думать, мы не можем работать, если наш желудок не хочет этого. Он управляет всеми нашими страстями и переживаниями. После грудинки с яйцами он говорит: работай; после бифштекса и портера: спи; а после чашки чаю (две ложки на каждую чашку, настаивать не больше трех минут) он повелевает мозгу: теперь поднимайся и покажи, на что ты способен. Будь красноречив, глубок и нежен. Смотри ясным оком на природу и на жизнь. Раскинь белые крылья трепещущей мысли и лети, как богоподобный дух, над шумным светом, устремляясь меж длинными рядами пылающих звезд к вратам вечности.
После горячих пышек он говорит: будь туп и бездушен, как скотина в поле, будь безмозглым животным с равнодушным взором, в котором не светится ни жизнь, ни воображение, ни надежда, ни страх, ни любовь. А после бренди, употребленного в должном количестве, он повелевает: теперь дури, смейся и пляши, чтобы смеялись твои ближние; болтай чепуху, издавай бессмысленные звуки; покажи, каким беспомощным пентюхом становится несчастное существо, ум и воля которого потоплены, как котята, в нескольких глотках алкоголя.
Все мы — жалкие рабы желудка. Не стремитесь быть нравственными и справедливыми, друзья! Внимательно наблюдайте за вашим желудком, питайте его с разуменьем и тщательностью. Тогда удовлетворение и добродетель воцарятся у вас в сердце без всяких усилий с вашей стороны; вы станете добрым гражданином, любящим мужем, нежным отцом — благородным, благочестивым человеком.

 

How good one feels when one is full—how satisfied with ourselves and with the world! People who have tried it, tell me that a clear conscience makes you very happy and contented; but a full stomach does the business quite as well, and is cheaper, and more easily obtained. One feels so forgiving and generous after a substantial and well-digested meal—so noble-minded, so kindly-hearted.
It is very strange, this domination of our intellect by our digestive organs. We cannot work, we cannot think, unless our stomach wills so. It dictates to us our emotions, our passions. After eggs and bacon, it says, “Work!” After beefsteak and porter, it says, “Sleep!” After a cup of tea (two spoonsful for each cup, and don’t let it stand more than three minutes), it says to the brain, “Now, rise, and show your strength. Be eloquent, and deep, and tender; see, with a clear eye, into Nature and into life; spread your white wings of quivering thought, and soar, a god-like spirit, over the whirling world beneath you, up through long lanes of flaming stars to the gates of eternity!”
After hot muffins, it says, “Be dull and soulless, like a beast of the field—a brainless animal, with listless eye, unlit by any ray of fancy, or of hope, or fear, or love, or life.” And after brandy, taken in sufficient quantity, it says, “Now, come, fool, grin and tumble, that your fellow-men may laugh—drivel in folly, and splutter in senseless sounds, and show what a helpless ninny is poor man whose wit and will are drowned, like kittens, side by side, in half an inch of alcohol.”
We are but the veriest, sorriest slaves of our stomach. Reach not after morality and righteousness, my friends; watch vigilantly your stomach, and diet it with care and judgment. Then virtue and contentment will come and reign within your heart, unsought by any effort of your own; and you will be a good citizen, a loving husband, and a tender father—a noble, pious man.

Глава XIV

править
  •  

В Уоргрэве жил и — к вящей славе этого городка — был убит Дэй, автор «Сэндфорда и Мертона». В уоргрэвской церкви стоит памятник миссис Саре Хилл, которая завещала ежегодно на Пасху делить один фунт стерлингов из оставленных ею денег между двумя мальчиками и двумя девочками, «которые никогда не были непочтительны с родителями, никогда не ругались, не лгали, не воровали и не били стекол». Отказаться от всего этого ради пяти шиллингов в год? Право, не стоит!
Старожилы утверждают, что однажды, много лет тому назад, объявился один мальчик, который действительно ничего такого не делал, — по крайней мере его ни разу не уличили, а это все, что требовалось, — и удостоился венца славы. После этого он три недели подряд красовался для всеобщего обозрения в городской ратуше под стеклянным колпаком.
Что сталось с деньгами потом, никто не знает. Говорят, что их каждый год передают ближайшему музею восковых фигур.

 

Day, the author of "Sandford and Merton", lived and—more credit to the place still—was killed at Wargrave. In the church is a memorial to Mrs. Sarah Hill, who bequeathed 1 pound annually, to be divided at Easter, between two boys and two girls who “have never been undutiful to their parents; who have never been known to swear or to tell untruths, to steal, or to break windows.” Fancy giving up all that for five shillings a year! It is not worth it.
It is rumoured in the town that once, many years ago, a boy appeared who really never had done these things—or at all events, which was all that was required or could be expected, had never been known to do them—and thus won the crown of glory. He was exhibited for three weeks afterwards in the Town Hall, under a glass case.
What has become of the money since no one knows. They say it is always handed over to the nearest wax-works show.

  •  

У них такая удивительная форма, у этих картофелин. Сплошные бугры, впадины и бородавки. Мы прилежно трудились двадцать пять минут и очистили четыре штуки. Потом мы забастовали. Мы заявили, что нам понадобится весь вечер, чтобы очиститься самим.
Ничто так не пачкает человека, как чистка картофеля. Трудно поверить, что весь тот мусор, который покрывал меня и Гарриса, взялся с каких-то четырёх картофелин. Это показывает, как много значат экономия и аккуратность.
Джордж сказал, что нелепо класть в ирландское рагу только четыре картошки, и мы вымыли ещё штук пять-шесть и бросили их в котел неочищенными. Мы также положили туда кочан капусты и фунтов пять гороху. Джордж смешал всё это и сказал, что остаётся ещё много места. Тогда мы перерыли обе наши корзины, выбрали оттуда все объедки и бросили их в котел. У нас оставалось полпирога со свининой и кусок холодной вареной грудинки, а Джордж нашёл ещё полбанки консервированной лососины. Всё это тоже пошло в рагу.
Джордж сказал, что в этом главное достоинство ирландского рагу: сразу избавляешься от всего лишнего. Я выудил пару разбитых яиц, и мы присоединили их к прочему. Джордж сказал, что соус станет от них гуще. Я уже забыл, что мы ещё туда положили, но знаю, что ничто не пропало даром. Под конец Монморенси, который проявлял большой интерес ко всей этой процедуре, вдруг куда-то ушёл с серьёзным и задумчивым видом. Через несколько минут он возвратился, неся в зубах дохлую водяную крысу. Очевидно, он намеревался предложить её как свой вклад в общую трапезу. Было ли это издёвкой или искренним желанием помочь — мне неизвестно.
У нас возник спор, стоит ли пускать крысу в дело. Гаррис сказал, почему бы и нет, если смешать её со всем остальным, каждая мелочь может пригодиться. Но Джордж сослался на прецедент: он никогда не слышал, чтобы в ирландское рагу клали водяных крыс, и предпочитает воздержаться от опытов.
Гаррис сказал:
— Если никогда не испытывать ничего нового, как же узнать, хорошо оно или плохо? Такие люди, как ты, тормозят прогресс человечества. Вспомни о немце, который первым сделал сосиски.
Наше ирландское рагу имело большой успех. Я, кажется, никогда ничего не ел с таким удовольствием. В нём было что-то такое свежее, острое. Наш язык устал от старых, избитых ощущений; перед нами было новое блюдо, не похожее вкусом ни на какое другое.

 

They are such an extraordinary shape, potatoes—all bumps and warts and hollows. We worked steadily for five-and-twenty minutes, and did four potatoes. Then we struck. We said we should require the rest of the evening for scraping ourselves.
I never saw such a thing as potato-scraping for making a fellow in a mess. It seemed difficult to believe that the potato-scrapings in which Harris and I stood, half smothered, could have come off four potatoes. It shows you what can be done with economy and care.
George said it was absurd to have only four potatoes in an Irish stew, so we washed half-a-dozen or so more, and put them in without peeling. We also put in a cabbage and about half a peck of peas. George stirred it all up, and then he said that there seemed to be a lot of room to spare, so we overhauled both the hampers, and picked out all the odds and ends and the remnants, and added them to the stew. There were half a pork pie and a bit of cold boiled bacon left, and we put them in. Then George found half a tin of potted salmon, and he emptied that into the pot.
He said that was the advantage of Irish stew: you got rid of such a lot of things. I fished out a couple of eggs that had got cracked, and put those in. George said they would thicken the gravy.
I forget the other ingredients, but I know nothing was wasted; and I remember that, towards the end, Montmorency, who had evinced great interest in the proceedings throughout, strolled away with an earnest and thoughtful air, reappearing, a few minutes afterwards, with a dead water-rat in his mouth, which he evidently wished to present as his contribution to the dinner; whether in a sarcastic spirit, or with a genuine desire to assist, I cannot say.
We had a discussion as to whether the rat should go in or not. Harris said that he thought it would be all right, mixed up with the other things, and that every little helped; but George stood up for precedent. He said he had never heard of water-rats in Irish stew, and he would rather be on the safe side, and not try experiments.
Harris said:
“If you never try a new thing, how can you tell what it’s like? It’s men such as you that hamper the world’s progress. Think of the man who first tried German sausage!”
It was a great success, that Irish stew. I don’t think I ever enjoyed a meal more. There was something so fresh and piquant about it. One’s palate gets so tired of the old hackneyed things: here was a dish with a new flavour, with a taste like nothing else on earth.

Глава XV

править
  •  

Мне всегда кажется, что я работаю больше, чем следует. Не думайте, что я уклоняюсь от работы. Я люблю работу. Работа увлекает меня. Я часами могу сидеть и смотреть, как работают. Мне приятно быть около работы: мысль о том, что я могу лишиться её, сокрушает моё сердце.
Мне нельзя дать слишком много работы — набирать работу сделалось моей страстью. Мой кабинет до того завален работой, что там не осталось ни дюйма свободной площади. Мне скоро придётся пристраивать новый флигель.
Я очень бережно отношусь к моей работе. Часть работы, которая лежит у меня теперь, находится в моём кабинете уже многие годы, и на ней нет ни пятнышка. Я очень горжусь моей работой. Иногда я снимаю её с полки и сметаю с неё пыль. Я, как никто, забочусь о её сохранности.

 

It always does seem to me that I am doing more work than I should do. It is not that I object to the work, mind you; I like work: it fascinates me. I can sit and look at it for hours. I love to keep it by me: the idea of getting rid of it nearly breaks my heart.
You cannot give me too much work; to accumulate work has almost become a passion with me: my study is so full of it now, that there is hardly an inch of room for any more. I shall have to throw out a wing soon.
And I am careful of my work, too. Why, some of the work that I have by me now has been in my possession for years and years, and there isn’t a finger-mark on it. I take a great pride in my work; I take it down now and then and dust it. No man keeps his work in a better state of preservation than I do.

  •  

Простая, обычная гребля, с единственной целью двигать лодку вперёд, — не особенно трудное искусство, но требуется большая практика, чтобы чувствовать себя непринужденно, когда гребешь и на тебя смотрят девушки. Неопытного юнца больше всего смущает «такт». «Просто смешно, — говорит он, стараясь в двадцатый раз за последние пять минут отцепить свои весла от ваших, — когда я один, я отлично управляюсь».
Очень забавно смотреть, как два новичка стараются грести в такт.

 

Plain practical rowing of the get-the-boat-along order is not a very difficult art to acquire, but it takes a good deal of practice before a man feels comfortable, when rowing past girls. It is the “time” that worries a youngster. “It’s jolly funny,” he says, as for the twentieth time within five minutes he disentangles his sculls from yours; “I can get on all right when I’m by myself!”
To see two novices try to keep time with one another is very amusing.

Глава XVI

править
  •  

Река в этом месте грязная и унылая. В окрестностях Рединга не хочется задерживаться надолго. Рединг — старинный, знаменитый городок, основанный в далёкие дни короля Этельреда, когда датчане поставили свои военные корабли в бухте Кеннет и, основавшись в Рединге, совершали набеги на Эссекс. Тут Этельред со своим братом Альфредом дали датчанам бой и разбили их, причём Этельред главным образом молился, а Альфред сражался.
В более поздние годы на Рединг, по-видимому, смотрели как на приятное местечко, куда можно было бежать, когда в Лондоне становилось скверно. Парламент обычно переезжал в Рединг всякий раз, как в Вестминстере объявлялась чума. В 1625 году юстиция последовала его примеру, и все заседания суда происходили в Рединге. На мой взгляд, лондонцам стоило претерпеть какую-нибудь пустяковую чуму, чтобы разом избавиться и от юристов и от парламента.

 

The river is dirty and dismal here. One does not linger in the neighbourhood of Reading. The town itself is a famous old place, dating from the dim days of King Ethelred, when the Danes anchored their warships in the Kennet, and started from Reading to ravage all the land of Wessex; and here Ethelred and his brother Alfred fought and defeated them, Ethelred doing the praying and Alfred the fighting.
In later years, Reading seems to have been regarded as a handy place to run down to, when matters were becoming unpleasant in London. Parliament generally rushed off to Reading whenever there was a plague on at Westminster; and, in 1625, the Law followed suit, and all the courts were held at Reading. It must have been worth while having a mere ordinary plague now and then in London to get rid of both the lawyers and the Parliament.

  •  

Женщины почему-то любят гладить нож, который нанёс им рану.

 

… women strangely hug the knife that stabs them …

  •  

Горинг на левом берегу реки и Стритли на правом — очаровательные местечки, в которых приятно провести несколько дней. Воды реки до самого Пэнгборна так и манят поплавать в солнечный день под парусом или выехать в лунную ночь на лодке, а окружающий вид очень красив. <…>
Стритли — старинное местечко, основанное, как большинство прибрежных городов и посёлков, во времена бриттов и саксов. В Стритли куда приятнее останавливаться, чем в Горинге, если у вас есть возможность выбирать, но сам по себе Горинг достаточно красив и к тому же расположен ближе к железной дороге, что имеет значение, если вы хотите удрать из гостиницы, не заплатив по счёту.

 

Goring on the left bank and Streatley on the right are both or either charming places to stay at for a few days. The reaches down to Pangbourne woo one for a sunny sail or for a moonlight row, and the country round about is full of beauty. <…>
It is an ancient place, Streatley, dating back, like most river-side towns and villages, to British and Saxon times. Goring is not nearly so pretty a little spot to stop at as Streatley, if you have your choice; but it is passing fair enough in its way, and is nearer the railway in case you want to slip off without paying your hotel bill.

Глава XVII

править
  •  

Окрестности Горинга и Стритли — излюбленное место рыболовов. Река изобилует щуками, плотвой, угрями, уклейкой, и можно целый день сидеть на берегу и удить.
Некоторые люди так и делают. Но у них ничего не ловится. Я никогда не видел, чтобы кто-нибудь поймал что-нибудь в Темзе, кроме пескарей и дохлых кошек, а эти создания явно не имеют отношения к рыбной ловле! Местный «Путеводитель рыбака» ни слова не говорит о поимке рыбы. Он ограничивается замечанием, что Горинг — прекрасное место для рыбной ловли. Судя по тому, что мне пришлось видеть, я вполне готов поддержать это утверждение. Нет другого места на земле, где вы могли бы больше наслаждаться рыбной ловлей или удить в течение более долгого времени. Некоторые рыболовы приезжают сюда и удят весь день, другие остаются удить на месяц. Вы можете продлить это занятие и удить целый год — разницы не будет.

 

The neighbourhood of Streatley and Goring is a great fishing centre. There is some excellent fishing to be had here. The river abounds in pike, roach, dace, gudgeon, and eels, just here; and you can sit and fish for them all day.
Some people do. They never catch them. I never knew anybody catch anything, up the Thames, except minnows and dead cats, but that has nothing to do, of course, with fishing! The local fisherman’s guide doesn’t say a word about catching anything. All it says is the place is “a good station for fishing;” and, from what I have seen of the district, I am quite prepared to bear out this statement. There is no spot in the world where you can get more fishing, or where you can fish for a longer period. Some fishermen come here and fish for a day, and others stop and fish for a month. You can hang on and fish for a year, if you want to: it will be all the same.

  •  

Многие считают, что от хорошего рыболова требуется только умение легко, не краснея, врать. Но это глубокое заблуждение. Голое враньё бесполезно, на это способен любой новичок. Обстоятельные подробности, изящные правдоподобные штрихи, общее впечатление щепетильной, почти педантической правдивости — вот что характерно для опытного рыбака.

 

Some people are under the impression that all that is required to make a good fisherman is the ability to tell lies easily and without blushing; but this is a mistake. Mere bald fabrication is useless; the veriest tyro can manage that. It is in the circumstantial detail, the embellishing touches of probability, the general air of scrupulous—almost of pedantic—veracity, that the experienced angler is seen.

Глава XVIII

править
  •  

Лично я очень люблю шлюзы. Они так приятно нарушают однообразие гребли. Мне нравится сидеть в лодке и медленно подниматься из прохладных глубин в новые воды, к незнакомым видам, или опускаться, словно покидая мир, и ждать, пока не заскрипят мрачные ворота и узкая полоска дневного света не начнёт всё больше и больше расширяться. И вот прекрасная, улыбающаяся река вся лежит перед вами, и вы снова толкаете вашу лодочку из недолгого заточения в приветливые струи.

 

For myself, I am fond of locks. They pleasantly break the monotony of the pull. I like sitting in the boat and slowly rising out of the cool depths up into new reaches and fresh views; or sinking down, as it were, out of the world, and then waiting, while the gloomy gates creak, and the narrow strip of day-light between them widens till the fair smiling river lies full before you, and you push your little boat out from its brief prison on to the welcoming waters once again.
They are picturesque little spots, these locks. The stout old lock-keeper, or his cheerful-looking wife, or bright-eyed daughter, are pleasant folk to have a passing chat with. You meet other boats there, and river gossip is exchanged. The Thames would not be the fairyland it is without its flower-decked locks.

  •  

Дорчестер — красивое старинное местечко, приютившееся среди тишины, спокойствия, дремоты. <…> Дорчестер в древности был городом; тогда он назывался Каер Дорен — «город на воде». Позднее римляне создали там большой лагерь; укрепления, которые окружали его, теперь кажутся низкими, ровными холмиками. Во времена саксов он был столицей Уэссекса. Город очень древний, некогда он был сильным и большим. А теперь он стоит в стороне от шумной жизни, клюёт носом и видит сны.

 

Dorchester is a delightfully peaceful old place, nestling in stillness and silence and drowsiness. Dorchester <…> was a city in ancient British times; it was then called Caer Doren, “the city on the water.” In more recent times the Romans formed a great camp here, the fortifications surrounding which now seem like low, even hills. In Saxon days it was the capital of Wessex. It is very old, and it was very strong and great once. Now it sits aside from the stirring world, and nods and dreams.

  •  

Просто удивительно, как рано человек может встать, когда ночует на открытом воздухе. Лежа на досках, завернувшись в плед, с саквояжем под головой вместо подушки, не так хочется «вздремнуть ещё пять минут», как если б ты нежился в мягкой постели.

 

It is surprising how early one can get up, when camping out. One does not yearn for “just another five minutes” nearly so much, lying wrapped up in a rug on the boards of a boat, with a Gladstone bag for a pillow, as one does in a featherbed.

  •  

В Абингдоне река протекает под самыми улицами. Абингдон — типичный провинциальный городок — спокойный, в высшей степени респектабельный, чистый и безнадёжно скучный. Он гордится своей древностью, но вряд ли он может сравниться в этом с Уоллингфордом и Дорчестером. Некогда здесь было известное аббатство, но теперь под остатками его священных сводов варят горький эль.
<…> в церкви св. Елены есть запись, в которой говорится, что У. Ли, умерший в 1637 году, «имел потомства от чресл своих без трёх двести». <…> Мистер У. Ли, пять раз избиравшийся мэром Абингдона, без сомнения был благодетелем для своего поколения; но я надеюсь, что в наш перенаселённый девятнадцатый век не много найдётся ему подобных.

 

At Abingdon, the river passes by the streets. Abingdon is a typical country town of the smaller order—quiet, eminently respectable, clean, and desperately dull. It prides itself on being old, but whether it can compare in this respect with Wallingford and Dorchester seems doubtful. A famous abbey stood here once, and within what is left of its sanctified walls they brew bitter ale nowadays.
<…> in St. Helen’s Church, it is recorded that W. Lee, who died in 1637, “had in his lifetime issue from his loins two hundred lacking but three.” <…> Mr. W. Lee—five times Mayor of Abingdon—was, no doubt, a benefactor to his generation, but I hope there are not many of his kind about in this overcrowded nineteenth century.

  •  

Шлюз и мельница Иффли, в миле от Оксфорда, — излюбленный сюжет художников, которые пишут речные пейзажи. Но в жизни они много хуже, чем на картинах. Я уже заметил, что в этом мире очень немногие вещи полностью отвечают своим изображениям.

 

Iffley Lock and Mill, a mile before you reach Oxford, is a favourite subject with the river-loving brethren of the brush. The real article, however, is rather disappointing, after the pictures. Few things, I have noticed, come quite up to the pictures of them, in this world.

  •  

Не знаю почему, но на реке все становятся до крайности раздражительными. Мелкие неприятности, которых вы просто не заметили бы на суше, приводят вас в исступление, если случаются на воде. Когда Джордж и Гаррис валяют дурака на твёрдой земле, я только снисходительно улыбаюсь, если же они делают глупости на реке, я ругаю их последними словами. Когда мне мешает проехать чужая лодка, я испытываю желание взять весло и перебить всех, кто в ней сидит.
Самые тихие люди, садясь в лодку, становятся дикими и кровожадными. <…>
Речной воздух губительно действует на характер, и в этом, я думаю, причина, почему даже лодочники иногда грубы друг с другом и допускают выражения, о которых в более спокойную минуту несомненно готовы пожалеть.

 

I don’t know why it should be, but everybody is always so exceptionally irritable on the river. Little mishaps, that you would hardly notice on dry land, drive you nearly frantic with rage, when they occur on the water. When Harris or George makes an ass of himself on dry land, I smile indulgently; when they behave in a chuckle-head way on the river, I use the most blood-curdling language to them. When another boat gets in my way, I feel I want to take an oar and kill all the people in it.
The mildest tempered people, when on land, become violent and blood-thirsty when in a boat. <…>
The air of the river has a demoralising effect upon one’s temper, and this it is, I suppose, which causes even barge men to be sometimes rude to one another, and to use language which, no doubt, in their calmer moments they regret.

Глава XIX

править
  •  

Река — когда солнце пляшет в волнах, золотит седые буки, бродит по лесным тропинкам, гонит тени вниз со склонов, на листву алмазы сыплет, поцелуи шлёт кувшинкам, бьётся в пене на запрудах, серебрит мосты и сваи, в камышах играет в прятки, парус дальний озаряет — это чудо красоты.
Но река в ненастье — когда дождь холодный льётся на померкнувшие воды, словно женщина слезами в темноте одна исходит, а леса молчат уныло, скрывшись за сырым туманом, словно тени, с укоризной на дела людей взирая, — это прозрачные воды мира тщетных сожалений.

 

The river—with the sunlight flashing from its dancing wavelets, gilding gold the grey-green beech-trunks, glinting through the dark, cool wood paths, chasing shadows o’er the shallows, flinging diamonds from the mill-wheels, throwing kisses to the lilies, wantoning with the weirs’ white waters, silvering moss-grown walls and bridges, brightening every tiny townlet, making sweet each lane and meadow, lying tangled in the rushes, peeping, laughing, from each inlet, gleaming gay on many a far sail, making soft the air with glory—is a golden fairy stream.
But the river—chill and weary, with the ceaseless rain-drops falling on its brown and sluggish waters, with a sound as of a woman, weeping low in some dark chamber; while the woods, all dark and silent, shrouded in their mists of vapour, stand like ghosts upon the margin; silent ghosts with eyes reproachful, like the ghosts of evil actions, like the ghosts of friends neglected—is a spirit-haunted water through the land of vain regrets.

  •  

После ужина мы полтора часа играли в карты по маленькой. В результате Джордж выиграл четыре пенса — Джорджу всегда везёт, — а мы с Гаррисом проиграли ровно по два пенса каждый. После этого мы решили прекратить игру. Гаррис сказал, что игра порождает нездоровые чувства, если ею слишком увлекаться. Джордж предложил нам реванш, но мы с Гаррисом решили не сражаться больше с судьбой.

 

We played penny nap after supper. We played for about an hour and a half, by the end of which time George had won fourpence—George always is lucky at cards—and Harris and I had lost exactly twopence each. We thought we would give up gambling then. As Harris said, it breeds an unhealthy excitement when carried too far. George offered to go on and give us our revenge; but Harris and I decided not to battle any further against Fate.

Перевод

править

М. А. Салье, 1957

О романе

править
  •  

Путевые очерки Стивенсона начинают традицию, воплотившуюся позднее в книгах Джерома К. Джерома «Праздные мысли лентяя» (1886) и «Трое в одной лодке», где «путешествие» подменяется стандартной «прогулкой» и где как бы сам собой обнаруживается идиотизм обывательского быта.

  — М. В. Урнов, «Роберт Луис Стивенсон», 1967