Странная история Пушкина и Набокова

«Странная история Пушкина и Набокова» (англ. The Strange Case of Pushkin and Nabokov) — рецензия Эдмунда Уилсона на выполненный Владимиром Набоковым комментированный перевод «Евгения Онегина» на английский язык. Набоков возмущённо ответил на этот внезапный выпад давнего друга заметкой и статьёй «Ответ Набокова» в журнале Encounter, в котором Уилсон позже вновь обвинял его в некомпетентности как переводчика. По поводу этой полемики высказались несколько критиков, а Набоков в письмах, интервью и художественных произведениях (пародируя) продолжил громить оппонентов. В результате Набоков и Уилсон почти перестали общаться.

Цитаты

	Г-н Набоков имеет обыкновение предварять всякую свою публикацию подобного рода заявлением, что он бесподобен и неповторим и что любой обращавшийся к тому же предмету — глупец и невежда, некомпетентен как лингвист и учёный, намекая, как правило, на то, что автор вообще личность жалкая и смешная…
	Mr. Nabokov is in the habit of introducing any job of this kind which he undertakes by an announcement that he is unique and incomparable and that everybody else who has attempted it is an oaf and an ignoramus, incompetent as a linguist and scholar, usually with the implication that he is also a low-class person and a ridiculous personality…

Набоков известен виртуозностью в обращении с английским и своими очаровательными и остроумными неологизмами. Но он также известен и порочным пристрастием к словесным выкрутасам, шокирующим или раздражающим читателя; и похоже, что в данном случае это пристрастие послужило удавкой для его блистательного языка и что он — с садо-мазохистским упорством в духе Достоевского, <…> — старается подвергать мучениям и читателя, и самого себя, выхолащивая Пушкина и не позволяя собственному таланту развернуться во всю мощь.

Mr. Nabokov decided that this could not be done with any real fidelity to the meaning and undertook to make a “literal” translation which maintains an iambic base but quite often simply jolts into prose. The results of this have been more disastrous than those of Arndt’s heroic effort. It has produced a bald and awkward language which has nothing in common with Pushkin or with the usual writing of Nabokov. One knows Mr. Nabokov’s virtuosity in juggling with the English language, the prettiness and wit of his verbal inventions. One knows also the perversity of his tricks to startle or stick pins in the reader; and one suspects that his perversity here has been exercised in curbing his brilliance; that—with his sado-masochistic Dostoevskian tendencies <…>—he seeks to torture both the reader and himself by flattening Pushkin out and denying to his own powers the scope for their full play.

	… единственная бросающаяся в глаза характерная особенность неровного и местами банального перевода, исполненного Набоковым, — это тяга к употреблению редких и незнакомых слов <…>. Студенту легче будет доискаться до смысла русского слова, чем лезть в большой Оксфордский словарь, чтобы найти слово английское, которое он никогда не встречал и использовать которое ему никогда не придётся.
	… the only characteristic Nabokov trait that one recognizes in this uneven and sometimes banal translation is the addiction to rare and unfamiliar words <…>. It would be more to the point for the student to look up the Russian word than to have to have recourse to the OED for an English word he has never seen and which he will never have occasion to use.

Комментарий, приложения и предварительные замечания в целом отмечены теми же слабостями, что и набоковский перевод, — то есть главным образом отсутствием здравого смысла; это не вредит фантастической его прозе (хотя здравый смысл является существенным её элементом) <…>. Первое, что необходимо для публикации, подобной той, что предпринял Набоков, это постраничное сопровождение английского перевода текстом русского оригинала; но вместо этого Набоков помещает факсимильное воспроизведение прижизненного издания «Онегина» 1837 года, которое напечатано таким шрифтом, что без лупы не разобрать, заодно с указателями — в отдельный, 4-й том. <…> В скучном и утомительном Приложении <…> Набоков излагает систему стихосложения, для которой тоже разработал собственную терминологию <…>. Комментарий к тому же <…> перегружен лишними сведениями. Упоминая какое-нибудь стихотворение, Набоков не может обойтись без указаний на характер его строфы, размера и схемы рифмовки — в чем, как правило, нет никакой пользы, поскольку это не даёт настоящего представления о произведении; и сообщает сведения, в которых мы не нуждаемся, — тут проглядывает энтомолог, специалист по чешуекрылым — о флоре и фауне «Онегина» в таком объёме, что мы чуть ли не удивляемся, почему нет научного описания медведя из сна Татьяны.

The commentary, the appendices, and the scholarly presentation suffer in general from the same faults as Nabokov’s translation—that is, mainly from a lack of common sense—something that is not detrimental to the fantastic fiction he writes, of which it is, in fact, an essential element <…>. The first requisite for such an enterprise as Nabokov has here undertaken would have been to print the Russian text on the opposite page from the translation; but, instead of this, he gives us a facsimile of the edition of 1837, which, with the index, takes up the whole of Volume Four but of which the print is too small to be read without a magnifying glass. <…> In a tedious and interminable appendix <…> Nabokov expounds a system of prosody, also invented by himself <…>. The commentary also <…> suffers from being overdone. It is impossible for Nabokov to mention any poem without specifying its stanza form, meter, and rhyme scheme—information which is generally quite useless, since it can give us no real idea of the poem; and he supplies us with more information than we need—one sees the lepidopterist here—about the flora and fauna mentioned in Onegin, to a degree that we are almost surprised that we should not be given the zoölogical data on the bear in Tatyana’s dream.

Пушкину нет равных среди поэтов <…> по стремительности, остроте и изяществу повествования. Как много заключено в «Онегине», и на каком малом пространстве! <…> В сказке о царе Салтане — одном из примеров торжества стиля в литературе — в первых восьми строках рассказывается история (столь прелестная, что язык не поворачивается назвать её «экспозицией») и даётся завязка, определяющая последующее развитие всей поэмы. <…> Пушкин развивает сюжет «Цыган» так стремительно, так захватывающе, что, когда прочитаешь все её двадцать страничек, создаётся впечатление, что ты провёл у цыган столько же времени, сколько герой-беглец, и был свидетелем драмы, совершавшейся на твоих глазах. Так вот, Набоков тоже способен так писать. <…> Создаётся впечатление, что этот мастер, уверенно чувствующий себя в беллетристике, однажды решив отличиться на поприще науки, потерпел поражение, вынужденный доказывать свою состоятельность посредством нагромождения огромного количества информации.

No poet surpasses Pushkin <…> for the speed, point, and neatness of his narrative. How much ground in how short a space Onegin covers! <…> The fairy tale of the Tsar Sultan—one of the great triumphs of style in literature—tells a story in its first eighty lines—too charming to be called “exposition”—and creates the whole situation with which the rest of the poem will be occupied. <…> Pushkin has moved Gypsies so quickly that you feel, in its few pages, that you have spent as much time with the gypsies as the fugitive hero has and have been witnessing a fully developed drama. Now, Nabokov himself can do this <…> It is as if this sure hand at belles lettres, once resolved to distinguish himself as a scholar, has fallen under an oppressive compulsion to prove himself by piling things up.

	Г-н Набоков, похоже, действительно не щадил усилий, чтобы прочитать всё, что предположительно мог читать Пушкин, и продемонстрировал, что его язык многим обязан пушкинской поэзии и прозе.
	Mr. Nabokov seems really to have done his best to read everything that Pushkin could possibly have read, and has shown that he took over from poetry and fiction a good many current phrases.

В одном аспекте критического анализа г-н Набоков — величайший авторитет. При том, что сегодняшние критики <…> демонстрируют поразительное отсутствие чувства словесной ткани произведения, его ритмической организации и стилистических приёмов, используемых для создания разнообразных эффектов. <…> У г-на Набокова <…> это чувство в высшей степени развито, <…> и его высоко ценят как поэта…

In one special department of criticism, Mr. Nabokov is supremely competent. With all the recent combing of literature <…> has been shown remarkably little sensitivity to the texture and rhythm of writing, to the skill in manipulating language, for the rendering of varied effects. <…> Mr. Nabokov <…> he has condemned himself to wear a hair shirt, <…> and is enormously appreciative of his poet’s skill…

Важно отметить, что этот перевод «Онегина» также <…> особо интересен как часть всех oeuvres Набокова. Основная тема его произведений <…> — это смешное и жалкое, полное смятения и непонимания положение изгнанника, для которого нет возврата, и одной стороной этого положения является состояние человека, который, подобно Набокову, разрывается между культурой, оставленной на родине, и той, в которой он пытается адаптироваться. Набоков <…> в первом своём английском романе «Подлинная жизнь Себастьяна Найта» уже показал игру в прятки своего русского и английского «я». И в его «Евгении Онегине» мы видим иную, не онегинскую, драму. Это драма самого Набокова, пытающегося совместить свои русскую и английскую половины. Как в «Подлинной жизни Себастьяна Найта», они продолжают ускользать друг от друга. <…> И всё же это и остальные произведения Набокова выполняют нужное дело истолкования и взаимного обогащения литератур. Несмотря на его странные предубеждения, мало кем разделяемые, <…> Набоков, с его чувством прекрасного и литературным мастерством, с его как будто неиссякаемой энергией, стал связующей нитью, вибрирующей между нами и тем российским прошлым, в котором Россия сегодняшняя черпает жизненную силу, способную иногда вдохновлять её и спасать от серости.

This Onegin, it is important to mention, has <…> a special interest as a part of Nabokov’s whole “oeuvre.” The principal theme of his work <…> is the situation, comic and pathetic, full of embarrassment and misunderstanding of the exile who cannot return, and one aspect of this is the case of the man who, like Nabokov, is torn between the culture he has left behind and that to which he is trying to adapt himself. Nabokov <…> had already, in his first English book, The Real Life of Sebastian Knight <…> written a parable of the hide-and-seek of his Russian and English personalities. And there is a drama in his Evgeni Onegin which is not Onegin’s drama. It is the drama of Nabokov himself attempting to correlate his English and his Russian sides. As in The Real Life of Sebastian Knight, they continue to elude one another. <…> Yet Nabokov’s work, here as elsewhere, has been serving a useful function of interpretation, cross-fertilization. In spite of his queer prejudices, which few people share <…> his sense of beauty and his literary proficiency, his energy which seems never to tire, have made him a cultural live wire which vibrates between us and that Russian past which still provides for the Russian present a vitality that can sometimes inspire it and redeem it from mediocrity.