Послесловие к «Волшебнику Земноморья» (Лем)

Послесловие (Posłowie) Станислава Лема к «Волшебнику Земноморья» Урсулы Ле Гуин написано в 1976 году для издания серии «Станислав Лем рекомендует», но из-за цензуры на перевод С. Баранчака опубликовано лишь в 1983.

Цитаты

Сегодня никто не сравнится с ней в Штатах на поле фантастики, за исключением разве что Ф. Дика <…>. Разница между Ле Гуин и Диком в принципе такая же, как разница между женским и мужским, статистически обобщённым, складом ума. Дик одаривает нас внезапными неожиданностями воображения, иногда поднимается выше, иногда падает вниз. Зато творчество Урсулы Ле Гуин на всех фазах развития демонстрировало в большей мере умеренность, дисциплину, порядок, сдержанность, можно сказать, – разумную и тёплую хозяйственность.

«Обделённые» – это ненамеренная пародия фаустовского мотива, это Фауст в типичной для него ситуации выбора, на этот раз – и политического также. Этот Фауст договаривается с «дьяволом», пользуется его дарами, чтобы увидеть наконец механизм насилия, к которому испытывает отвращение. Добившись своего, он решает вернуться, – но не раскаявшимся блудным сыном. <…> Крутую иерархизацию общества [Анарреса], неоднородность распределения достатка сводят на нет физические условия планеты. Это их напор, обрекая все общество на героические усилия, выводя иногда просто на фронтовые позиции, именно этим давлением «сплющивает» коллектив, ввергая в ситуацию, приближенную к военному коммунизму, с той существенной разницей, что бороться нужно с естественными невзгодами, а не с вражеским нападением. <…> Роман старается уменьшить значение этого принуждения для сплочения общества, поскольку, хотя в нём и хватает принципиальных разговоров, они не касаются вопроса о том, как вело бы себя такое общество в менее спартанском окружении. Так что, коли должна быть показана анархия, то есть общество, добровольно отказывающееся от пользования неограниченными свободами, не следует заменять политические сдерживания – физическими. Невелика премудрость быть спартанцем, когда невозможно им не быть.

Это разграничение: фэнтэзи и научная фантастика, я считаю систематической ошибкой американской критики, которую поддерживает и европейская. По мнению американцев, если кто-то в произведении летает на ковре-самолёте, речь идёт о сказочной фантастике, а если на антигравитационной табуретке, то мы находимся в научной фантастике. При использовании аналогичных поверхностных критериев в биологии получалось бы, что летучие мыши находятся в более близких родственных отношениях с горлицами, чем с мышами, потому что мыши не летают. Ни летучая мышь, даже наряженная в чужие перья, не является птицей, ни сказка, украшенная наукоподобными терминами, не является научной фантастикой. Жанровый вес произведения зависит не от «научности» появляющихся в нем терминов, но от того, как оно их использует.

«Волшебник Земноморья» <…> одновременно и реалистический роман – о формировании личности, о преодолении трудностей, о том, как запальчивая легкомысленность становится зрелостью. Наконец, это изящная притча о том, как можно дорасти до преодоления собственной смерти, не впадая ни в жалкий страх, ни в глупую спесь. <…> Впечатляюще передано настроение туманного Архипелага среди бурных вод Севера, великолепна естественность перехода от скромного и тяжкого труда моряков и рыбаков к появлению потусторонней стихии. Эта стихия является не только традиционным стаффажем сказки, она представляет собой переодетую в необычные одежды, трактуемую аллегорически мощь, соответствующую действительным силам, которые человек высвобождает в Природе. Чары оказываются такими же увечными, сомнительными и обоюдоострыми, как научные открытия. Напомню о спасительном превращении молодого Геда в птицу, которое действительно высвобождает его из затруднительного положения, но само становится для него новой угрозой. Ведь это просто образцовая ситуация человеческого познания, ведь и наука, одаривая нас новыми свободами, одновременно подвергает нас новым опасностям. Именно этим двузначным отношением к высвобождаемой силе «Волшебник» приобретает абсолютную цельность, и потому более достоверен, чем «Обделённые». Политическая проблематика отодвигает на задний план личность и дела героя в «Обделенных». Его открытие, столь желанное для влиятельных персон, уподобляется магическому сокровищу, скрытому в его уме. <…> сказка Урсулы Ле Гуин более реалистична, чем её научная фантастика. <…> Дело в том, что произведение создаёт мир, управляемый по собственным законам, как суверенное целое, и в том, что судить, насколько подлинно произведение, можно лишь по этому целому, а не по его фрагментам, например по терминам, взятым из словаря науки. <…> Проиллюстрировать это положение может такой пример. Когда мы строим мост, его целостная конструкция более важна, чем вид отдельных частей. Если мост стальной, его пролёты могут быть смоделированы в форме драконьих хвостов. Это не изменит его грузоподъёмности, зато оригинальность технической конструкции, выполненной из элементов экзотической формы, может придать ему дополнительные свойства. Если же мост будет в основном стальной, но один пролет будет изготовлен из бумаги, он ни на что не будет годен, даже если этот бумажный пролёт по виду будет искусно имитировать сталь. Прочность всех остальных пролётов не будет иметь никакого смысла, потому что по мосту нельзя будет проехать. В настоящем романе волшебство является главным мотивом духовной жизни героя. И это волшебство, для данного персонажа, нельзя заменить ничем иным. Если бы чары, которым учится Гед, были безотказными и всемогущими, роман сразу же провалился бы. Эффект также был бы ничтожным, если бы эти чары юноша мог познать легко, словно таблицу умножения, не затратив никаких усилий. А вот эпохальное открытие, с которым носится учёный герой «Обделённых», является легко заменяемым предлогом, который должен обосновать его поступки, <…> наконец, сам герой мог бы быть не учёным, а, к примеру, художником. Это также не изменило бы существенно произведения, поскольку речь в нём идёт о конфронтации двух политических систем, а герой в этом процессе исполняет роль объектива, через который мы смотрим. Это, пожалуй, главная слабость «Обделённых». <…> Великолепная концепция, с которой Ле Гуин приступила к написанию «Обделённых», предоставила шанс создать новую версию Фауста, но этот шанс не осуществился, потому что кандидат в Фаусты сначала опускается до роли наблюдателя, а затем сочувствующего – политической оппозиции при капитализме. Так как он мог бы принять участие в политической борьбе любой человек. Однако поскольку не любой может преодолеть барьеры, разделяющие враждующие миры, герой должен быть необычной личностью. Писательница решила сделать таким человеком гениального учёного. Но такой выбор обязывает. А поскольку величие учёного является производной от величия его свершений по содержанию и последствиям для общества, то нельзя решить поставленную задачу общими фразами на полутора страницах. Именно поэтому магические приёмы и заклятия в «Волшебнике» – из-за их неразрывной связи с произведением в целом, первостепенного места в жизни героя, а также их двузначности, ненадежности и увечности, – оказываются ближе к правде человеческих действий, более реалистичными, чем великолепное научное открытие героя «Обделённых». Думаю, здесь сыграло свою роль и то, что Урсула Ле Гуин <…> чувствовала себя в области экзотических обычаев, фольклора, обрядов посвящения и магических таинств более свободно, чем в сфере научных открытий

Перевод

В. И. Борисов, 2012