Помпадур борьбы, или Проказы будущего

«Помпадур борьбы, или Проказы будущего» — сатирическая короткая повесть Михаила Салтыкова-Щедрина 1873 года из цикла «Помпадуры и помпадурши».

Цитаты

Я с детских лет знаю Феденьку Кротикова. В школе это был отличный товарищ, готовый и в форточку покурить, и прокатиться в воскресенье на лихаче, и кутнуть где-нибудь в задних комнатах ресторанчика. По выходе из школы, продолжая оставаться отличным товарищем, он в каких-нибудь три-четыре года напил и наел у Дюссо на десять тысяч рублей и задолжал несколько тысяч за ложу на Минерашках, из которой имел удовольствие аплодировать m-lle Blanche Gandon. Это заставило его взглянуть на своё положение серьёзнее. Роль доброго товарища обходилась слишком дорого; надо было остепениться и избрать карьеру. И вот, не прошло четырёх лет — слышим, что он, прямо из-под ферулы Дюссо, вдруг выказал необыкновенный административный блеск. Ещё немного — и Феденька был уже помпадуром в городе Навозном… Каким образом всё это случилось — никто не мог дать себе отчёта. Все видели, что Феденька сидит у Дюссо, но никто не подозревал, что он сидит неспроста, а изучает дух времени. У Дюссо же, кстати, собираются наезжие помпадуры и за бутылкой доброго вина развивают виды и предположения, какие кому бог на душу пошлет, а следовательно, для молодых кандидатов в администраторы лучшей школы не может быть. И Феденька воспользовался ею вполне, то есть прислушивался и смекал. И вот, когда он понял, что для современного администратора ничего больше не требуется, кроме свободных манер, то тотчас же сообразил, что и он в этом отношении не лыком шит. Проникнув в известные сферы, из которых, как из некоего водохранилища, изливается на Россию многоводная река помпадурства, Феденька, не откладывая дела в долгий ящик, сболтнул хлесткую фразу, вроде того, что Россию губит излишняя централизация, что необходимо децентрализовать, то есть эмансипировать помпадуров, усилив их власть; что высшая администрация слишком погружена в подробности и мелочи; что мелочи отвлекают её от главных задач, то есть от внутренней политики и т. д. Одним словом, высказал все, что говорится у Дюссо за стаканом доброго вина наезжими и жаждущими эмансипироваться помпадурами. Сболтнул — и понравился; понравился — и был признан способным уловлять вселенную…

Но здравые идеи восторжествовали; Франция подписала унизительный мир, а затем пала и Парижская коммуна. Феденька, который с минуты на минуту ждал взрыва, как-то опешил. Ни земская управа, ни окружной суд даже не шевельнулись. Это до того сконфузило его, что он бродил по улицам и придирался ко всякому встречному, испытывая, обладает ли он надлежащею теплотою чувств. Однако чувства были у всех не только в исправности, но, по-видимому, последние события даже поддали им жару… Феденька недоумевал. Он был убежден, что тут есть какая-то интрига, но в чем она состоит — объяснить себе не умел. Бедный! Он, видимо, следовал старой рутине и всё искал каких-то фактов, которые дали бы ему повод объявить поход. Он не подозревал, что система фактов есть система устарелая, что нарождается и даже народилась совершенно иная система, которая позволяет без всякого повода, без малейшего факта бить тревогу и ходить войною вдоль и поперёк, приводя в трепет оторопелых обывателей… И вот, как бы для того, чтоб вывести его из недоразумения, в газетах появилось известие, что в версальском национальном собрании образовалась партия, которая на развалинах любезного отечества водрузила знамя «борьбы»… Слово это было для Феденьки целым откровением. Да, это оно, это то самое слово, до которого он столько лет так тщетно додумывался. Все, что бессвязно копошилось в нём с той самой минуты, когда он внезапно объявил себя консерватором, все, к чему он порывался и к обретению чего делал тщетные попытки, — всё нашло для себя осуществление в слове «борьба». Не то чтобы он понял смысл этого слова, но он достиг результата ещё более существенного: он понял, что ему нет надобности что-нибудь понимать. До сих пор он отыскивал корни и нити; теперь он убедился, что ни в чем подобном нет надобности и что на будущее время он окончательно освобождён от труда что-нибудь отыскивать. Это было очень удобно, ибо давало возможность объявить поход, не уяснив себе даже цели его. Отсутствие ясно сознанной цели — вот ахиллесова пята всех администраторов, получавших воспитание у Дюссо и в заведении искусственных минеральных вод. И Феденька почувствовал себя как-то необыкновенно легко и свободно, когда убедился, что ему не нужно ни фактов, ни целей, а нужен только «дух», «направление», «превратные толкования» — и ничего больше. Что означают эти слова — это до него не касается; он рад уже и тому, что есть такие слова, которые хоть и черт знает что означают, но дают исходную точку для борьбы. Борьба, сама себе дающая начало, сама себя питающая и сама себя имеющая пожрать (Феденька, впрочем, не рассчитывал на эту последнюю особенность), борьба против привидений прошлого, настоящего и будущего, борьба необъяснимая в своих источниках и неуловимая в своих последствиях — вот программа, которую предстояло ему разработывать в будущем. Она страдает отсутствием содержания, но зато легче её ничего нельзя вообразить. Не нужно ни ума, ни изобретательности, ни предусмотрительности; нужен только темперамент да ещё кой-какой внешний церемониал, который помог бы скрыть бессодержательность системы и отсутствие целей.

Вечером, управившись с делами, он являлся к ней, окружённый блестящей плеядой навозных свободных мыслителей, и читал свои циркуляры.

Упивались передовыми статьями «С.-Петербургских ведомостей», в которых доказывалось, что нет ничего легче, как отрицать и глумиться над прогрессом, и что, напротив того, нет задачи более достойной истинного либерала, как с доверием ожидать дальнейших разъяснений.

… чиновники особых поручений Рудин и Волохов, ещё так недавно проповедовавшие <…> теорию возрождения России посредством социализма, проводимого мощною рукою администрации…

Он понял, что ему ничего не нужно понимать, что не нужно ни фактов, ни корней, ни нитей, что можно с пустыми руками, с одной доброй волей, начать дело нравственного возрождения Навозного, сопровождаемое борьбою à grand spectacle, с истреблениями, разорениями, расточениями и другими принадлежностями возрождающей власти.

Земская управа прекратила покупку плевальниц, ибо Феденька по каждой покупке входил в пререкания; присяжные выносили какие-то загадочные приговоры, вроде «нет, не виновен, но не заслуживает снисхождения», потому что Феденька всякий оправдательный или обвинительный (всё равно) приговор, если он был выражен ясно, считал внушенным сочувствием к коммунизму и галдел об этом по всему городу, зажигая восторги в сердцах предводителей и предводительш.

Феденька на минутку задумался: в нём шевельнулись проблески недавнего либерализма и чуть-чуть даже не одержали верх. Но фатум уж тяготел над ним. — Que voulez-vous, ma chère! — ответил он как-то безнадёжно, — мне мерзавцы необходимы! Превратные толкования взяли такую силу, что дольше медлить невозможно. После… быть может… когда я достигну известных результатов… тогда, конечно… Но в настоящее время, кроме мерзавцев, я не вижу даже людей, которые бы с пользою могли мне содействовать!

— Волохов ещё так недавно сделался консерватором, что не успел заслужить полного доверия. Не моего, конечно, — я искренно верю его раскаянию! — но доверия общества… C’est un conservateur du lendemain, ma chère, tandis que les autres… les chénapans… sont des vrais conservateurs, des conservateurs de la veille! Вот что для меня важно.

— Увидишься с сатаной — плюнь ему от меня в глаза! Только вряд ли увидишь ты его. Потому, живём мы здесь в благочестии и во всяком благом поспешении, властям предержащим повинуемся, старших почитаем — неповадно ему у нас!

Я знаю: прочитав мой рассказ, читатель упрекнёт меня в преувеличении. <…> Очевидно, что читатель ставит на первый план форму рассказа, а не сущность его, что он называет преувеличением то, что, в сущности, есть только иносказание, что, наконец, гоняясь за действительностью обыденною, осязаемою, он теряет из вида другую, столь же реальную действительность, которая, хотя и редко выбивается наружу, но имеет не меньше прав на признание, как и самая грубая, бьющая в глаза конкретность. Литературному исследованию подлежат не те только поступки, которые человек беспрепятственно совершает, но и те, которые он несомненно совершил бы, если б умел или смел. <…> Развяжите человеку руки, <…> — и перед вами уже встанет не совсем тот человек, которого вы знали в обыденной жизни, <…> с необычайною яркостью вызовет наружу свойства, остававшиеся дотоле незамеченными, и, напротив, отбросит на задний план то, что на поверхностный взгляд составляло главное определение человека. Но это будет не преувеличение и не искажение действительности, а только разоблачение той другой действительности, которая любит прятаться за обыденным фактом и доступна лишь очень и очень пристальному наблюдению. Без этого разоблачения невозможно воспроизведение всего человека, невозможен правдивый суд над ним. Необходимо коснуться всех готовностей, которые кроются в нём, и испытать, насколько живуче в нём стремление совершать такие поступки, от которых он, в обыденной жизни, поневоле отказывается. Вы скажете: какое нам дело до того, волею или неволею воздерживается известный субъект от известных действий; для нас достаточно и того, что он не совершает их… Но берегитесь! сегодня он действительно воздерживается, но завтра обстоятельства поблагоприятствуют ему, и он непременно совершит всё, что когда-нибудь лелеяла тайная его мысль. И совершит тем с большею беспощадностью, чем больший гнёт сдавливал это думанное и лелеянное. <…> Феденька же не только ни к чему не подготовлен, но имеет все свойства молодого жеребчика, вырвавшегося на волю из стойла. Он гогочет и роет землю, сам не зная зачем. <…> Чего стоит мысль, что обыватель есть не что иное, как административный объект, все притязания которого могут быть разом рассечены тремя словами: не твоё дело!

Отныне нет ни устности, ни гласности, ни постройки умывальников при посредстве принципа самоуправления — всё это будет заменено одним словом «фюить». Даже несомненно консервативные «корни и нити», которыми он ещё так недавно щеголял, показались ему мелкими и презренными. Всё это пустая и лишняя процедура. Ему нужно совсем не то; ему нужен не факт, а «дух»… — Я этот «дух» уничтожу! — вопиял он на всех перекрестках и распутиях. — Я этот «дух» из них выбью! И вслед за тем давал Ноздрёву поручение поднюхать, чем пахнет.

Ноздрёв, по свойственной ему пылкости нрава, не раз порывался взять взятку, но Держиморда постоянно его удерживал. — Рано! — увещевал он, — надобно сначала хорошенько себя зарекомендовать! Потом наверстаем!

Она не только вошла в роль Иоанны д’Арк, но, так сказать, отождествилась с этою личностью. Глаза у неё разгорелись, ноздри расширились, дыхание сделалось знойное, волосы были постоянно распущены. В этом виде, сидя на вороном коне, она, перед началом каждой церковной службы, галопировала по улицам, призывая всех к покаянию и к войне против материализма. Нельзя, впрочем, умолчать, что успеху её проповеди немало содействовали частные пристава, которые употребляли все меры кротости, дабы обыватели Навозного не погрязали в материализме, но наполняли храмы божии. Учтиво брали они прохожего за шиворот и говорили ему: — Ну, сделай ты хоть пример! ну, не молись, а только пример сделай! И прохожие, видя, что их «просят честью», с удовольствием бросали дела и устремлялись в храмы.

Итак, новый фазис административной проказливости, в который вступил Феденька, не только не принес ему никаких затруднений, но даже произвёл в нём довольно приятную экзальтацию. И прежняя жизнь его была бредом, и теперь она продолжала быть бредом, с тою лишь разницею, что прежний бред имел сначала либеральный, потом консервативный характер, а теперь он принял форму бреда борьбы. Но эта последняя форма была даже приятнее двух первых, потому что не признавала никаких границ и, следовательно, легко наполнялась всякого рода содержанием.

О повести

	Это, быть может, лучшая из сатир даровитого писателя за последние годы по тонкости юмора и глубине сатиры.
	— Виктор Буренин

	«Помпадур борьбы…» <…> — самый грандиозный из грандиозных щедринских помпадуров. <…> Страницы [о карикатурах на действительность, которые являются ответом на упрёки], дышат такою художественною правдою, такою неотразимою убедительностью, что <…> не могут не воздействовать на читателя самого неподатливого.
	— Семён Т. Герцо-Виноградский, 1873

	Среди рассказов «помпадурского» цикла, написанных после «Истории одного города», «Помпадур борьбы…» наиболее близок в своей последней части к последним же страницам глуповской «летописи». В образе Феденьки Кротикова, ударившегося в «административный мистицизм», немало черт, роднящих его с градоначальниками химерического города, в том числе с Угрюм-Бурчеевым. — М.: 1963. — C. 125
	— Евграф Покусаев, «Революционная сатира Салтыкова-Щедрина», 1963

Щедринский Марк Волохов близок к Хлестакову по своей беспринципности. <…> Поэтому он служил помпадуру Кротикову и в либеральный и в консервативный фазисы административной деятельности последнего. Щедрин, в сущности говоря, сохранил за Марком Волоховым все те основные черты, которыми наделил его Гончаров. Волохов человек бесшабашный, безнравственный, ему на всё наплевать. Искусственно сочетая с этими свойствами героя некоторые черты демократизма, Гончаров сделал тенденциозную попытку дискредитировать фигурой Волохова идеи демократии и социализма. Простым передвижением Марка Волохова в лагерь либерально-консервативный, Щедрин переадресовал гончаровский тип по его подлинному назначению. Здесь мы имеем возможность наблюдать наглядный пример совмещения у Щедрина задач социальной сатиры с задачами литературной полемики.

— Алексей Бушмин, «Салтыков-Щедрин: Искусство сатиры», 1975