О Вольтере (Гюго)

«О Вольтере» (фр. Sur Voltaire) — статья Виктора Гюго декабря 1823 года, написанная в реакционном духе Реставрации Бурбонов. Вошла в авторский сборник «Литературно-философские очерки» (Littérature et philosophie mêlées) 1834 года.

Цитаты

	… талант Вольтера бился и под уздой и под ударами шпор.
	… talent de Voltaire tourmenté tout ensemble du frein et de l’éperon.

	… участники Энциклопедии хотели доказать свою силу, но доказали лишь свою слабость, создав этот отвратительный памятник… — вероятно, неоригинально
	… coopération à l’Encyclopédie, ouvrage où des hommes qui avaient voulu prouver leur force ne prouvèrent que leur faiblesse…
	— там же

	Назвать имя Вольтера — значит охарактеризовать весь восемнадцатый век, значит определить одним словом двойственную физиономию этой эпохи, которая <…> была только переходной эпохой и для общества и для литературы. <…> Вольтер в нём — главное действующее лицо, в известной мере лицо типичное…
	Nommer Voltaire, c’est caractériser tout le dix-huitième siècle ; c’est fixer d’un seul trait la double physionomie historique et littéraire de cette époque, qui ne fut <…> qu’une époque de transition, pour la société comme pour la poésie. <…> Voltaire en est le personnage principal et en quelque sorte typique…

… одна сторона его деятельности развернулась в литературе, а другая отразилась на общественных событиях, <…> каждая из двух сторон вольтеровского гения <…> проявлялись в тесном согласии, а результаты их воздействия возникали всегда одновременно, скорее слитые воедино, чем связанные между собой. <…> В литературе Вольтер оставил после себя один из тех памятников, которые не столько подавляют своей грандиозностью, сколько поражают размерами. В воздвигнутом им здании нет ничего величественного. Это не королевский дворец, это не приют для бедняков. Это здание базара, нарядное и просторное, неправильной формы, но удобное, где несметные богатства выставлены среди грязи; где любые интересы, любое тщеславие, любые страсти найдут всё, что им будет угодно; роскошный и зловонный базар, где продаётся любовь и сладострастие, где толкутся бродяги, торговцы и зеваки и куда редко заглядывают пастырь душ и неимущий. Здесь — блестящие галереи, всегда заполненные восхищенной толпой, там — тайные подземелья, куда не удалось ещё проникнуть никому. Под этими пышными аркадами вы увидите тысячи шедевров мастерства, отмеченных высоким вкусом и переливающихся золотом и бриллиантами; но не ищите здесь бронзовую статую строгих античных форм. Вы найдёте здесь убранство для ваших салонов и будуаров; но не пытайтесь найти здесь украшений, достойных алтаря. <…> здесь преклоняются лишь перед тем, что не есть бог! <…> Мы скорбим об этом прекрасном гении, не понявшем своей высокой миссии, об этом неблагодарном, осквернившем чистоту своей музы и святость своей родины, об этом перебежчике, который не подумал, что место поэтического треножника — рядом с алтарем. <…> Слава его далеко не так велика, как могла бы быть, потому что он не брезговал никакой славой, даже славой Герострата. Он обрабатывал все поля без разбору, но нельзя сказать, чтобы хоть одно из них он возделал. С преступным честолюбием разбросал он на них вперемежку и пригодные в пищу и ядовитые семена, но, к вечному стыду его, больше всего плодов дали отравленные ростки. <…> Его сатиры, порой отмеченные клеймом дьявола, гораздо выше его более невинных комедий. Его лёгкую поэзию, где часто бьёт в глаза обнажённый цинизм, предпочитают его лирическим стихотворениям, в которых попадаются серьёзные, пронизанные религиозной мыслью строки. (Вольтер <…> не иначе как с отвращением обращался к лирической поэзии, да и то лишь чтобы оправдать свои притязания на универсальность. Всякое глубокое переживание было чуждо ему; он знал одно лишь истинное волнение — волнение гнева, но гнева, никогда не переходившего в то негодование, которое, по словам Ювенала, создаёт поэта <…>.) Наконец его повести, при всём их цинизме и безверии, стоят большего, чем его исторические сочинения, в которых те же пороки не так заметны, однако недостойный тон повествования противоречит самому существу исторического жанра. Что же касается его трагедий, где Вольтер и впрямь великий поэт, где находишь и верно схваченные характеры и слова, идущие от сердца, то нельзя не признать, что, несмотря на множество великолепных сцен, трагедиям этим всё же далеко до Расина и, в особенности, до старика Корнеля. <…> Мы убеждены, что если бы Вольтер сосредоточил огромные силы своего ума в одном жанре — трагедии, вместо того чтобы распылять их в двадцати, он превзошёл бы Расина, а может быть, даже сравнялся бы с Корнелем. Но он растратил свой гений на остроты. <…> Вот почему печать гения лежит скорее на всем его творчестве в целом, чем на каждом его произведении в отдельности. Постоянно обращаясь только к своему веку, он пренебрегал мнением потомства, суровый образ которого должен всегда владеть мечтой поэта. Из каприза и по легкомыслию он вёл борьбу со своими капризными и легкомысленными современниками, стремясь и посмеяться над ними и всё же понравиться им. Муза его, которая была бы так прекрасна, сохрани она свою естественную красоту, пыталась приобрести заемное очарование за счёт румян и кокетливых ужимок…

… cette action, dont l’une domina les lettres, dont l’autre se manifesta dans les événements, <…> ces deux règnes du génie de Voltaire <…> intimement coordonnée, et que les effets de cette puissance, plutôt mêlés que liés, ont toujours eu quelque chose de simultané et de commun. <…> En littérature, Voltaire a laissé un de ces monuments dont l’aspect étonne plutôt par son étendue qu’il n’impose par sa grandeur. L’édifice qu’il a construit n’a rien d’auguste. Ce n’est point le palais des rois, ce n’est point l’hospice du pauvre. C’est un bazar élégant et vaste, irrégulier et commode ; étalant dans la boue d’innombrables richesses ; donnant à tous les intérêts, à toutes les vanités, à toutes les passions, ce qui leur convient ; éblouissant et fétide ; offrant des prostitutions pour des voluptés ; peuplé de vagabonds, de marchands et d’oisifs, peu fréquenté du prêtre et de l’indigent. Là, d’éclatantes galeries inondées incessamment d’une foule émerveillée ; là, des antres secrets où nul ne se vante d’avoir pénétré. Vous trouverez sous ces arcades somptueuses mille chefs-d’œuvre de goût et d’art, tout reluisants d’or et de diamants ; mais n’y cherchez pas la statue de bronze aux formes antiques et sévères. Vous y trouverez des parures pour vos salons et pour vos boudoirs ; n’y cherchez pas les ornements qui conviennent au sanctuaire. <…> un culte pour tout ce qui n’est pas Dieu ! <…> Nous gémissons sur ce beau génie qui n’a point compris sa sublime mission, sur cet ingrat qui a profané la chasteté de la muse et la sainteté de la patrie, sur ce transfuge qui ne s’est pas souvenu que le trépied du poëte a sa place près de l’autel. <…> Sa gloire est beaucoup moins grande qu’elle ne devait l’être, parce qu’il a tenté toutes les gloires, même celle d’Érostrate. Il a défriché tous les champs, on ne peut dire qu’il en ait cultivé un seul. Et, parce qu’il eut la coupable ambition d’y semer également les germes nourriciers et les germes vénéneux, ce sont, pour sa honte éternelle, les poisons qui ont le plus fructifié. <…> Ses satires, empreintes parfois d’un stigmate infernal, sont fort au-dessus de ses comédies, plus innocentes. On préfère ses poésies légères, où son cynisme éclate souvent à nu, à ses poésies lyriques, dans lesquelles on trouve parfois des vers religieux et graves. (Voltaire <…> ne se livrait à la poésie lyrique qu’avec antipathie, et seulement pour justifier sa prétention à l’universalité, Voltaire était étranger à toute profonde exaltation ; il ne connaissait d’émotion véritable que celle de la colère, et encore cette colère n’allait-elle pas jusqu’à l’indignation, jusqu’à cette indignation qui fait poëte, comme dit Juvénal <…>.) Ses contes, enfin, si désolants d’incrédulité et de scepticisme, valent mieux que ses histoires, où le même défaut se fait un peu moins sentir, mais où l’absence perpétuelle de dignité est en contradiction avec le genre même de ces ouvrages. Quant à ses tragédies, où il se montre réellement grand poëte, où il trouve souvent le trait du caractère, le mot du cœur, on ne peut disconvenir, malgré tant d’admirables scènes, qu’il ne soit encore resté assez loin de Racine, et surtout du vieux Corneille. <…> Nous ne doutons pas que si Voltaire, au lieu de disperser les forces colossales de sa pensée sur vingt points différents, les eût toutes réunies vers un même but, la tragédie, il n’eût surpassé Racine et peut-être égalé Corneille. Mais il dépensa le génie en esprit. <…> Aussi le sceau du génie est-il plutôt empreint sur le vaste ensemble de ses ouvrages que sur chacun d’eux en particulier. Sans cesse préoccupé de son siècle, il négligeait trop la postérité, cette image austère qui doit dominer toutes les méditations du poëte. Luttant de caprice et de frivolité avec ses frivoles et capricieux contemporains, il voulait leur plaire et se moquer d’eux. Sa muse, qui eût été si belle de sa beauté, emprunta souvent ses prestiges aux enluminures du fard et aux grimaces de la coquetterie…

Между ним и литературой великого века та разница, что Корнель, Мольер и Паскаль больше принадлежат обществу, Вольтер — цивилизации. Читая его, чувствуешь, что это писатель расслабленного и опошленного века. В нём есть приятность, но нет прелести, есть привлекательность, но нет очарования, есть блеск, но нет величия. Он умеет льстить, но не умеет утешать. Он околдовывает, но не убеждает. Если исключить трагедии, — наиболее присущий ему жанр, — таланту Вольтера не хватает нежности и искренности. Чувствуется, что всё это результат труда, а не плод вдохновения <…>. Впрочем, как и другой, более близкий к нам по времени честолюбец, мечтавший о неограниченном господстве в политике, Вольтер тщетно пытался установить своё неограниченное господство в литературе. Абсолютная монархия не соответствует природе человека. <…> Не в бесконечных переменах места и обличья выражается сила, а в величавой неподвижности. Сила — это не Протей, а Юпитер.

Il y a cette différence entre sa littérature et celle du grand siècle, que Corneille, Molière et Pascal appartiennent davantage à la société, Voltaire à la civilisation. On sent, en le lisant, qu’il est l’écrivain d’un âge énervé et affadi. Il a de l’agrément et point de grâce, du prestige et point de charme, de l’éclat et point de majesté. Il sait flatter et ne sait point consoler. Il fascine et ne persuade pas. Excepté dans la tragédie, qui lui est propre, son talent manque de tendresse et de franchise. On sent que tout cela est le résultat d’une organisation, et non l’effet d’une inspiration <…>. Au reste, comme un autre ambitieux plus moderne, qui rêvait la suprématie politique, c’est en vain que Voltaire a essayé la suprématie littéraire. La monarchie absolue ne convient pas à l’homme. <…> La force ne se révèle point par un déplacement perpétuel, par des métamorphoses indéfinies, mais bien par une majestueuse immobilité. La force, ce n’est pas Protée, c’est Jupiter.

Представим себе только политическое лицо восемнадцатого столетия, <…> представим себе Вольтера, брошенного, как змея в болото, в это разлагающееся общество, и мы перестанем удивляться тому, что заразительное действие его мысли ускорило гибель политического порядка, устоявшего в период своей молодости и расцвета против нападок Монтеня и Рабле. Не он сделал болезнь смертельной, но именно он вызвал её развитие, её особенно тяжкие приступы. Понадобилась вся желчь Вольтера, чтобы забурлила, наконец, эта грязь; потому-то и приходится обвинять этого злосчастного человека в немалой доле чудовищных вещей, творившихся во время революции.

Qu’on se représente la face politique du dix-huitième siècle, <…> qu’on se figure Voltaire jeté sur cette société en dissolution comme un serpent dans un marais, et l’on ne s’étonnera plus de voir l’action contagieuse de sa pensée hâter la fin de cet ordre politique que Montaigne et Rabelais avaient inutilement attaqué dans sa jeunesse et dans sa vigueur. Ce n’est pas lui qui rendit la maladie mortelle, mais c’est lui qui en développa le germe, c’est lui qui en exaspéra les accès. Il fallait tout le venin de Voltaire pour mettre cette fange en ébullition ; aussi doit-on imputer à cet infortuné une grande partie des choses monstrueuses de la révolution.

Перевод

С. Брахман // Виктор Гюго. Собрание сочинений в 15 томах. Т. 14. Критические статьи, очерки, письма. — М.: ГИХЛ, 1956. — С. 55-65.