Одиссея и её переводы (Сенковский)
«Одиссея и её переводы» — рецензия Осипа Сенковского на «Новые стихотворения» Василия Жуковского 1849 года[1], переходящая в пародию[2]. Переименована через 10 лет[3].
Статья первая
правитьОставив Запад, покрытый чёрными тучами бедствий, Жуковский с своим светлым словом, с своим пленительным русским стихом, Жуковский, поэт нынче более, чем когда-либо, поэт, когда все перестали быть поэтами, Жуковский, последний из поэтов, берёт за руку самого первого поэта, слепого певца, этого дряхлого, но некогда «божественного» Гомера, о котором все там забыли среди плачевных глупостей времени, и, являясь с ним перед своими соотечественниками, торжественно зовёт нас на пир прекрасного.[2] |
Мы обожали этого слепого, оборванного, нищего старика, который, явясь из тьмы веков с своей сумой за плечами и с цитарою в руках, искал везде народной толпы, равной ему по простоте ума, по детству понятий, по добродушию слова, и повсюду встречал только напыщенность теории, спесь толкователей и подражателей, дерзости критического самолюбия. Мы, молодые, ещё неучёные, ещё не переучёные, составляли ему — толпу. <…> С восторгом, но без восторженности, без учёных предании, без теорий, беседовали мы с ним об этом странном мире, из которого прикочевал он петь нам свои уличные рапсодии; и, казалось, он любил наше общество, за то, особенно, что оно чуждалось высокопарности, ещё неразлучной тогда с поэзией. Моим наставником в греческой литературе <…> был один из учёнейших немцев, <…> известный в греко-латинском мире комментатор и издатель нескольких трагедий Софокла и Эврипида. Эрудиция его казалась нам ещё огромнее горба его. <…> Поэзия представлялась ему не иначе как в виде огромного Эолова пузыря, надутого ветром, наполненного гремучими эпитетами и туманно плавающего под облаками. |
Это — факт, достойный всего внимания, что две тысячи двести лет, со времени изобретения в Европе литературной учёности древними грамматиками и схоластами, критики искусства и все вообще учёные слышали ежедневно простонародные песни, баллады, сказания и не примечали в них ни следа поэзии, не предполагали даже, чтобы тут могло быть что-нибудь интересное для ума и сердца. |
— Гомер был мужик, малороссийский гусляр, и пел на толкучих рынках торговых городов Ионии! Он и его базарная публика наслаждались такими формами. |
Статья вторая
правитьВся сказка о нимфе Калипсо — нелепая и непонятная чепуха, как скоро её зовут Калипсо, и не иначе можно возвратить первоначальную замысловатость рассказа гусляра-поэта о проказах этой знатной, дивородной особы, как переведя и её название и названия тех, которые об ней рассуждают. | |
— там же |
О статье
правитьЛюбя простоту слога, мы не можем полюбить просторечия, выставленного г. Сенковским. Я скажу более: если б г. Сенковский предлагал переводить Гомера фразами из русских сказок (которые гораздо проще и приличнее его просторечия), и с этим я бы не согласился. Зачем насильно сближать первобытный язык двух народов, не сходных ни в чём между собою?[2] | |
— Александр Дружинин, «Письма иногороднего подписчика о русской журналистике» (III, февраль 1849) |
… Сенковский написал пресловутую критику, <…> стоившую ему не мало труда <…> и наделавшую страшного шуму… Сенковский разобрал всю греческую мифологию, перевёл имена всех богов и богинь на русский язык, объяснив происхождение этих имён и почему они даны; <…> затем дело дошло до Гомера: он доказывал, что это был ни более ни менее, как трубадур или по нашим понятиям слепой малороссийский кобзарь, певший на рынках рапсодии, в которых все божества мифологические являются в карикатурно-сатирическом виде и т. д. Не только читатели, но учёные и профессора не могли понять действительно ли это было так, или всё это не более как фантастический бред состарившегося барона Брамбеуса, который, надо полагать, совсем выжил из ума, или же вздумал, наконец, всех свести с ума… Каждый спешил достать «Библиотеку» и прочесть статьи Сенковского. | |
— Альберт Старчевский, «Воспоминания старого литератора», 1891 |