Красная трава

«Красная трава» (фр. L'herbe rouge) — иронично-сюрреалистический роман Бориса Виана 1950 года.

Цитаты

	Тихо блестело довольно низкое небо. Сейчас можно было, взобравшись на стул, потрогать его пальцем; но достаточно одного порыва, одного дуновения ветра — и оно сожмется, втянется в себя и поднимется в бесконечность… — глава I
	Le ciel, assez bas, luisait sans bruit. Pour le moment, on pouvait le toucher du doigt en montant sur une chaise ; mais il suffisait d’une risée, d’une saute de vent, pour qu’il se rétracte et s’élève à l’infini…

В сумеречном воздухе возник мохнатый серый силуэт сенатора Дюпона, которого только что спустила горничная, он трусил к ним, мяукая во все горло. — Кто научил его мяукать? — спросила Хмельмая. — Маргарита, — ответила Лиль. — Она говорит, что ей больше нравятся кошки, а сенатор ни в чем не может ей отказать. У него, правда, от этого побаливает горло. — глава II; Сенатором Дюпоном звали собаку, жившую в семье Вианов в юношеские годы писателя

Dans l’air du crépuscule, ils distinguèrent la silhouette grise et velue du sénateur Dupont que la bonne venait de lâcher et qui accourait les rejoindre en miaulant à tue-tête. — Qui lui a appris à miauler ? demanda Folavril. — Marguerite, répondit Lil. Elle dit qu’elle préfère les chats, et le sénateur ne peut rien lui refuser. Pourtant, ça lui fait très mal à la gorge.

… облачившись в специально задуманный для игры в пентюх зелёный костюм, вышел на прогулку. По пятам за ним тащился сенатор Дюпон, запряжённый горничной в маленькую тележку, куда были сложены шары в шарохранительнице, шарохранительница в шароносице, лопатки-поскребыши и остроколье, не говоря уже о счётчике ударов и воздушном змеевике-отсоснике для подъема шаров из самых глубоких лунок. В перекинутом через плечо футляре Вольф нёс свои пентюклюшки: одну — широкоугольную, другую — с затупившимся углом и ещё одну, которой никто никогда не пользовался, но которая очень ярко блестела. <…> Через каждые три метра сенатор останавливался и потреблял очередной пучок пырея. — глава VI

… sortit de chez lui vêtu de son costume vert, spécialement conçu pour jouer au plouk. Le sénateur Dupont, déjà harnaché par la bonne, le suivit en traînant la petite voiture où on mettait les billes et les drapiaux, la pelle à creusir et le pointe-plante, sans oublier le compte-coups et le siphon à billes, pour les cas où le trou était trop profond. Wolf portait en bandoulière ses cannes de plouk dans un étui : celle à angle ouvert, celle à angle mort et celle dont on ne se sert jamais mais qui brille très fort. <…> Tous les trois mètres, le sénateur faisait halte et consommait une touffe de chiendent.

	Он размахивал клюшкой и забавы ради обезглавливал стебли распердунчиков кривляющихся, росших там и сям на площадке для пентюха. Из каждого отрубленного стебля извергалась клейкая струя черного сока, которая надувалась в небольшой черный воздушный шарик, украшенный золотой монограммой. — глава VII
	Il balançait sa canne et s’amusait à décapiter des tiges de pétoufle grimaçant qui croissaient çà et là sur le terrain à ploukir. De chaque tige coupée sortait un jet gluant de sève noire qui se gonflait en un petit ballon noir à monogramme d’or.

	… его глаза обшаривали окрестность с тщанием, которое позволило бы разобраться в подлиннике «Калевалы» — глава IX
	… ses yeux scrutaient les alentours avec le soin qu’ils eussent apporté à déchiffrer Le Kalevala dans le texte.

	По разнообразным показателям, таким, как спирали помета и полупереваренные ленты для пишущей машинки, он распознал близость животного и приказал оживленному и взволнованному сенатору сохранять спокойствие. — глава IX
	Indices variés, tels que crottes en spirales et rubans de machine à écrire mal digérés, il reconnaissait d’ailleurs la proximité de l’animal et ordonna au sénateur, vivement ému, de garder son calme.

	С размаху опустился вечер, густой и ветреный, и небо воспользовалось этим, чтобы сблизиться с землей, вялые угрозы которой оно вынашивало. — глава XVII
	Le soir était venu d’un coup, compact et venteux, et le ciel en profitait pour se rapprocher du sol qu’il couvait de sa menace flasque.

… Лиль приводила в порядок свои ногти. Последние три минуты они вымачивались в декальцинированном соке наперстянки, чтобы размягчить кутикулу и сфазировать луночки ногтей в первую четверть. Она тщательно подготовила крохотную клетку с выдвижным поддоном, в которой двое специализированных жёсткокрылых точили мандибулы в предвкушении момента, когда их доставят на место работы и дадут задание по устранению кожи. Подбодрив их в подходящих выражениях, Лиль поставила клетку на ноготь большого пальца и потянула за скобочку. Удовлетворенно замурлыкав, воодушевляемые болезненным соперничеством насекомые принялись за работу. Под быстрыми ударами первого кожа превращалась в мелкий порошок, тогда как второй с тщанием занимался отделочными работами, подчищал, сглаживал края, заострённые его меньшим напарником. — глава XVIII

… Lil, assise à sa coiffeuse, arrangeait ses ongles. Ils venaient de tremper pendant trois minutes dans du jus de liseron décalcifié, pour amollir la cuticule et amener la lunule au premier quartier tout juste. Elle préparait soigneusement la petite cage à fond mobile dans laquelle deux coléoptères spécialisés s’aiguisaient les mandibules en attendant le moment où, posés à pied d’œuvre, ils auraient à tâche de faire disparaître les peaux. Les encourageant de quelques mots sélectionnés, Lil posa la cage sur l’ongle de son pouce et tira la tirette. Avec un ronron satisfait, les insectes se mirent au travail, animés d’une émulation maladive. Les peaux se transformaient en fine poussière sous les coups rapides du premier, tandis que l’autre fignolait le travail, ébarbait et lissait les bords tranchés par son petit camarade.

	Пустая бутылка, осознав полную свою бесполезность, сжалась, скуксилась, скукожилась и исчезла. — глава XIX
	La bouteille vide ayant conscience de son inutilité totale, s’étrécit et se tassa, se tsantsa et disparut.

Глава III

	Вольф выбрал у себя на тарелке аппетитную кость и переложил её в тарелку сенатора Дюпона, который восседал напротив него с элегантно повязанной вокруг тщедушной шеи салфеткой. Преисполненный ликования сенатор обозначил было веселый лай, но тут же трансформировал его в великолепно модулированное мяуканье, почувствовав на себе тяжесть разгневанного взгляда горничной.
	Wolf choisit un bel os dans son assiette et le déposa au milieu de celle du sénateur Dupont qui trônait en face de lui, une serviette nouée élégamment autour de son cou miteux. Le sénateur, au comble de la jubilation, esquissa un aboiement jovial qu’il transforma aussitôt en un miaou superbement modulé, sentant peser sur lui le regard courroucé de la bonne.

	… каждый кулич свою начинку хает. — Лапицкий заменил каламбур
	… mal y pense et les vaches seront ourlées au mètre

	Горничная вышла и вернулась из сада с консервной банкой, полной земли и воды; чтобы его подразнить, она стала заставлять сенатора Дюпона проглотить эту смесь. Тот поднял в ответ адскую шумиху, сохраняя, однако, достаточно самообладания, чтобы время от времени мяукать, как обычный домашний кот.
	La bonne sortit et revint du jardin avec une boîte de conserves remplie d’un mélange de terre et d’eau, qu’elle tenta de faire absorber au sénateur Dupont pour le taquiner. Il se mit à mener un tapage d’enfer, en conservant assez de self-control pour miauler de temps en temps, comme un bon chat domestique.

	За окном плакали сумерки, оставляя длинные потёки своих слёз на чёрных щеках облаков. — вариант трюизма
	Par la fenêtre, on voyait les longues traînées de larmes du crépuscule sur les joues noires des nuages.

	… здоровенный цыплёнок, поджаренный на сусале, кудахтал под сурдинкой посреди блюда из австралийского фарфора.
	… un gros poulet doré à la feuille gloussait en sourdine au centre du plat de porcelaine d’Australie.

	Горничная вместо десерта наполняла кофейной ложечкой левое ухо сенатора Дюпона не очень свирепой, уже чуть прирученной горчицей, и сенатор качал головой из опасения, что противоположное движение — хвостом — будет принято за знак высокой оценки происходящего.
	La bonne, en guise de dessert, remplissait l’oreille gauche du sénateur Dupont, à la petite cuiller, de moutarde Colman apprivoisée, et le sénateur hochait la tête de crainte qu’un remuement opposé, de queue, ne soit pris pour une marque d’estime.

Глава V

Вольф слегка привел себя в порядок, перед тем как вернуться в зал, где пили и танцевали. Вымыл руки, отпустил, но недалеко, усы, убедился, что они ему не идут, сбрил, не отходя от кассы, и завязал галстук на другой, более пространный манер, ибо мода успела за это время уйти вперед. Затем, рискуя шокировать коридор, он проник в него с другой стороны. Походя повернул рубильник, служивший для смены атмосферы во время долгих зимних вечеров; в результате электрическое освещение сменилось на ультрамягкое, для пущей надежности приглушенное рентгеновское излучение, которое проецировало на люминисцентные стены увеличенные изображения сердец танцующих. По их ритму можно было судить, любят ли они своих партнеров.

Wolf fit un brin de toilette avant de revenir dans la salle où l’on buvait en dansant. Se lava les mains, laissa pousser sa moustache, constata que ça ne lui allait pas, la coupa sur-le-champ et noua sa cravate d’une autre, plus volumineuse, façon, car la mode venait de changer. Puis, au risque de le choquer, il prit le couloir en sens inverse. Au passage, il fit basculer le coupe-circuit, qui servait à varier l’atmosphère pendant les longues soirées d’hiver. De ce fait, l’éclairage se trouvait remplacé par une émission de rayons X extra-doux, émoussés pour plus de précaution, qui projetaient sur les murs luminescents l’image agrandie du cœur des danseurs. On voyait au rythme suivi s’ils aimaient leur partenaire.

	… ночь, образуя схожие с клубами тяжёлого дыма круговороты, стекала по крыше дома вдоль пылающего света, который тут же заставлял её испаряться. <…> Небо было омыто тенью, зыбкое, непостоянное, как брюшина чёрного кота в разгаре пищеварения.
	… la nuit ruisselait sur le toit de la maison avec des remous, roulant comme des fumées lourdes, le long de la lumière ardente qui les faisait s’évaporer aussitôt. <…> Le ciel était baigné d’ombre, mouvant, instable comme le péritoine d’un chat noir en pleine digestion.

— … асфодели. — Ты уверена? — спросил словно бы издалека Вольф. — Нет, — сказала Хмельмая. — Я их никогда не видела, а так как я люблю и это название, и эти цветы, то я и соединила их вместе. — Так всегда и поступают, — сказал Вольф. — Соединяют то, что любят. Вот и выходит, что если бы так не любили себя, то всегда были бы одиноки. — ср. о слове «карминативный» в гл. XX «Жёлтого Крома» (1922) Олдоса Хаксли

— … des asphodèles. — Tu es sûre ? demanda Wolf d’une voix un peu lointaine. — Non, dit Folavril. Mais je n’en ai jamais vu et, comme j’aime ce nom-là et ces fleurs-là, je les mets ensemble. — C’est ce qu’on fait, dit Wolf. On met ce qu’on aime ensemble. Si on ne s’aimait pas tant soi-même on serait toujours seuls.

	Из дома доносился невнятный гул, изысканный, как голубая саржа.
	Il venait de la maison une rumeur incertaine, sophistiquée comme de la serge bleue.

Глава VIII

Улица подыхала со скуки и, пытаясь развлечься, лопалась от тоски длинными причудливыми расщелинами. В оживленной зыби теней сверкали яркоцветные каменья, неясные отраженья, пятна света, гасшие вслед за случайными неровностями почвы. Опальный отблеск, чуть дальше — кто-то из семейства горных, возможно хрусталь, из тех, что на манер каракатиц пускают золотую пыль в глаза желающим их схватить; трескучая молния дикого изумруда и вдруг — нежные колонии малолетних бериллов. Семеня мимо, Лиль обдумывала, какие вопросы стоит задать. А платье, ни на шаг не отставая, льстиво ластилось к её ногам. Пробивавшиеся из-под земли дома росли с каждым шагом, теперь это была уже самая настоящая улица с жилыми домами и уличным движением. <…> пронюхивательница (а в просторечии — нюхалка) жила в высокой хибаре, водруженной на долговязые ноги из мозолистого дерева, вокруг которых перекручивалась лестница с развешанными на перилах отвратительными лохмотьями, призванными, насколько это было возможно, придавать месту особый колорит. <…> В конце лестницы, на самой верхотуре, ворон с выбеленной не по годам наисвирепейшей перекисью водорода головой встречал гостей, протягивая им дохлую крысу, которую он аккуратно держал за хвост. Крыса служила долго, ибо посвященные приношение отклоняли, а кроме них сюда никто и не заглядывал.

La rue crevait d’ennui en longues fentes originales, pour tenter une diversion. Au fond de lames d’ombre sinueuses luisaient des pierres de couleurs vives, des reflets incertains, des taches de clarté qui s’éteignaient au hasard des mouvements du sol. La lueur d’une opale et puis un de ces cristaux des montagnes qui jettent une poudre d’or quand on veut les saisir, comme des pieuvres, l’éclair grinçant d’une émeraude sauvage et soudain, les traînées tendres d’une colonie de béryls dégradés. À pas menus, Lil songeait aux questions qu’elle poserait. Et sa robe suivait ses jambes, complaisamment, plutôt flattée. Il y eut des maisons, d’abord à peine poussées, puis des grandes, et c’était une vraie rue avec immeubles et circulations. <…> la reniflante habitait une haute cabane montée sur des grands pieds en bois plein de cors, avec un escalier tout tortillé à la rampe duquel s’accrochaient des loques dégoûtantes qui coloraient localement de leur mieux. <…> En haut de l’escalier, un corbeau à la tête prématurément blanchie par le truchement d’une eau oxygénée extra-forte, accueillait les visiteurs en leur tendant un rat crevé qu’il tenait délicatement par la queue. Le rat servait longtemps, car les initiés déclinaient l’offre et les autres ne venaient pas.

Нюхалка <…> вытащила из-за корсажа обливающуюся дымящимся потом колоду карт. — Вам как, на полную катушку? — спросила она. — У меня мало времени, — сказала Лиль. — Тогда на полкатушки с остатком? — предложила нюхалка. — Да, и остатки, — сказала Лиль в надежде, что они будут сладки. <…> Колода таро расточала запах зверинца. Нюхалка быстро выложила на стол шесть первых попавшихся карт и свирепо в них внюхалась. — Чёрт возьми, чёрт возьми, — сказала она. — Я не учуиваю в вашем раскладе ничего особенного.

La reniflante <…> elle tira de son corsage un jeu de cartes qui ruisselait d’une sueur fumante. — Je vous fais toute la lyre ? demanda-t-elle. — Je n’ai pas beaucoup de temps, dit Lil. — Alors, la demi-lyre et le résidu ? proposa la reniflante. — Oui, le résidu aussi, dit Lil. <…> Le paquet de tarots répandait une odeur de ménagerie. La reniflante étala rapidement les six premières cartes sur la table. Elle sentit avec violence. — Bougre, bougre, dit-elle. Je ne subodore pas grand-chose dans votre jeu.

Глава XII

{{Q|За оркестром появился мэр, он силился запихнуть в свою слуховую трубку носок, чтобы не слышать этого ужасного гвалта. Следом за ним показалась и его жена, претолстенная особа, вся красная и голая, она взгромоздилась на повозку с рекламным плакатом главного сыроторговца, который знал касательно муниципалитета всякие разности и посему заставлял муниципалов подчиняться всем своим капризам. У неё были огромные груди, все время шлёпавшие её по пузу, — как из-за плохой подвески экипажа, так и потому, что сынок сыроторговца не только вставлял палки, но и подкладывал под колеса камни. Следующей катила повозка торговца скобяными товарами; этот не располагал политической поддержкой своего соперника и вынужден был довольствоваться большими парадными носилками, на которых прошедшую специальный отбор девственницу насиловала здоровенная обезьяна. Прокат обезьяны влетел в копеечку, а результаты оказались отнюдь не так уж впечатляющи: девы хватило ненадолго, она упала в обморок в первые же минут десять и более не кричала, в то время как жена мэра уже полиловела и, как-никак, на ней было вдоволь растрепанных волос. Следом ехала приводившаяся в движение батареей реактивных сосок повозка детоторговца; детский хор распевал при этом старинную застольную песню.|Оригинал=Le Maire parut derrière la musique, tenant son cornet acoustique dans lequel il s’efforçait d’enfoncer une chaussette pour ne pas entendre ce vacarme affreux. Sa femme, une très grosse personne, toute rouge et toute nue, se montra ensuite sur un char, avec un panneau réclame pour le principal marchand de fromages de la ville, qui savait des histoires sur le compte de la municipalité et les obligeait à passer par tous ses caprices. Elle avait de gros seins qui lui claquaient sur l’estomac à cause de la mauvaise suspension de la voiture et aussi parce que le fils du marchand de fromages mettait des pavés sous les roues. Derrière le char du marchand de fromages, venait celui du quincaillier qui ne disposait pas des appuis politiques de son rival et devait se contenter d’une grande litière de parade dans laquelle la rosière se faisait mettre à mal par un gros singe. La location du singe coûtait très cher et ne donnait pas de si bons résultats que ça, car la rosière s’était évanouie depuis dix minutes et ne criait plus ; tandis que la femme du Maire, elle, était en train de devenir violette, et tout de même avait beaucoup de poils très mal peignés. Le char du marchand de bébés venait ensuite, propulsé par une batterie de tétines à réaction ; un chœur de bébés scandait une vieille chanson à boire. }

Некоторые родители, тронутые мольбами своих детишек, подняли их к себе на плечи, но держали при этом вверх тормашками, чтобы не очень-то потворствовать их склонности к ротозейству. Мэр откашлялся в свою слуховую трубку и взял слово за глотку, чтобы его задушить, но оно держалось стойко. — Господа, — сказал он, — и дорогие сообщинники. Я не буду напоминать о торжественном характере этого дня, не более безупречного, чем глубины моего сердца, поскольку вам не хуже меня известно, что впервые с момента прихода к власти стабильной и независимой демократии двурушнические и неизменно демагогические политические комбинации, которые запятнали подозрениями прошедшие десятилетия, гм, черт, ни хрена не разобрать, сволочная бумага, буквы не пропечатались… Добавлю, что ежели бы я вам сказал все, чего знаю, особливо про эту лживую скотину, которая себя считает торговцем сырами… Толпа шумно зааплодировала, а сыроторговец встал в свою очередь. Не жалея красок, он начал зачитывать черновик разнарядки благотворительных отчислений в фонд подмазывания Муниципального совета со стороны крупнейшего в городе спекулянта рабами.

Quelques parents attendris par les supplications de leurs enfants, les avaient pris sur leurs épaules, mais ils les maintenaient cul par-dessus tête afin de ne point trop les encourager au penchant de badauderie. Le Maire toussota dans son cornet acoustique et prit la parole par le cou pour l’étrangler mais elle tint bon. — Messieurs, dit-il, et chers coadjupiles. Je ne reviendrai pas sur la solennité de ce jour, pas plus pur que le fond de mon cœur, puisque vous savez comme moi que, pour la première fois depuis l’avènement au pouvoir d’une démocratie stable et indépendante, des combinaisons politiques louches et de la basse démagogie qui ont entaché de suspicion les décades passées, heu, bougre, c’est-y dur à lire, c’te putain d’papier, l’texte est tout effacé. J’ajoute que si je vous disais tout ce que je sais, et notamment à propos de cet autre animal de menteur qui s’prétend marchand de fromages… La foule applaudit bruyamment et le marchand se leva à son tour. Il commença à lire la minute d’un pot-de-vin généreux accordé au Conseil Municipal sur la recommandation du plus grand trafiquant d’esclaves de la ville.

Глава XX

— Не хотите ли сыграть с нами? — предложил Сандр. — В кровянку? — спросил Ляпис. — Да. <…> Отличная игра, — сказал Сандр. — В ней нет проигравших. Есть только более или менее выигравшие, чужим выигрышем пользуешься точно так же, как и своим. <…> Сандр и Стремглавк уже сжимали в руках трубки для кровянки, украшенные их инициалами, и Ляпис взял со специального подноса две такие же — себе и Вольфу — и коробку игл. Сандр уселся, поднес трубку ко рту и выдохнул. Прямо перед ним стояла девушка лет пятнадцати-шестнадцати. Игла воткнулась ей прямо в мякоть левой груди, и большая капля крови выступила, набухла и скатилась вдоль тела. — Сандр неисправим, — сказал Стремглавк. — Всегда целит по грудям. — А вы? — спросил Ляпис. — Прежде всего, — сказал Стремглавк, — я дуюсь только на мужчин. Женщин я люблю. Сандр был уже на третьей игле. Она вонзилась столь близко к двум первым, что послышалось легкое позвякивание стали о сталь. <…> Стремглавк выбрал мишень на свой вкус, истыканного сталью юношу, с безразличным видом разглядывавшего свои ноги. Он набрал в грудь воздуху и выдохнул изо всех сил. Игла с размаху попала в тело и исчезла в паху парнишки, который при этом подскочил на месте. Подошел распорядитель. — Вы играете слишком сильно, — сказал он Стремглавку. — Подумайте сами, как их оттуда извлекать, если вы пуляете с такой силой! Он нагнулся над кровоточащей точкой и, вынув из кармана пинцет из хромированной стали, деликатно покопался им в плоти. Сверкающая красная игла вывалилась на кафель. <…> Сандр уже вколол все свои десять игл. Руки его тряслись, рот кротко сглатывал набежавшую слюну. На месте глаз у него виднелись одни белки. Он откинулся на спинку кресла, корёжимый чем-то вроде спазма. <…> Рядом с ними раздался шум. Это Стремглавк опять задул слишком сильно и схлопотал в отместку полсотни иголок в лицо, тут же превратившееся в красную кляксу. Он жалобно стонал, пока двое хранителей вели его прочь.

— Venez jouer avec nous, proposa Sandre. — À la saignette ? dit Lazuli. — Oui. <…> C’est un bon jeu, dit Sandre. Il n’y a pas de perdants. Il y a des gagnants plus ou moins et on profite de ce que gagnent les autres autant de ce que soi-même. <…> Sandre et Berzingue avaient déjà sur eux des pipes à saignette à leurs initiales et Lazuli en prit deux sur un plateau pour Wolf et lui-même, avec une boîte d’aiguilles. Sandre s’assit, porta sa pipe à sa bouche et souffla. Là-bas, devant lui, il y avait une fille de quinze ou seize ans. L’aiguille se ficha dans la chair de son sein gauche et une grosse goutte de sang se forma, coula et descendit le long du corps. — Sandre est vicieux, dit Berzingue. Il vise les seins. — Et vous ? demanda Lazuli. — Moi, d’abord, dit Berzingue, je fais ça aux hommes. Moi, j’aime les femmes. Sandre en était à sa troisième aiguille. Elle arriva si près des deux premières que l’on entendit le petit cliquetis de l’acier. <…> Berzingue avait choisi sa cible, un garçon criblé d’acier, qui regardait ses pieds, l’air indifférent. Il prit sa respiration et souffla de toutes ses forces. La pointe arriva en pleine chair et disparut dans l’aine du garçon qui sursauta. Un gardien s’approcha. — Vous jouez trop fort, dit-il à Berzingue. Comment voulez-vous qu’on la retire si vous jouez aussi fort ? Il se pencha sur le point sanglant et tirant de sa poche des brucelles d’acier chromé, fouilla délicatement la chair. Il laissa choir sur le carrelage l’aiguille brillante et rouge. <…>Sandre avait lancé ses dix aiguilles. Ses mains tremblaient et sa bouche déglutissait doucement. On ne voyait plus que le blanc de ses yeux. Il eut une sorte de spasme et se laissa aller en arrière dans son fauteuil de cuir. <…> Il y eut un bruit près d’eux. Berzingue avait encore soufflé trop fort et il recevait, en représailles, cinquante aiguilles dans la figure. Son visage n’était plus qu’une tache rouge et il poussait des gémissements pendant que deux gardiens l’emmenaient.

Перевод

В. Е. Лапицкий, 1998