Дым без огня (Тэффи)

«Дым без огня» — авторский сборник рассказов Тэффи 1914 года.

Цитаты

	— Вот бы построить железную дорогу, чтобы из детской прямо в столовую ездить в вагоне! Он быстро вышел из комнаты. — К маме не ходи! Мама спит, — крикнула нянька вслед. — Ничего, я тихонько, она и не проснётся. Вошёл в спальню на цыпочках. — Мама, мама. <…> — Господи! Что такое! Что случилось? — Ничего, ты спи себе, спи! Я только пришёл спросить, нет ли у тебя немножко рельсов — мне очень нужно!
	— «Золотое детство», 1911

— Наш Петруша такой умненький! — звенела гостья. — Сегодня, можете себе представить, спрашивает у Лизы: «Кто важнее, митрополит или губернатор?» Та отвечает — митрополит. «Ну, — говорит, — в таком случае я хочу быть митрополитом, а мои дети пусть будут губернаторами». Подумайте! Такой крошка, и уже мечтает о карьере. А ты, Яшенька, кем хочешь быть? — Я-то? Яша на минутку задумался и затем твёрдо, не увлекаясь мимолётно мелькнувшими перспективами быть капитаном, разбойником, графом и кондуктором на конке, высказал свои планы на будущее: — Когда я вырасту большой и выйду замуж, я хочу быть краснокожим. По лицам родителей он увидел, что продешевил себя, и хотел уже вернуться к кондуктору, но дама вдруг замахала руками и закудахтала: — Ах, прелесть! Ах, золотое детство! Отдайте мне, я его возьму с собой.

— там же

1912

Я лично давно уже убедилась, что как бы ни были нелепы написанные мною выдумки, жизнь, если захочет, напишет куда нелепее! <…> У писателя почти всегда хороший культурный вкус, чувство меры, тактичность. У жизни ничего этого нет, и валяет она прямо, без запятых. Вероятно, диктует какому-нибудь подручному дьяволу, а тот записывает и исполняет. Часто добрые люди стараются прийти на помощь писательскому творчеству и дают «интересную тему». <…> Если вы пожелаете обратить это событие в рассказ, то можете быть уверены, что ни одна уважающая себя редакция произведения вашего не напечатает. Вам скажут, что вы не знаете быта, не знаете жизни, не знаете людей, не знаете грамоты. Подлинные происшествия нужно перерабатывать в литературные произведения, старательно подлаживая их под те требования, которые мы желаем предъявлять к жизни. <…> Жизнь, как беллетристка, страшно безвкусна. Красивый, яркий роман она может вдруг скомкать, смять, оборвать на самом смешном и нелепом положении, а маленькому дурацкому водевилю припишет конец из Гамлета.

— «Жизнь и темы»

К жуликам у нас какое-то совсем особое, влюблённо-почтительное отношение. Мы немножко завидуем им, немножко гордимся ими. <…> Лицо у шулера должно быть потрясающе честным. <…> Лицо у взяточника, с одной стороны честное с другой — как бы снисходительное к людской слабости. Всё лицо его и понимает, и подбодряет вас <…>. Ни одно большое дело не может начаться без мошенника. Оно не сладится, не склеится. Прямо хоть в газете публикуй: «Приглашается мошенник быть душой нового дела» <…>. Этим никого не убедишь. Каждому лестно думать, что мошенник, который всех надувал, именно за него-то душу свою положит.

— «О мошенниках»

— Были на затмении? — спрашивает знакомая дама. — Я была. Прямо неслыханное зрелище! Вообразите, эта дура Абрамсон напялила на себя розовую шляпу с лиловым пером. А? Каково? С её-то рожей! Нос торчит, перо висит. Я говорю Лизочке: «Посмотри на дуру, нос висит перо торчит!» Удивительное явление природы, un spectacle de la nature! Но лиловое перо, это, как хотите… Воображаю, что делалось в Пулковской обсерватории! — Видели затмение? — спрашивает другая. — Это нечто возмутительное! Галкина с Белкиным на моторе ездила, а муж, дурак, смотрит и не видит. Она ему пенсне закоптила, чтоб ему удобнее было на солнце смотреть. Наверное, и коптила-то вместе с Белкиным. Возмутительно!

— «О солнце и затмении»

	Он был потемнее сестёр и матери, на верхней губе его желтела щетинка, и глазные пуговицы сидели для разнообразия косо. Основываясь на этих достоинствах, он чувствовал себя баловнем судьбы и существом высшей породы.
	— «Провидец»

1913

• см. «Американский рассказ»

Со двора несёт кошками и жареным луком. Журналист Сатурнов, сидя у окна, путешествует по Волге. Редакция дала журналисту Сатурнову полтораста рублей аванса. На них он купил себе кожаный чемодан, непромокаемое пальто, заплатил двухмесячный долг квартирной хозяйке, на оставшиеся шесть с полтиной купил папирос, бумаги и перьев и сел к окну путешествовать. Пальто пахло резиновой калошей, чемодан — извозчичьей лошадью, и запахи эти приятно волновали плывшего по Волге Сатурнова. <…> — Огурчики зелёные! — доносится снизу со двора. <…> «Всё огурцы, огурцы — целые поля огурцов. Мы тонем в огурцах, и души наши наполняются их свежим весельем. Огурец! Как много в этом слове для сердца русского человека! Может быть, больше, чем для испанца в „дыне“!». — А пошёл ты к чёрту со своими огурцами! — заорал внизу дворник. — Сказано, не велено вас пускать! «Где-то тоскливо прочирикала иволга свою предрассветную весеннюю песнь любви и страдания. И вот огурцов уже нет. Уже уплыли, утонули их зелёные поля, и мы прощаемся с ними и ждём, какие новые радости даст нам красота». <…> — Прасковья! — кричит хозяйка. — Не забудь селёдку намочить. И луку к ней не забудь. «Мы двигаемся дальше, и вот новая радость — целые стада селёдок! Они плывут такой густой массой, что пароход невольно замедляет обороты колёса, затёртый этими животными, словно полярными льдами. Зелёные берега, покрытые зарослями молодого лука, гарнируют эту величественную картину. Но вот уплыли и селёдке, утонули в страну воспоминаний, и мы долго провожаем их затуманенным взором». <…> «Вдали аукались рыбаки, подманивая уснувшую рыбу. Тишина! Тишина, которую не могут нарушить ни гудки пароходов, ни звонкие соловьиные песни, ни даже стук моего упоённого красотою сердца».

— «Жизнь и творчество»

	Зиночка ничего не понимала и на всякий случай плакала по вечерам.
	— «Папочка»

Петербург любит и умеет веселиться на праздниках. Всюду идут деятельные приготовления: достаются из кладовой чемоданы, свертки, ремни, саки. Собираются ехать — всё равно куда, лишь бы «не видеть хоть на праздниках этих рож». <…> И каждый ищет уединённого местечка, ищет в приятной уверенности, что и от него, как от чумы, бегут его добрые знакомые и милые приятели, и что он для них, в сущности, тоже не кто иной, как «эта рожа». <…> И вот к Рождеству выплывает на свет страшная, много месяцев тщательно всеми скрываемая истина: — Человек человеку — «рожа».

— «Праздничное веселье»

У самой воды стоял высокий бритый господин, держал в каждой руке по проволоке и говорил жадно внимавшей толпе о великом счастье, открытом для всего мира. О том, что соединением этих двух проволок можно согреть, насытить, вылечить и передвинуть с одного места на другое каждого, кто этого пожелает, и можно дать ему и свет, и музыку, и зрелища, — и всё только одним соединением этих двух проволок. — Теперь они перестанут есть нас, — подумал карп и, с облегчением раздув жабры, подплыл ближе. Вдохновенный господин <…> взглянул на воду и сказал: — Смотрите, сколько у нас сейчас будет рыбы! Он быстро нагнулся и, опустив проволоку в воду, соединил её концы. Старого карпа далеко откинуло силой удара. Когда он пришёл в себя, было снова тихо, и тихо плавали, перевернувшись на спину, мёртвые рыбы. <…> Он знал одно: что бы там, наверху, ни придумали, всё равно его съедят. — полемика с «Премудрым пискарём» Салтыкова-Щедрина

— «Рыбья сказка»

На чужбине

В цикл входит ещё «Аудиенция», не включённая в сборник.

	Небо чуть-чуть светлеет. На улицу выскакивает кельнер, машет салфеткой, точно подманивает солнце, потом подставляет лицо вверх и, повернув его к террасе, блаженно ухмыляется: дождь перестал.
	— «В Аббации»

Местные курортные купальщики втайне гордятся, что и они вкусили от греха рулетки. Вялый толстый немец стоит, опершись о береговой гранит, и говорит, стараясь ущемить выпуклый монокль между рыжей бровью и дряблой щекой: — Вчера изрядно продулся в рулетку. Конечно, стреляться не стану, но встряска нервам ужасная. Говорят, что в Монте-Карло сильно проигравшимся гостям дают деньги на выезд. Не бойтесь за него. Он проиграл не больше четырёх крон, из которых две пошли на плату за вход. Но ему так приятно помучиться настоящей мукой настоящего игрока, продувшегося, как настоящий идиот в настоящем Монако. Выслушайте его с состраданием, посмотрите на него со страхом, скажите ему, что он кончит жизнь под забором, — что вам стоит, раз ближнему нашему это даст столько радости!

— там же

Маленькая, чёрная, как мышь, американка переплыла океан потому, что ей показалось, что у неё правая щека толще левой. — Сделайте так, доктор, чтобы я похудела справа и пополнела слева. Доктор прописал массаж, и американка обиделась. Массаж можно и в Вашингтоне достать. Ей нужно что-нибудь особенное, — мариенбадское. Она хочет, чтоб щека похудела от мариенбадской воды. Доктор смотрел на неё с тоской и отчаянием, но когда мышь переплыла океан, она вправе требовать себе удовлетворения. <…> Приехал обычный мариенбадский гость — четырнадцатипудовый алжирский нотариус. Он чувствует себя знаменитостью и обижается, если кто-нибудь, пройдя мимо, не обернётся на него. Местные магазинные и ресторанные фрейлейн решаются разговаривать с ним только втроём или вчетвером. Им кажется, что с человеком таких размеров можно говорить только хором.

— «Мариенбад»

Мы лежим на горячих камнях и медленно поджариваемся. <…> Приятно мне или неприятно, — не знаю. Может быть, даже неприятно, потому что солёная вода разъедает тело, а солнце жжет так больно. Чувство, испытываемое мною, есть самая чистая лень, какая только водится на свете. Лень золотистая, солнечная, лень, которая закроет человеку глаза, разбросает ему, как бессильному, как мёртвому, руки и ноги, погасит мысль и наведет на лицо бессознательно-блаженную улыбку. Лежишь, смотришь полузакрытыми глазами, думаешь: «Господи! Неужели это моя нога такая длинная, такая черная? Как быть, как жить с такой ногой? И с чего она такая стала?» Но шевельнуться нельзя. И вдруг нога сама медленно вытягивается, к ней примыкает другая такая же, и обе медленно скользят в воду. Слава Богу, это не мои ноги! Он прикреплены к длинному чёрному итальянцу в полосатой фуфайке.

— «Море и солнце»

Тут же в маленькой грязной лодчонка шныряет между купающимися ошалелый фотограф. На нём рваная соломенная калоша вместо шляпы, купальная фуфайка, высоко засученные штаны и мокрые парусиновые туфли на босых ногах. Он нечто в роде земноводного пресмыкающегося, так как сам не знает, к кому себя причислить — к купающимся или материковым людям. <…> <…> снимок <…> вы можете завтра приобрести в виде карт-посталь, и, отметив крестом свою физиономию, послать на родину, на радость и удивление родных и знакомых. А знакомые, где-нибудь в далекой Устюжне или Борисоглебске, посмотрят, наденут очки и ещё раз посмотрят. И скажут, вздохнув: — Наш-то Андрей Иваныч, видно, последнего решился. Голый по заграницам ходит. Да от него другого и ждать было нечего. Вот только что родителей жалко!

— там же

	Группа итальянских бездельников серьёзно и внимательно смотрит на нас. Точно дело делают. Иной устанет глазеть, — пойдёт отдохнёт немножко, и снова смотрит.
	— «Тоска по родине»

	Я вспомнила осеннее болотце, унылое, с проступившей водой, с жёлто-ржавой зеленью. И на нём, на мокрой кочке — берёзку-недородыш, маленькую, тонкую, бледную, как выдержанная без света и пищи святая мученица старинной иконы. Стоит — дрожит, тянется к солнцу чуть живая, а будет жить. Будет жить.
	— там же

— Почему бы нам не поехать на Монте-Маджиоре? Красота, говорят, поразительная! Высота — тысяча двести метров над уровнем моря. Там — чудный вид, удобный отель, ослы, козье молоко. В воскресенье она сказала: — Едемте же на Монте-Маджоре! Красота — поразительная! Высота — полторы тысячи метров. В понедельник она уже кричала на меня. — Не понимаю вас совершенно! Сидит и киснет! Сами же говорили, что хотите на Монте-Маджиоре! Чего же вы, спрашивается, не едете? Высота поразительная, красота — две тысячи метров, чудный отель, козлиный вид, ослиное молоко! Чего вам ещё надо? Я подумала, что если отложить экскурсию до завтра, то метры дорастут до такого числа, до какого нам, пожалуй, и не долезть, — и согласилась.

— «Экскурсия»

• см. «Эскалоп»

О дневниках

В дневнике мужчина ни о каких фактах внешней жизни не говорит. Он только излагает свои глубокие философские взгляды на тот или иной предмет. <…> «10 февраля. А наши взгляды на женщину! Мы ищем в ней забавы и развлечения и, найдя, уходим от неё. Но так смотрит на женщину и бегемот…» <…> Мужчина любит изредка почитать свой дневник. Только, конечно, не жене, — жена всё равно ничего не поймёт. Он читает свой дневник клубному приятелю, господину, с которым познакомился на бегах, судебному приставу, который пришёл с просьбой «указать, какие именно вещи в этом доме принадлежат лично вам». Но пишется дневник все же не для этих ценителей человеческого искусства, ценителей глубин человеческого духа, а для потомства.

Женщина пишет дневник всегда для Владимира Петровича или Сергея Николаевича. Поэтому каждая всегда пишет о своей наружности. <…> «5 февраля. Сегодня вечером я раздевалась перед зеркалом. Моё золотистое тело было так прекрасно, что я не выдержала, подошла к зеркалу, благоговейно поцеловала своё изображение прямо в затылок, где так шаловливо вьются пушистые локоны». <…> «5 апреля. Александр Андреевич сказал, что я похожа на римскую гетеру и что я с наслаждением посылала бы на гильотину древних христиан и смотрела бы, как их терзают тигры. Неужели я действительно такая?» <…> Женщина никогда никому своего дневника не показывает. Она его прячет в шкаф, предварительно завернув в старый капот. И только намекает на его существование, кому нужно. Потом даже покажет его, только, конечно, издали, кому нужно. Потом даст на минутку подержать, а потом, уж конечно, не отбирать же его силой! И «кто нужно» прочтёт и узнает, как она была хороша пятого апреля и что говорили о её красоте Сергей Николаевич и безумный В. И если «кто нужно» сам не замечал до сих пор того, что нужно, то, прочтя дневник, уж наверно, обратит внимание на что нужно. Женский дневник никогда не переходит в потомство. Женщина сжигает его, как только он сослужил свою службу.

Оминиатюренные

Как, должно быть, скучно писать роман! <…> тяжело на протяжении пятнадцати печатных листов нянчиться со всей этой бандой. Обувать, одевать, кормить, поить, возить летом на дачу и давать им возможность проявлять свои природные качества. Хлопотная работа. Кропотливая. Хозяйственная. Недаром теперь в Англии романы пишут почти исключительно женщины. Считают, что это прямой шаг от вязания крючком. Такое же странное впечатление производят на «обминиатюренного» человека и современные большие пьесы. <…> В миниатюре взвешено каждое слово, каждое движение. Оставлено только самое необходимое. Миниатюра процеживается автором, режиссёром, актёром и публикой. Если заметят на репетиции, что фраза тяжеловата или длинна, её сокращают, вычёркивают. Если заметят, что публика в продолжение целой минуты не реагирует на действие, это место выбрасывают или изменяют, потому что было бы чудовищно давать публике в продолжение целой минуты слова, на которые она не отвечает. Это уже скука, неудача, провал. Потому что вся драма-миниатюра идёт двенадцать минут и каждая из минут должна быть на счету. В былые времена советовали больному круглый год есть кору такого-то дерева. И он ел и поправлялся туго, потому что вместе с целебными элементами этой коры поглощал массу вредных частей. Теперь для него сделают вытяжку из этой коры, и он, лизнув её кончиком языка, получит больше пользы, чем от трёх пудов этой же коры в её примитивном виде. Конечно, надрать коры с дерева легче, чем приготовить лекарство. Конечно, рассиропить длинную драму легче, чем написать яркую миниатюру. В драме для достижении желаемого настроения вы располагаете очень широкими средствами: паузами, повторениями. В миниатюре фабула должна дать всё.

— Как интересно развивается драма! — скажет зритель. — Как жизненно! Только, собственно говоря, пора уже и по домам. А чем всё это кончится, — узнаем завтра из газет. Миниатюра передаст <…> сцену так: Мария. Бабушка! Иди сюда! И не притворяйся. Я прекрасно знаю, что ты всё слышишь и всё понимаешь. Ну да. Я убила его. Я! Я! Слышишь? Ну, а теперь можешь идти чай пить. И старуха живо уходит, потому что ей некогда. Ей осталось ровно две минуты, чтобы написать завещание, поджечь дом и повеситься. Последнее она проделает только из чувства долга по отношению к автору, потому что публика всё равно не досмотрит. Ей некогда. Если она сэкономит эту минуту, она успеет на шестидесятисильном моторе проехать несколько верст.

1914

	Марья Николаевна вдовствует уже второй год. Это её исключительное занятие. <…> Вы думаете, вдовствовать легко? Вы вот, например, просто купите билет и пойдёте в театр или отправитесь к Филиппову за свежими булками, а Марья Николаевна, проделывая то же самое, должна при этом ещё и вдовствовать. Как, собственно, это делается, — объяснить вам не могу, но факт остаётся фактом.
	— «Вдова»

	Селивёрстов нравился помещику, потому что вкусно обо всем рассказывал, смачно крякал, лукаво подмигивал и льстил. <…> И врал глазами, и подмигивал так лукаво, что у помещика на душе щекотно делалось.
	— «Позор»

Люблю его, ненавижу, жить без него не могу, чтоб он лопнул! Ни одно существо в мире не может так нетерзать человеческую душу, как он. <…> «Он» может говорить всеми голосами мира и изводить вас неприятностями целой вселенной. Не изменяя своего облика, он — все. Он — дама, томящая вас двухчасовой ерундою; он — конторщик из «электрического освещения», требующий уплаты по счету; он — друг, который по необъяснимым причинам не может прийти к обеду; он — портниха, объявляющая, что платье не будет готово к сроку.

— «Телефон»

	— Это такая женщина! Это — святая женщина… Это — сама добродетель… Это — зверь. И, по-моему, у неё даже тут неладно. И он постучал по лбу пальцем.
	— «Чёрный ирис»

	На диване <…> сидела мадам Заневич и, томно щурясь, смотрела в лорнет на собственную ногу.
	— «Чужая беда»

Демоническая женщина

Демоническая женщина отличается от женщины обыкновенной прежде всего манерой одеваться. Она носит черный бархатный подрясник, цепочку на лбу, браслет на ноге, кольцо с дыркой «для цианистого калия, который ей непременно пришлют в следующий вторник», стилет за воротником, чётки на локте и портрет Оскара Уайльда на левой подвязке. Носит она также и обыкновенные предметы дамского туалета, только не на том месте, где им быть полагается. Так, например, пояс демоническая женщина позволит себе надеть только на голову, серьгу на лоб или на шею, кольцо на большой палец, часы на ногу. За столом демоническая женщина ничего не ест. Она вообще никогда ничего не ест. — К чему? Общественное положение демоническая женщина может занимать самое разнообразное, но большею частью она — актриса. Иногда просто разведённая жена. Но всегда у неё есть какая-то тайна, какой-то не то надрыв, не то разрыв, о которой нельзя говорить, которого никто не знает и не должен знать. — К чему? У неё подняты брови трагическими запятыми и полуопущены глаза. Кавалеру, провожающему её с бала и ведущему томную беседу об эстетической эротике с точки зрения эротического эстета, она вдруг говорит, вздрагивая всеми перьями на шляпе: — Едем в церковь, дорогой мой, едем в церковь, скорее, скорее, скорее. Я хочу молиться и рыдать, пока ещё не взошла заря. Церковь ночью заперта. Любезный кавалер предлагает рыдать прямо на паперти, но «она» уже угасла. Она знает, что она проклята, что спасенья нет, и покорно склоняет голову, уткнув нос в меховой шарф. — К чему? Демоническая женщина всегда чувствует стремление к литературе. И часто втайне пишет новеллы и стихотворения в прозе. Она никому не читает их. — К чему? Но вскользь говорит, что известный критик Александр Алексеевич, овладев с опасностью для жизни её рукописью, прочёл и потом рыдал всю ночь и даже, кажется, молился — последнее, впрочем, не наверное. А два писателя пророчат ей огромную будущность, если она наконец согласится опубликовать свои произведения. Но ведь публика никогда не сможет понять их, и она не покажет их толпе. — К чему? А ночью, оставшись одна, она отпирает письменный стол, достаёт тщательно переписанные на машинке листы и долго оттирает резинкой начерченные слова: «Возвр.», «К возвр.». — Я видел в вашем окне свет часов в пять утра. — Да, я работала. — Вы губите себя! Дорогая! Берегите себя для нас! — К чему?

— Не надо оставлять её одну сегодня ночью. А то она, наверное, застрелится этим самым цианистым кали, которое ей принесут во вторник…