Дзяды (поэма)

«Дзя́ды» (польск. Dziady) — романтико-драматическая поэма Адама Мицкевича. II и IV части вышли в 1823 году, III — в начале 1832, а неоконченная I — посмертно в 1860. Нумерация III части объясняется тем, что она опубликована третьей по счёту, её нельзя рассматривать как заполнение пробела между II и IV частями, действие которых предшествует её событиям, это произведение вполне самостоятельное, хотя и связанное с предыдущими частями рядом отсылок. Позже автор попытался завершить и свести воедино поэму, но не справился и ничего нового не опубликовал.

Цитаты

Часть I

	Каждый день с воспоминаньем о нудных событиях, людях К одиночеству я возвращаюсь, к книгам — мечтам, Как странник, посреди дикого острова брошенный, Каждое утро взор направляет и ноги в разные стороны, <…> Каждую ночь в пещеру свою возвращаясь в отчаяньи.
	Co dzień z pamiątką nudnych postaci i zdarzeń Wracam do samotności, do książek — marzeń, Jak podróżny, śród dzikiej wyspy zrzucony, Co rana wzrok i stopę niesie w różne strony, <…> I co noc w swą jaskinią powraca w rozpaczy.

	Кто мечтаний тронут болезнью — Сам виновник собственных мучений, Он даром хотел найти пред собою, Что только в душе имел.
	Kto marzeń tknięty chorobą, Sam własnej sprawca katuszy, Darmo chciał znaleźć przed sobą, Co miał tylko w swojej duszy.

Часть II

Перевод Л. Н. Мартынова, 1952

Дзяды. Это название торжественного обряда, доныне справляемого простым народом во многих местностях Литвы, Пруссии и Курляндии в память «дзядов», то есть умерших предков. Обряд этот ведет начало своё от времён языческих <…>. В наше время, поскольку просвещённое духовенство и власти стремятся искоренить этот обычай, связанный с выполнением суеверных обрядов, часто принимающих формы, достойные порицания, — народ справляет дзяды тайно, в часовнях или пустующих домах близ кладбища. <…> я вслушивался в сказки, рассказы и песни о мертвецах, возвращающихся с просьбами или предостережениями; и во всех этих чудовищных вымыслах можно было уловить определённые моральные стремления и определённую идею, образно выраженную простым деревенским людом. Настоящая поэма написана именно в таком духе, обрядовые же песни и заклинания в большинстве переданы верно, а иногда и дословно взяты из народной поэзии.

Dziady. Jest to nazwisko uroczystości, obchodzonej dotąd między pospólstwem w wielu powiatach Litwy, Prus i Kurlandyi, na pamiątkę dziadów, czyli w ogólności zmarłych przodków. Uroczystość ta początkiem swoim zasięga czasów pogańskich <…>. W teraźniejszych czasach pospólstwo święci Dziady tajemnie, w kaplicach lub pustych domach, niedaleko cmentarza. <…> słuchałem bajek, powieści i pieśni o nieboszczykach, powracających z prośbami lub przestrogami; a we wszystkich zmyśleniach poczwarnych można było dostrzedz pewne dążenie moralne i pewne nauki, gminnym sposobem zmysłowie przedstawiane. Poema niniejsze przedstawi obrazy w podobnym duchu; śpiewy zaś obrzędowe, gusła i inkantacye, są po większej części wiernie, a niekiedy dosłownie z gminnej poezyi wzięte.

	Стиснуты зубы, опущены веки, Сердце не бьётся — оледенело; Здесь он ещё и не здесь уж навеки! Кто он? Он — мёртвое тело. Живы надежды, и труп оживился, Память зажглась путеводной звездою, Видишь: он в юность свою возвратился, Ищет лицо дорогое.
	Serce ustało, pierś już lodowata, Ścięły się usta i oczy zawarły; Na świecie jeszcze, lecz już nie dla świata! Cóż to za człowiek? — Umarły! Patrz, duch nadziei życie mu nadaje, Gwiazda pamięci promyków użycza; Umarły wraca na młodości kraje Szukać lubego oblicza.
	— «Упырь» (Upior)

Хор крестьян и крестьянок Глушь повсюду, тьма ложится, Что-то будет, что случится? Кудесник Дверь часовни затворите, Станьте перед домовиной; Все лампады потушите, Не оставьте ни единой. А на окна — покрывала, Чтоб луна не проникала. Ну-ка, живо, смело, дружно! <…> Чистилища души В воде и на суше: Вы, пылающие в смолах Где-то в огненной геенне, Или зябнущие в речках, Иль для мук, стократ тяжёлых, Грубо вбитые в поленья, Чтоб пищать и плакать в печках, — Мчитесь к нам! Врата открыты Дома этого святого, Милостыня вам готова — Угощенья, и напитки, И молитвы, и обряды — Будет всё у вас в избытке: Нынче мы справляем Дзяды! <…> Это — сонмы душ легчайших, Души тех, кто здесь в округе Средь рыданий, мрака, вьюги И лишений глубочайших Отсверкали и сгорели, Словно горсточка кудели. Вас, — в какой бы дальней дали Между адом вы и раем По сегодня ни блуждали, — Призываем, заклинаем!

Chór wieśniaków i wieśniaczek Ciemno wszędzie, głucho wszędzie, Co to będzie, co to będzie? Guślarz Zamknijcie drzwi od kaplicy I stańcie dokoła truny; Żadnej lampy, żadnej świécy, W oknach zawieście całuny: Niech księżyca jasność blada Szczelinami tu nie wpada. Tylko żwawo, tylko śmiało! <…> Czyscowe duszeczki! W jakiejkolwiek świata stronie: Czyli która w smole płonie, Czyli marznie na dnie rzeczki, Czyli, dla dotkliwszej kary, W surowem wszczepiona drewnie, Gdy ją w piecu gryzą żary, I piszczy i płacze rzewnie: Każda spieszcie do gromady! Gromada niech się tu zbierze! Oto obchodzimy Dziady! Zstępujcie w święty przybytek; Jest jałmużna, są pacierze I jedzenie i napitek. <…> Naprzód wy z lekkiemi duchy, Coście śród tego padołu Ciemnoty i zawieruchy, Nędzy, płaczu i mozołu, Zabłysnęli i spłonęli, Jako ta garstka kądzieli. Kto z was wietrznym błądzi szlakiem, W niebieskie nie wzleciał bramy, Tego lekkim, jasnym znakiem, Przyzywamy, zaklinamy.

Мрачно всюду, глухо всюду; Быть тут чуду, быть тут чуду! — начало того же в вольном переводе М. П. Вронченко, 1829 («Праотцы»)

Ангелочек Мы сегодня к вам на Дзяды, Но не нужно нам обряда, И молитв нам не читайте, Молоком не угощайте, Пирожков не надо тоже, И не хочется печенья — Два зерна горчичных дайте! Эти зёрнышки дороже Всяческого отпущенья. <…> Кудесник Детки горемычные, Вот вам на дорогу Два зерна горчичные И — летите к богу! А чьё ухо к просьбам глухо — Во имя отца и сына и святого духа! — Видите господень крест? Кто не пьёт здесь и не ест — Убирайтесь прочь от нас! Кыш! Сгиньте с глаз!

Aniołek Przylatujemy na Dziady, Nie dla modłów i biesiady; Niepotrzebna msza ofiarna; Nie o pączki, mleczka, chrósty, Prosim gorczycy dwa ziarna: A ta usługa, tak marna, Stanie za wszystkie odpusty. <…> Guślarz Aniołku! duszeczko! Czego chciałeś, macie obie. To ziarneczko, to ziarneczko, Teraz z Bogiem idźcie sobie! A kto prośby nie posłucha: W imię Ojca, Syna, Ducha! Widzicie pański krzyż? Nie chcecie jadła, napoju: Zostawcież nas w pokoju! A kysz, a kysz!

Призрак Нет! Я не хочу на небо! Одного хотелось мне бы: Для души освобожденья! Одного душе бы надо — В ад бы! Пусть в глубины ада, Лишь бы только не влачиться С тёмной нечистью по свету, Видя пепел наслажденья, Видя копоть преступленья, — От заката до рассвета, От рассвета до заката Жаждой, голодом томиться, Быть добычей хищной птицы… Нет жесточе наказанья! До тех пор я в теле буду Душу волочить, покуда Вы, рабы мои, крестьяне, Есть и пить мне не дадите! <…> Хор ночных птиц Тщетны просьбы, тщетны стоны: Вот мы кружим чёрной тучей, Совы, филины, вороны. Были мы людьми твоими: Голодом ты нас замучил, — Пищу мы твою отымем! Филины, вороны, совы, Гей, бросайтесь на него вы, Налетайте, полны злобы! Когти остры, кривы клювы — Шарьте у него во рту вы, Пасть, и глотку, и утробу Обыщите и проверьте… Пан, не знал ты милосердья! Гей, сычи, вороны, совы, Будем мы теперь готовы Беспощадно, в лютой злости Пищу пана рвать на части. Нету пищи в панской пасти, Будем пана рвать на части, — Пусть белеют в поле кости! <…> Призрак Знайте, справедлива воля неба! Ведь тому, который хоть немного Человеком в этой жизни не был, Люди помощи подать не могут! <…> Кудесник Если нет тебе помоги — Так исчезни, дух убогий!

Widmo nie! ja nie chcę do nieba; Ja tylko chcę, żeby ze mnie Prędzej się dusza wywlekła. Stokroć wolę pójść do piekła, Wszystkie męki zniosę snadnie: Wolę jęczeć w piekle na dnie, Niż z duchami nieczystemi Błąkać się wiecznie po ziemi, Widzieć dawnych uciech ślady, Pamiątki dawnej szkarady; Od wschodu aż do zachodu, Umierać z pragnienia, z głodu, I karmić drapieżne ptaki. Lecz niestety! wyrok taki: Że dopóty w ciele muszę Potępioną włóczyć duszę, Nim kto z was, poddani moi, Pożywi mię i napoi. <…> Chór ptaków nocnych Darmo żebrze, darmo płacze: My tu czarnym korowodem, Sowy, kruki i puhacze, Niegdyś, panku, sługi twoje, Któreś ty pomorzył głodem, Zjemy pokarmy, wypijem napoje. Hej, sowy, puhacze, kruki! Szponami, krzywemi dzioby Szarpajmy jadło na sztuki! Chociażbyś trzymał już w gębie, I tam ja szpony zagłębię, Dostanę aż do wątroby. Nie znałeś litości, panie! Hej, sowy, puhacze, kruki, I my nie znajmy litości! Szarpajmy jadło na sztuki; A kiedy jadła nie stanie, Szarpajmy ciało na sztuki, Niechaj nagie świecą kości! <…> Widmo Tak, muszę dręczyć się wiek wiekiem: Sprawiedliwe zrządzenia boże! Bo kto nie był ni razu człowiekiem, Temu człowiek nic nie pomoże. <…> Guślarz Gdy nic tobie nie pomoże, Idźże sobie precz, nieboże!

Кудесник Встаньте перед нами ныне, Промежуточные духи, Вы, кто в сей земной долине Средь несчастья и разрухи, Темноты, метели, мрака Прозябали, но, однако, Не терпели никакого Над собой суда людского! Не для нас и не для света Жили вы, как мальва эта, Как чабрец среди равнины, — Нет в них прока для скотины, Для людей в них нету прока, Но, сплетённые венками, На стене висят над нами Так высоко, так высоко, Как когда-то, в дни иные, Возвышали грудь и око Вы, о женщины земные!

Teraz wy pośrednie duchy, Coście u tego padołu Ciemnoty i zawieruchy, Żyłyście z ludźmi pospołu; Lecz od ludzkiej wolne skazy, Żyłyście nie nam, nie światu. Jako te cząbry i ślazy: Ni z nich owocu, ni kwiatu, Ani się ukarmi zwierze, Ani się człowiek ubierze; Lecz w wonne skręcone wianki Na ścianie wiszą wysoko: Tak wysoko, o ziemianki, Była wasza pierś i oko!

	Девушка Одного лишь надо мне бы: Повстречаться с пареньками, Чтоб, обняв меня руками, Притянули бы к земле. Поиграть бы с ними мне! Слушайте вы все и разумейте, Знайте — так господь повелевает: Кто с землёй не знался здесь на свете, Тот на небесах не побывает!
	Dziewczyna Nic mnie, nic mnie nie potrzeba! Niechaj podbiegą młodzieńce, Niech mię pochwycą za ręce, Niechaj przyciągną do ziemi, Niech poigram chwilkę z niemi! Bo słuchajcie i zważcie u siebie, Że według bożego rozkazu: Kto nie dotknął ziemi ni razu, Ten nigdy nie może być w niebie.

Часть IV

Перевод Л. Н. Мартынова

	… такова натура человечья: Боль тайны целый день в груди людской таится, Однако человек во сне заводит речи…. А тут-то обо всём он и проговорится! <…> А после этой ночи Мать утром говорит: «Уж набожен ты очень! Чем это объяснить? Ведь пресвятой Марии. Ты молишься всю ночь, вздыхаешь, что-то шепчешь!» <…> Нет спальни у меня, сплю нынче где попало И часто брежу я… Мысль, как по морю, мчится! Погаснет свет и снова разгорится, И чьи-то лица возникают, В одно они стремятся слиться И исчезают… Но этот лик не может в бездне скрыться: Лежу ли на песке, гляжу ль в земные недра, Он, будто месяц на волнах, струится, Недосягаемый, — сиянье льющий щедро; Взгляну я ввысь — и вижу лик похожий: Он в небесах летит, как будто ангел божий, И, как орлёнок, распушивши перья, Он замирает между туч высоко, Чтоб, прежде чем низринуться на зверя, Его ещё с небес пронзить стрелою ока; Трепещет над поверхностью земною Он, как за крылья к небу пригвождённый, Как будто бы в сетях в голубизне бездонной…
	… to są ludzkiej własności narowy, Że, co dzień cały w sercu tkwi boleśnie, Na noc przychodzi do głowy: Wtenczas człowiek sam nie wie, co rozplecie we śnie. <…> Nazajutrz, gdy dzień dobry przyniosłem dla mamy: „Co to jest — mówi do mnie, — żeś taki pobożny? Modlisz się przez noc całą, wzdychasz nieustannie, I litanią mówisz o Najświętszej Pannie.“ <…> Nie mam domu; gdzie przyjdę, tam posłanie moje; A często przez sen gadam… W myślach, jak na fali, Ustawna burza, zawieja, Błyśnie i zmierzchnie, Mnóstwo się zarysów skleja, W jakieś tworzydło ocali I znowu pierzchnie… Jeden tylko obrazek na zawsze wyryty, Czy rzucam się na piasek i patrzę w głąb ziemną, Błyszczy jak księżyc w wodzie odbity: Nie mogę dostać, lecz błyszczy przedemną; Czyli wzrokiem od ziemi strzelę na błękity, Za moim wzrokiem dokoła Płynie i postać anioła, Aż na górne nieba szczyty; Potem, jak orlik na żaglach pierza, Stanie w chmurze i z wysoka, Nim sam upadnie na zwierza, Już go zabił strzałą oka; Nie wzrusza się i zlekka w jednem miejscu chwieje, Jakby uplątany w sidło, Albo do nieba przybity za skrzydło…
	— Отшельник (Густав) — он же в остальных цитатах этой части

	Тут свет мелькнул в окне. Вхожу я. Что такое? Чей там фонарь горит в глубокой тьме покоя? Там — вор! Топор — в руках. Гляжу я — что-то рубит! Остатки прошлого вконец, проклятый, губит. Где ложе матери стояло — место это Он рушит топором, дробит куски паркета.
	Ujrzałem światło w oknach, — wchodzę: cóż się dzieje? Z latarnią, z siekierami plondrują złodzieje, Burząc do reszty świętej przeszłości ostatki! W miejscu, gdzie stało niegdyś łoże mojej matki, Złodziej rąbał podłogę i odrywał cegły…

О женщина! Создание пустое! Пушинка на ветру! Ты внешней красотою Внушаешь зависть ангелам крылатым, Но как бездушна ты! Ослеплена ты златом! Кубышка почестей, сияя и блистая, Но так же, как и ты, внутри совсем пустая, Слепит твои глаза… Так пусть же станет златом Всё, что ты тронешь сердцем и устами! <…> Иду! Пускай дрожат повинные в измене! (Доставая кинжал и злобно усмехаясь.) Паны вельможные! Вот штучка пресмешная! Для тостов свадебных вам нацежу вина я! О дева-выродок! Я твой венец сумею Сорвать и, как петлю, надеть тебе на шею! Иду! Сгребу тебя и брошу в пламень ада, Как собственность…

Kobieto! puchu marny! ty wietrzna istoto! Postaci twojej zazdroszczą anieli, A duszę gorszą masz, gorszą niżeli… Przebóg! tak ciebie oślepiło złoto I honorów świecąca bańka, wewnątrz pusta! Bodaj!… Niech, czego dotkniesz, przeleje się w złoto; Gdzie tylko zwrócisz serce i usta, Całuj, ściskaj zimne złoto! <…> Idę, zadrżyjcie odmieńce! (dobywa sztylet i ze wściekłą ironią) Błyskotkę niosę dla jasnych panów! Ot tym wina utoczę na ślubne toasty… Ha! wyrodku niewiasty! Śmiertelne ścisnę wkoło szyi twojej wieńce! Idę jak moję własność do piekła zagrabić…

	Есть ценное такое Оружье, что не поражает тела, Но насмерть расправляется с душою. Таким оружьем я убит два раза… (Помолчав с улыбкой.) При жизни были им два женских глаза. (Мрачно.) А после смерти я убит моими Раскаяньями!
	Są kosztowne bronie, Których ostrze przenika i aż w duszy tonie: Przecież widomie nie uszkodzą ciału. Taką bronią po dwakroć zostałem przebity… (po pauzie z uśmiechem) Taką bronią za życia są oczy kobiéty, (ponuro) A po śmierci grzesznika cierpiącego skrucha!

Ксендз Чего же хочешь ты?.. О, хитрости упырьи! Густав Чего же мне просить? Просящих много всюду! (Ловит у свечи мотылька.) А! Мотылёк? Вы, сударь мой, откуда? <…> Крылатый рой! На грани тьмы он где-то… Все истины лучи они при жизни тушат, Настанет Страшный суд — пойдут во тьму за это. Но, ненавидя свет, должны стремиться к свету Их осуждённые, блуждающие души — Жестокой это им является расплатой. Вот этот мотылёк, весьма щеголеватый, При жизни был царёк, возможно — пан богатый: Его роскошных крыльев шевеленье Бросало тень на город и селенья. А этот вот — кривляющийся, чёрный, Был цензором. Упорный, глупый, вздорный, Он облетал цветы изящного искусства, Чернил он красоту, возвышенные чувства. Всё, всё губил, что было в ноле зренья, Любую прелесть ядовитым жалом Высасывал, а зёрнышко науки В зародыше нещадно убивал он, В него вонзая зуб гадюки!.. А эти, что, зудя, снуют в кромешном мраке, — Льстецы больших вельмож, чернильные писаки. Куда прикажет им лететь хозяйский голос, Где пакостить велит — туда они и мчатся И всходы первые и зрелый колос Грызут, чтоб вновь посевам не подняться. Они — как саранча… За насекомых этих И «Богородицы» прочесть не стоит, дети…

Nic nie potrzebuję, jest potrzebnych tylu! (łowi koło świecy motyla) A tuś mi, panie motylu! <…> Ten migający wkoło oćmy rój skrzydlaty Za życia gasił każdy promyczek oświaty; Za to po strasznym sądzie ciemność ich zagarnie; Tymczasem, z potępioną błąkając się duszą, Chociaż nie lubią światła, w światło lecieć muszą: To są dla ciemnych duchów najsroższe męczarnie! Patrzaj, ów motyl strojny barwionemi szaty, Był jakiś królik, albo pan bogaty, I wielkim skrzydeł roztworem Zaciemiał miasta, powiaty; Ten drugi mniejszy, czarny i pękaty, Był książek głupim cenzorem, I przelatując sztuk nadobne kwiaty, Oczerniał każdą piękność, którą tylko zoczył, Każdą słodkość zatrutym wysysał ozorem, Albo przebijał do ziemi środka, I nauk ziarno, z samego zarodka Gadziny zębem roztoczył… Ci znowu, w licznym snujący się gwarze, Są dumnych pochlebnisie, czernideł pisarze: Na jakie pan ich gniewał się zagony, Tam przeklęta chmura leci, I czy ledwie wschodzące, czy dojrzałe plony, Jako szarańcza wybija… Za tych wszystkich, moje dzieci, Nie warto zmówić i Zdrowaś Maryja…

О поэме

	Когда б не прискорбное обязательство печатать их, положил бы под сукно. <…> Будь у меня что публиковать вместо «Дзядов», или если бы не вынуждала к печати подписка, не выпустил бы я это и без того уродливое дитя своё, да ещё с выколотым глазом.
	— Адам Мицкевич, письмо Я. Чечоту 17 февраля 1823

	На мой вопрос, почему он из четырёх частей «Дзядов» опубликовал только две, он ответил мне однажды: «Потому что, перечитав две другие, я нашёл их такими ничтожными и скучными, что бросил их в огонь».
	— Каролина Павлова, письмо В. Мицкевичу, 1890

	В второй части «Дзядов» ещё дух отрицанья сильный, истинно байроновский, борется с католическим воззрением. Но оно с каждым шагом берёт верх.
	— Александр Герцен, дневник, 22 января 1843

	Хрущёвская оттепель дышала на ладан, друзей-поляков угораздило поставить у себя «Дзяды» Мицкевича, что расценивалось идеологами социалистического лагеря в целом как призыв к построению социализма с человеческим лицом, что считалось оскорбительным прежде всего для социализма, за которым такое никогда не водилось.
	— Марк Захаров, «Контакты на разных уровнях», 2000