Двенадцать лет рабства
«Двенадцать лет рабства» (англ. Twelve Years a Slave) — мемуары раба Соломона Нортапа, впервые опубликованные в 1853 году. Дважды экранизировались: в 1984 и 2012 годах.
Цитаты
править… в Саратоге, <…> живя в гостинице «Соединённые Штаты», я часто встречал рабов, сопровождавших своих хозяев с Юга. Эти невольники всегда были хорошо одеты, не знали ни в чем недостатка и, казалось, вели лёгкую жизнь, беспокоясь лишь малым числом её обычных забот. Не раз они вступали со мной в беседу о рабстве. Почти неизменно обнаруживал я, что они лелеяли тайное желание освободиться. Некоторые из них выражали самое пламенное намерение бежать и советовались со мною, как лучше всего его осуществить. Однако страх наказания, которое непременно последует за их поимкой и возвращением, в каждом случае оказывался достаточным, чтобы отвадить их от этого эксперимента. <…> и ни разу, могу с гордостью сказать, не отказал я в совете ни одному из тех, кто приходил ко мне в надежде увидеть свой шанс и устремиться к свободе. — глава I | |
… at Saratoga, <…> while living at the United States Hotel, I frequently met with slaves, who had accompanied their masters from the South. They were always well dressed and well provided for, leading apparently an easy life, with but few of its ordinary troubles to perplex them. Many times they entered into conversation with me on the subject of Slavery. Almost uniformly I found they cherished a secret desire for liberty. Some of them expressed the most ardent anxiety to escape, and consulted me on the best method of effecting it. The fear of punishment, however, which they knew was certain to attend their re-capture and return, in all cases proved sufficient to deter them from the experiment. <…> and never once, I am proud to say, did I fail to counsel any one who came to me, to watch his opportunity, and strike for freedom. |
... меня встретили два джентльмена респектабельной наружности, совершенно мне неизвестные. Сдаётся мне, их представил мне кто-то из моих знакомых, <…> упомянув о том, что я умелый скрипач.… | |
… I was met by two gentlemen of respectable appearance, both of whom were entirely unknown to me. I have the impression that they were introduced to me by some one of my acquaintances, <…> with the remark that I was an expert player on the violin. |
Так и гнали нас, скованных наручниками, в молчании, по улицам Вашингтона — по столице страны, принцип управления которой, как говорят, покоится на фундаменте неотчуждаемого права человека на жизнь, СВОБОДУ и стремление к счастью. — глава IV | |
So we passed, hand-cuffed and in silence, through the streets of Washington through the Capital of a nation, whose theory of government, we are told, rests on the foundation of man's inalienable right to life, LIBERTY, and the pursuit of happiness! |
— Если я раз ещё услышу от тебя хоть слово о Нью-Йорке или о твоей свободе, тут тебе и конец — я тебя убью; можешь положиться на моё слово. <…> | |
"If ever I hear you say a word about New-York, or about your freedom, I will be the death of you—I will kill you; you may rely on that." <…> |
Поскольку воспитаны они были в страхе и невежестве, трудно даже представить себе, насколько униженно они шарахались от одного взгляда белого человека. Было небезопасно посвящать в столь дерзкую тайну любого из них... — глава V | |
Brought up in fear and ignorance as they are, it can scarcely be conceived how servilely they will cringe before a white man's look. It was not safe to deposit so bold a secret with any of them... |
На праздниках часто сговариваются о браках, если можно сказать, что такой общественный институт вообще существует среди невольников. Единственная церемония, которая требуется перед вступлением в этот «священный союз», — получение согласия хозяев. Хозяева рабынь обычно всячески поддерживают подобные союзы. Любая сторона может иметь столько мужей или жен, сколько позволит её владелец, и столь же вольна отказаться от партнёра по своему желанию. Закон, касающийся разводов или двоеженства, разумеется, неприменим к живой собственности. Если жена не принадлежит тому же плантатору, которому принадлежит муж, последнему разрешается посещать её вечером по субботам, при условии, что расстояние между плантациями не очень велико. — глава XV | |
Marriage is frequently contracted during the holidays, if such an institution may be said to exist among them. The only ceremony required before entering into that "holy estate," is to obtain the consent of the respective owners. It is usually encouraged by the masters of female slaves. Either party can have as many husbands or wives as the owner will permit, and either is at liberty to discard the other at pleasure. The law in relation to divorce, or to bigamy, and so forth, is not applicable to property, of course. If the wife does not belong on the same plantation with the husband, the latter is permitted to visit her on Saturday nights, if the distance is not too far. Uncle Abram's wife lived seven miles from |
… 17 января 1853 года мы прибыли в Вашингтон. <…> | |
… arrived in Washington January 17th, 1853. <…> |
Я не сомневаюсь, <…> что сотни свободных граждан были похищены и проданы в рабство… — глава XXII | |
I doubt not <…> that hundreds of free citizens have been kidnapped and sold into slavery… |
Глава III
правитьВерхняя часть стены поддерживала один конец поднимавшейся внутрь крыши, образующей нечто вроде навеса. Под этой крышей был жалкий сеновал, где рабы могли спать ночью или укрываться в непогоду. Он был почти во всём подобен фермерскому скотному двору, за одним исключением: выстроен он был таким образом, чтобы внешний мир никогда не видел загнанного туда человеческого скота. | |
The top of the wall supported one end of a roof, which ascended inwards, forming a kind of open shed. Underneath the roof there was a crazy loft all round, where slaves, if so disposed, might sleep at night, or in inclement weather seek shelter from the storm. It was like a farmer's barnyard in most respects, save it was so constructed that the outside world could never see the human cattle that were herded there. |
Удары один за другим сыпались на моё обнажённое тело. Когда его безжалостная рука устала, он остановился и осведомился, по-прежнему ли я настаиваю на том, что я свободный человек. Я продолжал настаивать, и тогда удары возобновились, ещё быстрее и энергичнее, чем прежде, насколько это возможно. <…> Всё время избиения этот воплощённый дьявол изрыгал самые демонические проклятия. Под конец паддл переломился, оставив в его руке бесполезную рукоять. Но я по-прежнему не сдавался. Эти жестокие удары не помогли исторгнуть из моих уст гнусную ложь о том, что я раб. Берч в бешенстве швырнул на пол рукоять сломанного паддла и схватился за плеть. Это второе орудие причиняло куда более сильную боль. <…> Я уж думал, что умру под плетью этого зверя. Даже сейчас плоть будто норовит слезть с моих костей, когда я вспоминаю ту сцену. Я весь горел. <…> | |
Blow after blow was inflicted upon my naked body. When his unrelenting arm grew tired, he stopped and asked if I still insisted I was a free man. I did insist upon it, and then the blows were renewed, faster and more energetically, if possible, than before. <…> All this time, the incarnate devil was uttering most fiendish oaths. At length the paddle broke, leaving the useless handle in his hand. Still I would not yield. All his brutal blows could not force from my lips the foul lie that I was a slave. Casting madly on the floor the handle of the broken paddle, he seized the rope. This was far more painful than the other. <…> I thought I must die beneath the lashes of the accursed brute. Even now the flesh crawls upon my bones, as I recall the scene. I was all on fire. <…> |
… могила — единственное место, где может отдохнуть бедный раб. | |
… grave — the only resting place of the poor slave! |
Глава VI
правитьМальчика заставили прыгать и бегать по полу, а также исполнять множество других трюков, демонстрируя свою живость и физическое состояние. Все время, пока шла торговля, Элиза плакала навзрыд и заламывала руки. Она умоляла этого человека не покупать её сына, если он не купит в придачу её саму и Эмили. Она обещала в этом случае быть самой верной рабыней из всех, живущих на этом свете. Мужчина ответил, что не может себе этого позволить, и тогда Элиза разразилась пароксизмом скорби, громко рыдая. Фриман резко развернулся к ней, зажав кнут в поднятой руке, и велел прекратить шум, или он её выпорет. Он не потерпит таких дел — что ещё за нытье; и, если она не замолчит сию же минуту, он выведет её во двор и выдаст ей сто плетей. Да, уж он-то быстро выбьет из неё всю эту чушь — и будь он проклят, если это не так. Элиза скорчилась перед ним и пыталась вытереть слёзы, но всё было напрасно. | |
The little fellow was made to jump, and run across the floor, and perform many other feats, exhibiting his activity and condition. All the time the trade was going on, Eliza was crying aloud, and wringing her hands. She besought the man not to buy him, unless he also bought her self and Emily. She promised, in that case, to be the most faithful slave that ever lived. The man answered that he could not afford it, and then Eliza burst into a paroxysm of grief, weeping plaintively. Freeman turned round to her, savagely, with his whip in his uplifted hand, ordering her to stop her noise, or he would flog her. He would not have such work—such snivelling; and unless she ceased that minute, he would take her to the yard and give her a hundred lashes. Yes, he would take the nonsense out of her pretty quick—if he didn't, might he be d—d. Eliza shrunk before him, and tried to wipe away her tears, but it was all in vain. |
— Смилуйтесь, смилуйтесь, хозяин, — плакала она, упав на колени. — Пожалуйста, хозяин, купите Эмили. Я никак не смогу работать, если её у меня заберут: я умру. <…> | |
"Mercy, mercy, master!" she cried, falling on her knees. "Please, master, buy Emily. I can never work any if she is taken from me: I will die." <…> |
Глава VII
правитьИмя нашего хозяина было Уильям Форд. <…> Во всём приходе Авойель <…> сограждане отзываются о нём как о достойном служителе Божием. Однако в умах многих северян мысль о том, что человек способен держать своих ближних в рабстве и заниматься торговлей людьми, возможно, совершенно не вяжется с представлениями о нравственной и религиозной жизни. <…> Влияния и знакомства, которыми он был окружён, делали его слепым к изначальной несправедливости, лежащей в основе всей системы рабства. Он никогда не сомневался в нравственном праве одного человека держать другого в подчинении. Глядя сквозь те же шоры, что и его предки, он видел вещи в том же свете. Будь он воспитан при других обстоятельствах и под иными влияниями, его представления, несомненно, были бы иными. | |
Our master's name was William Ford. <…> Throughout the whole parish of Avoyelles <…> he is accounted by his fellow-citizens as a worthy minister of God. In many northern minds, perhaps, the idea of a man holding his brother man in servitude, and the traffic in human flesh, may seem altogether incompatible with their conceptions of a moral or religious life. <…> The influences and associations that had always surrounded him, blinded him to the inherent wrong at the bottom of the system of Slavery. He never doubted the moral right of one man holding another in subjection. Looking through the same medium with his fathers before him, he saw things in the same light. Brought up under other circumstances and other influences, his notions would undoubtedly have been different. |
Порою <…> я почти уже готов был полностью раскрыть Форду факты моей истории. Теперь я склоняюсь к тому мнению, что это пошло бы мне на пользу. <…> Впоследствии, находясь во власти других хозяев, не похожих на Уильяма Форда, я уяснил, что малейшее обнаружение моей истинной сути мгновенно погрузит меня в ещё более безнадёжные глубины рабства. Я был слишком дорогим невольником, чтобы меня терять, и прекрасно сознавал, что меня увезут ещё дальше, в какую-нибудь глушь, например за техасскую границу, и там продадут. От меня избавятся так, как вор избавляется от украденной лошади, если раздастся хоть шепоток о моём праве на свободу. Поэтому я решился запереть покрепче эту тайну в своём сердце — никогда ни словом, ни звуком не обмолвиться о том, кем или чем я был, доверив моё избавление Провидению и собственной сообразительности. | |
Sometimes <…> I was almost on the point of disclosing fully to Ford the facts of my history. I am inclined now to the opinion it would have resulted in my benefit. <…> Afterwards, under other masters, unlike William Ford, I knew well enough the slightest knowledge of my real character would consign me at once to the remoter depths of Slavery. I was too costly a chattel to be lost, and was well aware that I would be taken farther on, into some by-place, over the Texan border, perhaps, and sold; that I would be disposed of as the thief disposes of his stolen horse, if my right to freedom was even whispered. So I resolved to lock the secret closely in my heart—never to utter one word or syllable as to who or what I was—trusting in Providence and my own shrewdness for deliverance. |
Это факт, который я наблюдал не раз: те, кто мягче всех обращались со своими рабами, бывали вознаграждены самым усердным трудом. <…> Для нас было источником удовольствия удивить Форда, переделав за день бо́льшую работу, чем требовалось; тогда как за все время жизни у моих последующих хозяев для лишних усилий не было никакого побуждения к действию, кроме плети надсмотрщика. | |
It is a fact I have more than once observed, that those who treated their slaves most leniently, were rewarded by the greatest amount of labor. <…> It was a source of pleasure to surprise Master Ford with a greater day's work than was required, while, under subsequent masters, there was no prompter to extra effort but the overseer's lash. |
Глава IX
правитьНастал час, когда мне предстоит бороться с ужасными муками смерти. Никто не будет плакать по мне, никто не отомстит за меня. Вскоре тело моё будет гнить в этой далёкой земле, а может быть, будет брошено скользким рептилиям, которыми изобилуют местные болотистые воды! Слёзы покатились по моим щекам, но стали лишь ещё одним поводом для оскорбительных реплик моих палачей. | |
I should that hour struggle through the fearful agonies of death! None would mourn for me—none revenge me. Soon my form would be mouldering in that distant soil, or, perhaps, be cast to the slimy reptiles that filled the stagnant waters of the bayou! Tears flowed down my cheeks, but they only afforded a subject of insulting comment for my executioners. |
Я поднялся быстро, насколько мог, взял в руки одеяло и последовал за ним. По пути он сообщил мне, что не удивится, если Тайбитс явится снова ещё до утра — что он намерен убить меня — и что он, Чапин, не собирается предоставлять Тайбитсу возможность сделать это без свидетелей. Даже если бы Тайбитс всадил мне нож в сердце в присутствии сотни рабов, ни один из них по законам Луизианы не мог бы свидетельствовать против него в суде. Меня положили на полу в «большом доме» — первый и последний раз досталось мне такое роскошное место отдохновения за все двенадцать лет моего рабства… | |
I arose as quickly as I was able, took my blanket in my hand, and followed him. On the way he informed me that he should not wonder if Tibeats was back again before morning—that he intended to kill me—and that he did not mean he should do it without witnesses. Had he stabbed me to the heart in the presence of a hundred slaves, not one of them, by the laws of Louisiana, could have given evidence against him. I laid down on the floor in the "great house"—the first and the last time such a sumptuous resting place was granted me during my twelve years of bondage… |
Глава X
правитьЭтих гончих используют на Байю-Бёф для охоты за беглыми рабами. Они похожи на бладхаундов, но куда более свирепой породы, чем водятся в северных штатах. Они нападают на негра по приказу своего хозяина и вцепляются в него, как какой-нибудь бульдог вцепляется в четвероногое животное. Громкий лай этих собак нередко слышен на болотах, и тогда все принимаются размышлять вслух, где перехватят беглеца. Точно так же нью-йоркский охотник останавливается, чтобы послушать, как свора гончих бежит с лаем по склонам холмов, пытаясь угадать, в каком именно месте они загонят лису. Я никогда не слышал, чтобы раб живым ускользнул из Байю-Бёф. Одна из причин этого заключается в том, что у рабов не было возможности научиться плавать, и они неспособны пересечь даже самую незначительную речушку. Во время побега им не остаётся ничего другого, кроме как пробежать небольшое расстояние до байю, где перед ними возникает неизбежная альтернатива: либо утонуть, либо быть затравленными собаками. <…> | |
The dogs used on Bayou Boeuf for hunting slaves are a kind of blood-hound, but a far more savage breed than is found in the Northern States. They will attack a negro, at their master's bidding, and cling to him as the common bull-dog will cling to a four footed animal. Frequently their loud bay is heard in the swamps, and then there is speculation as to what point the runaway will be overhauled—the same as a New-York hunter stops to listen to the hounds coursing along the hillsides, and suggests to his companion that the fox will be taken at such a place. I never knew a slave escaping with his life from Bayou Bouef. One reason is, they are not allowed to learn the art of swimming, and are incapable of crossing the most inconsiderable stream. In their flight they can go in no direction but a little way without coming to a bayou, when the inevitable alternative is presented, of being drowned or overtaken by the dogs. <…> |
Кроме [змей] я видел множество аллигаторов, больших и малых, лежавших в воде или на кусках топляка. Шум, который я издавал, как правило, отпугивал их, и они отплывали прочь или ныряли в более глубокие места. Однако порой я выбегал прямо на такое чудовище, не заметив его. В подобных случаях я отпрыгивал назад, после чего огибал хищника по дуге. | |
I saw also many alligators, great and small, lying in the water, or on pieces of floodwood. The noise I made usually startled them, when they moved off and plunged into the deepest places. Sometimes, however, I would come directly upon a monster before observing it. In such cases, I would start back, run a short way round, and in that manner shun them. |
После полуночи <…> мне пришлось остановиться. <…> Всё болото звенело от кряканья бесчисленных уток. Со времён сотворения мира, вероятно, нога человеческая ни разу не ступала в эти самые дальние дебри Великой топи. Теперь она уже не была такой зловеще молчаливой — ее дневное безмолвие подавляло. Моё полуночное вторжение пробудило племена пернатых, которые, похоже, населяли болото сотнями тысяч. И их говорливые горлышки издавали такие многочисленные звуки, и раздавалось хлопанье бесчисленных крыльев. И такое громкое хлюпанье по воде разносилось повсюду вокруг меня, что я не просто перепугался, я был в ужасе. Все летучие твари и все ползучие гады земные, казалось, собрались вместе на этом клочке земли с целью наполнить его шумом и смятением. Не только человеческие обиталища — не только перенаселённые людьми города являют собой зрелища и звуки жизни. Самые дикие уголки земли тоже полны ею. | |
After midnight <…> I came to a halt. <…> The swamp was resonant with the quacking of innumerable ducks! Since the foundation of the earth, in all probability, a human footstep had never before so far penetrated the recesses of the swamp. It was not silent now—silent to a degree that rendered it oppressive,—as it was when the sun was shining in the heavens. My midnight intrusion had awakened the feathered tribes, which seemed to throng the morass in hundreds of thousands, and their garrulous throats poured forth such multitudinous sounds— there was such a fluttering of wings—such sullen plunges in the water all around me—that I was affrighted and appalled. All the fowls of the air, and all the creeping things of the earth appeared to have assembled together in that particular place, for the purpose of filling it with clamor and confusion. Not by human dwellings—not in crowded cities alone, are the sights and sounds of life. The wildest places of the earth are full of them. |
Глава XI
правитьСамым неприятным из всего, с чем я здесь столкнулся, были мелкие мошки, гнус и москиты. Они так и роились в воздухе. Они проникали во все отверстия — в уши, в нос, в глаза и рот. Они впивались под кожу. Их невозможно было ни стряхнуть, ни отогнать. Право, казалось, что они вот-вот пожрут нас — унесут прочь себе на прокорм в своих маленьких, причиняющих невыносимые мучения хоботках. | |
The greatest annoyance I met with here were small flies, gnats and mosquitoes. They swarmed the air. They penetrated the porches of the ear, the nose, the eyes, the mouth. They sucked themselves beneath the skin. It was impossible to brush or beat them off. It seemed, indeed, as if they would devour us— carry us away piecemeal, in their small tormenting mouths. |
Раба, пойманного за пределами хозяйской плантации без пропуска, мог схватить и отхлестать кнутом любой встреченный им белый. <…> | |
A slave caught off his master's plantation without a pass, may be seized and whipped by any white man whom he meets. <…> |
Под конец, сказывали, [Элиза] стала совершенно беспомощной, несколько недель пролежала на земляном полу в покосившейся хижине и была в полной зависимости от милосердия других невольников, время от времени приносивших ей чашку воды или немного еды. Её хозяин не стал «вышибать ей мозги», как иногда делают, чтобы из милосердия положить конец страданиям животного, но оставил её без пищи и без защиты — бросил угасать, ожидая, пока жизнь, полная боли и несчастий, не прекратится в ней сама собой. | |
She became at length, they said, utterly helpless, for several weeks lying on the ground floor in a dilapidated cabin, dependent upon the mercy of her fellowthralls for an occasional drop of water, and a morsel of food. Her master did not "knock her on the head," as is sometimes done to put a suffering animal out of misery, but left her unprovided for, and unprotected, to linger through a life of pain and wretchedness to its natural close. |
Глава XII
правитьБудучи «навеселе», хозяин Эппс превращался в задиристого, вспыльчивого, шумного человека. При этом его любимым развлечением было плясать со своими «ниггерами» или же гонять их по всему двору длинным кнутом, просто из удовольствия слышать, как они вопят, когда огромные рубцы вспыхивают на их спинах. Когда же он бывал трезв, то становился молчалив, сдержан и хитер. И тогда не лупил нас без разбору, как во времена запоев, но со свойственной ему ловкостью и сноровкой посылал кончик своего сыромятного кнута точно в самые чувствительные части тела отлынивающего раба. | |
When "in his Cups," Master Epps was a roystering, blustering, noisy fellow, whose chief delight was in dancing with his "niggers," or lashing them about the yard with his long whip, just for the pleasure of hearing them screech and scream, as the great welts were planted on their backs. When sober, he was silent, reserved and cunning, not beating us indiscriminately, as in his drunken moments, but sending the end of his rawhide to some tender spot of a lagging slave, with a sly dexterity peculiar to himself. |
Сезон мотыжения продолжается с апреля до июля, и не успеют одни полевые работы закончиться, как подступают другие. | |
The hoeing season continues from April until July, a field having no sooner been finished once, than it is commenced again. |
От работников требуют выходить на поле с рассветом, и (за исключением 10–15 минут в полдень, которые отведены, чтобы торопливо проглотить пайку холодного бекона) им не позволяют ни минуты отдыха, пока не становится слишком темно, чтобы что-то разглядеть, а в полнолуние они часто работают до середины ночи. Невольники не осмеливаются остановиться даже в обеденное время, не осмеливаются вернуться в свои жилища, как бы ни было поздно, пока погонщик не отдаст приказ заканчивать. <…> | |
The hands are required to be in the cotton field as soon as it is light in the morning, and, with the exception of ten or fifteen minutes, which is given them at noon to swallow their allowance of cold bacon, they are not permitted to be a moment idle until it is too dark to see, and when the moon is full, they often times labor till the middle of the night. They do not dare to stop even at dinner time, nor return to the quarters, however late it be, until the order to halt is given by the driver. <…> |
Тот же страх наказания, с которым рабы подходят к хлопковому амбару, владеет ими и тогда, когда они укладываются, чтобы получить несколько часов передышки. Теперь это страх проспать поутру. Такое преступление, несомненно, будет наказано не менее чем двадцатью плетьми. С молитвами о том, чтобы Господь сподобил его быть на ногах и бодрым при первом же звуке рожка, невольник погружается в свою ночную дремоту. | |
The same fear of punishment with which they approach the gin-house, possesses them again on lying down to get a snatch of rest. It is the fear of oversleeping in the morning. Such an offence would certainly be attended with not less than twenty lashes. With a prayer that he may be on his feet and wide awake at the first sound of the horn, he sinks to his slumbers nightly. |
Как правило, в январе заканчивается четвёртый, и последний, сбор хлопка. Затем наступает время уборки кукурузы. Она считается вторичной культурой, и ей уделяют куда меньше внимания, чем хлопку. | |
In the month of January, generally, the fourth and last picking is completed. Then commences the harvesting, of corn. This is considered a secondary crop, and receives far less attention than the cotton. |
Тщательное копчение необходимо, чтобы бекон не оказался заражён червями. В таком тёплом климате его трудно хранить, и не раз случалось так, что я и мои товарищи получали нашу еженедельную порцию из трёх с половиной фунтов бекона, кишевшую этими отвратительными созданиями. | |
This thorough smoking is necessary to prevent the bacon from becoming infested with worms. In so warm a climate it is difficult to preserve it, and very many times myself and my companions have received our weekly allowance of three pounds and a half, when it was full of these disgusting vermin. |
Глава XIII
правитьЧисло плетей определяется в соответствии с природой проступка. Двадцать пять считаются простым «поглаживанием». Их назначают, например, когда в хлопке попадается сухой лист либо кусок коробочки или когда на поле сломана одна ветка. Пятьдесят — обычное наказание за все провинности следующей степени тяжести. Сотня плетей именуется суровым наказанием: к нему приговаривают за серьёзный проступок — праздное стояние в поле. От полутора до двух сотен назначают тому, кто ссорится со своими соседями по хижине, а пять сотен (помимо травли собаками) неизменно становятся уделом бедного беглеца, обрекая его на целые недели боли и мук. | |
The number of lashes is graduated according to the nature of the case. Twenty-five are deemed a mere brush, inflicted, for instance, when a dry leaf or piece of boll is found in the cotton, or when a branch is broken in the field; fifty is the ordinary penalty following all delinquencies of the next higher grade; one hundred is called severe: it is the punishment inflicted for the serious offence of standing idle in the field; from one hundred and fifty to two hundred is bestowed upon him who quarrels with his cabin-mates, and five hundred, well laid on, besides the mangling of the dogs, perhaps, is certain to consign the poor, unpitied runaway to weeks of pain and agony. |
Всех нас собирали в большой зале дома, когда Эппс возвращался из города в одном из своих «танцевальных настроений». Неважно, насколько мы были изнурены и усталы — плясать должны были все. Заняв полагавшееся мне место, я затягивал мелодию. | |
All of us would be assembled in the large room of the great house, whenever Epps came home in one of his dancing moods. No matter how worn out and tired we were, there must be a general dance. When properly stationed on the floor, I would strike up a tune. |
Он известен как «обломщик ниггеров» — славится своим умением подчинить себе дух раба. И он гордится такой своей репутацией, как наездник гордится своим умением обломать непокорную лошадь. <…> И в тот день, когда я его покинул, он узнал о том, что у меня есть жена и дети, столь же дорогие мне, как дороги ему его собственные отпрыски… Он лишь бушевал и бранился, проклиная закон, отнимавший меня у него. И он клялся, что отыщет человека, который отправил письмо, раскрывшее тайну моей неволи и моего местонахождения, <…> и убьёт его. Он не думал ни о чем, кроме своей материальной выгоды, и проклинал меня за то, что я родился свободным. Он мог бы недвижно стоять и смотреть, как его бедным рабам вырывают языки с корнем — мог бы смотреть, как их сжигают на кострах на медленном огне или травят до смерти собаками, если бы только это принесло ему выгоду. | |
He is known as a "nigger breaker," distinguished for his faculty of subduing the spirit of the slave, and priding himself upon his reputation in this respect, as a jockey boasts of his skill in managing a refractory horse. <…> and as much entitled to my liberty as he — when, on the day I left, he was informed that I had a wife and children, as dear to me as his own babes to him, he only raved and swore, denouncing the law that tore me from him, and declaring he would find out the man who had forwarded the letter that disclosed the place of my captivity <…> and would take his life. He thought of nothing but his loss, and cursed me for having been born free. He could have stood unmoved and seen the tongues of his poor slaves torn out by the roots—he could have seen them burned to ashes over a slow fire, or gnawed to death by dogs, if it only brought him profit. |
Пэтси двадцать три года <…>. Она <…> гордится тем фактом, что является отпрыском «гвинейского ниггера», привезенного на Кубу на рабовладельческом корабле и проданного Буфорду, который был владельцем её матери. <…> | |
Patsey is twenty-three <…>. She <…> glories in the fact that she is the offspring of a "Guinea nigger," brought over to Cuba in a slave ship, and in the course of trade transferred to Buford, who was her mother's owner. <…> |
Глава XIV
правитьВ Луизиане, как, полагаю, и в других рабовладельческих штатах, обычно позволяют рабу сохранять тот заработок, который он может получить за свои услуги, по воскресеньям. Только таким образом рабы могут обеспечить себе какие-либо предметы обихода или удобства. Когда раба, купленного или похищенного на Севере, привозят в хижину на Байю-Бёф, его не снабжают ни ножом, ни вилкой, ни тарелкой, ни чайником, ни каким-либо другим предметом из домашней утвари или даже самой простой мебели. Ему выдают одеяло — ещё до того, как он прибудет на место назначения <…>. Просьба к хозяину о ноже, или котелке, или любом ином маленьком удобстве такого рода будет встречена либо пинком, либо смехом, точно это славная шутка. <…> | |
It is the custom in Louisiana, as I presume it is in other slave States, to allow the slave to retain whatever compensation he may obtain for services performed on Sundays. In this way, only, are they able to provide themselves with any luxury or convenience whatever. When a slave, purchased, or kidnapped in the North, is transported to a cabin on Bayou Boeuf he is furnished with neither knife, nor fork, nor dish, nor kettle, nor any other thing in the shape of crockery, or furniture of any nature or description. He is furnished with a blanket before he reaches there <…>. To ask the master for a knife, or skillet, or any small convenience of the kind, would be answered with a kick, or laughed at as a joke. <…> |
«Старый окорок» (так рабы за глаза называли Эппса) бил её ещё чаще и ожесточённее. Стоило ему возвратиться из Холмсвиля распалённым спиртным — а теперь это случалось постоянно, — как он принимался сечь её кнутом, просто чтобы угодить хозяйке <…>. | |
"Old Hogjaw," the name by which Epps was called, when the slaves were by themselves had beaten her more severely and frequently than ever. As surely as he came from Holmesville, elated with liquor—and it was often in those days—he would whip her, merely to gratify the mistress <…>. |
В этих краях, где еженедельный паёк заканчивается до наступления субботнего вечера или бывает в таком состоянии, что даже смотреть на него тошнотворно и отвратительно, невольникам остаётся охотиться в болотах на енотов и опоссумов. Однако это надо делать по ночам, после того как закончатся дневные работы. Есть плантаторы, чьи рабы месяцами не видят иного мяса, чем добытое таким способом. Никто не возражает против подобной охоты, при условии, что добычу поочерёдно распределяют в коптильне (а ещё потому, что каждый убитый енот — это спасённая кукуруза). На них невольники охотятся с собаками и дубинками, поскольку им не позволено пользоваться огнестрельным оружием. <…> | |
It was customary with us, as it is with all in that region, where the allowance is exhausted before Saturday night, or is in such a state as to render it nauseous and disgusting, to hunt in the swamps for coon and opossum. This, however, must be done at night, after the day's work is accomplished. There are planters whose slaves, for months at a time, have no other meat than such as is obtained in this manner. No objections are made to hunting, inasmuch as it dispenses with drafts upon the smoke-house, and because every marauding coon that is killed is so much saved from the standing corn. They are hunted with dogs and clubs, slaves not being allowed the use of fire-arms. <…> |
Да, бывают гуманные хозяева, как и бесчеловечные. Встречаются рабы хорошо одетые, накормленные и счастливые, а не только полуголые, умирающие с голоду и несчастные. Тем не менее общественное устройство, которое мирится с такой несправедливостью и жестокостью, какие видел я, — это безнравственное и варварское установление. Люди могут писать романы, изображающие жизнь раба такой, какая она есть (или каковой не является); могут со всей серьёзностью рассуждать о блаженстве невежества; могут, сидя в мягких креслах, распространяться об удовольствиях рабской жизни… Но пусть они выйдут вместе с рабом в поле, поспят вместе с ним в убогой хижине, пусть питаются вместе с ним объедками; испытают, как его бьют кнутом, как на него охотятся, как его пинают, — и эти философы вернутся оттуда с иной историей на устах. | |
There may be humane masters, as there certainly are inhuman ones—there may be slaves well-clothed, well-fed, and happy, as there surely are those half-clad, half-starved and miserable; nevertheless, the institution that tolerates such wrong and inhumanity as I have witnessed, is a cruel, unjust, and barbarous one. Men may write fictions portraying lowly life as it is, or as it is not—may expatiate with owlish gravity upon the bliss of ignorance—discourse flippantly from arm chairs of the pleasures of slave life; but let them toil with him in the field—sleep with him in the cabin—feed with him on husks; let them behold him scourged, hunted, trampled on, and they will come back with another story in their mouths. |
Глава XVI
правитьКроме самого надсмотрщика под его началом есть ещё погонщики. Число их пропорционально числу работников в поле. Погонщики — это чернокожие, которые, помимо исполнения своей равной доли работы, должны сечь кнутом провинившихся из своей артели. Кнуты висят у них на шее, и, если они не пользуются ими как следует, их самих секут. Однако у них есть некоторые привилегии… | |
Besides the overseer, there are drivers under him, the number being in proportion to the number of hands in the field. The drivers are black, who, in addition to the performance of their equal share of work, are compelled to do the whipping of their several gangs. Whips hang around their necks, and if they fail to use them thoroughly, are whipped themselves. They have a few privileges… |
Эппс <…> обычно не спускал с нас глаз, даже если не присутствовал в поле лично. С веранды, с какого-нибудь соседнего дерева, с какого-нибудь другого скрытого наблюдательного поста — он неустанно бдел и был на страже. <…> для него было вопросом принципа вознаграждать по заслугам любую оплошность… | |
Epps <…> whether actually in the field or not, had his eyes pretty generally upon us. From the piazza, from behind some adjacent tree, or other concealed point of observation, he was perpetually on the watch. <…> as it was a matter of principle with him to reprove every offence... |
… и за восемь лет своего опыта погонщиком я научился владеть кнутом с удивительной ловкостью и точностью, останавливая его на расстоянии волоска от шеи, уха или носа — не касаясь их. Если где-то в отдалении виднелся Эппс (или у нас была причина подозревать, что он рыщет где-то поблизости), я принимался щёлкать кнутом направо и налево, а товарищи мои, в соответствии с нашей договорённостью, отшатывались и вопили, словно в адских муках, хотя никто из них не был даже оцарапан. | |
… during my eight years' experience as a driver, I learned to handle the whip with marvelous dexterity and precision, throwing the lash within a hair's breadth of the back, the ear, the nose, without, however, touching either of them. If Epps was observed at a distance, or we had reason to apprehend he was as sneaking somewhere in the vicinity, I would commence plying the lash vigorously, when, according to arrangement, they would squirm and screech as if in agony, although not one of them had in fact been even grazed. |
Однажды этот пьяный безумец решил развлечься, попытавшись перерезать мне горло. | |
On one occasion the drunken madman thought to amuse himself by cutting my throat. |
Ещё когда Эппс купил меня, он спросил, умею ли я читать и писать, и я сообщил ему, что получил некие начатки образования в этих навыках. Тогда он меня заверил, что если хоть раз поймает меня с книжкой или пером и чернилами, то тут же выдаст мне сотню плетей. Он сказал, что хочет, чтобы я понял: он покупает «ниггеров» для работы, а не образования. <…> | |
Soon after he purchased me, Epps asked me if I could write and read, and on being informed that I had received some instruction in those branches of education, he assured me, with emphasis, if he ever caught me with a book, or with pen and ink, he would give me a hundred lashes. He said he wanted me to understand that he bought "niggers" to work and not to educate. <…> |
… Армсби <…> взял в жёны свою рабыню Шарлотту, и целый выводок мулатов рос в его доме. | |
… Armsby <…> had made a wife of his slave Charlotte, and a brood of young mulattoes were growing up in his house. Armsby became so much reduced at last, that he was compelled to labor with the slaves. |
Глава XVII
правитьНесмотря на безнадёжность побега, в лесах и болотах всегда полным-полно беглецов. Многие рабы, когда заболевают или настолько изнемогают, что уже не в состоянии выполнять свои задания, бегут в болота. Они готовы потом понести наказание за свой проступок — лишь бы сейчас получить хоть день или два передышки. | |
Notwithstanding the certainty of being captured, the woods and swamps are, nevertheless, continually filled with runaways. Many of them, when sick, or so worn out as to be unable to perform their tasks, escape into the swamps, willing to suffer the punishment inflicted for such offences, in order to obtain a day or two of rest. |
Лью Чейни <…> вынашивал замысел создания достаточно сильной группы, чтобы силой пробиться через все препятствия на соседнюю территорию, в Мексику. | |
Lew Cheney <…> conceived the project of organizing a company sufficiently strong to fight their way against all opposition, to the neighboring territory of Mexico. |
Жестоко обманывается тот, кто льстит себя мыслью, что невежественный и униженный раб не имеет представления о величине несправедливости, творящейся по отношению к нему. Заблуждаются те, кто воображает, будто он поднимается с колен с окровавленной и истерзанной спиной с чувством покорности и прощения. Настанет тот день — а он настанет, если невольничьи молитвы будут услышаны, — ужасный день мести, когда его хозяин, в свою очередь, будет напрасно молить о милосердии. | |
They are deceived who flatter themselves that the ignorant and debased slave has no conception of the magnitude of his wrongs. They are deceived who imagine that he arises from his knees, with back lacerated and bleeding, cherishing only a spirit of meekness and forgiveness. A day may come—it will come, if his prayer is heard—a terrible day of vengeance when the master in his turn will cry in vain for mercy. |
Глава XVIII
правитьВ отсутствие Эппса хозяйка порой велела мне пороть [Пэтси] без малейшего повода и провинности. Я отказывался, говоря, что опасаюсь неудовольствия хозяина, а несколько раз даже <…> пытался внушить ей мысль о том, что на самом деле та ни в чём не повинна, что, поскольку она рабыня и полностью зависит от воли хозяина, ответственность лежит лишь на нём одном. <…> | |
In Epps' absence the mistress often ordered me to whip her without the remotest provocation. I would refuse, saying that I feared my master's displeasure, and several times <…> I endeavored to impress her with the truth that the latter was not responsible for the acts of which she complained, but that she being a slave, and subject entirely to her master's will, he alone was answerable. <…> |
Воздействие этих демонстраций жестокости на домочадцев рабовладельца очевидно. Старший сын Эппса — смышлёный парнишка лет десяти или двенадцати. Печально порой видеть, как он наказывает, к примеру, почтенного дядюшку Абрама. Он призывает старика к ответу и, если, по его детскому рассуждению, это необходимо, приговаривает его к определённому числу ударов плетью, которые и принимается наносить с чрезвычайной серьёзностью и неспешностью. Взгромоздившись на своего пони, он часто объезжает поле с кнутом, играя в надсмотрщика — к величайшей радости отца. В такие моменты он без разбору пользуется своим кнутом, понукая рабов криками, а временами и ругательствами, а отец смеется и называет его целеустремлённым мальчишкой. | |
The effect of these exhibitions of brutality on the household of the slave-holder, is apparent. Epps' oldest son is an intelligent lad of ten or twelve years of age. It is pitiable, sometimes, to see him chastising, for instance, the venerable Uncle Abram. He will call the old man to account, and if in his childish judgement it is necessary, sentence him to a certain number of lashes, which he proceeds to inflict with much gravity and deliberation. Mounted on his pony, he often rides into the field with his whip, playing the overseer, greatly to his father's delight. Without discrimination, at such times, he applies the rawhide, urging the slaves forward with shouts, and occasional expressions of profanity, while the old man laughs, and commends him as a thorough-going boy. |
Перевод
правитьЭ. И. Мельник, 2014 (с незначительными уточнениями)
О книге
правитьЭто необыкновенное совпадение — то, что [Соломона Нортапа] привезли на плантацию в долине Ред-Ривер — в те самые места, где разыгрывались события невольничьей жизни Тома. Рассказ Соломона об этой плантации и об образе жизни на ней и некоторые события, которые он описывает, образуют поразительную параллель двух историй. — пер. Э. Мельник | |
It is a singular coincidence that this man was carried to a plantation in the Red river country, that same region where the scene of Tom's captivity was laid; and his account of this plantation, his mode of life there, and some incidents which he describes, form a striking parallel to that history. | |
— Гарриет Бичер-Стоу, «Ключ к Хижине дяди Тома», 1853 |
Я прочёл книгу и сразу подумал: это потрясающе. <…> Это был уже готовый сценарий — по откровению на страницу. Каждому, кто думает, что знает о рабстве всё, следует её прочитать и пересмотреть свои взгляды. В голове не укладывается, что я не знал о ней раньше! Хотя практически никто, с кем я обсуждал эту историю, никогда о ней не слышал. Это как впервые прочитать дневник Анны Франк.[3] | |
I read the book and immediately thought, This is amazing. <…> It was a script already—there it was, on the page—and with every turn of the page, there was another huge revelation. For anyone who thinks that they know slavery—you read that book and you do a double take. It was just stunning to me that I'd never known about it. In fact, the majority of the people who I spoke to about the story had no idea about it. I was like, "How did I not know about this book?" It was like reading Anne Frank's diary for the first time.[2] | |
— Стив Маккуин |
Примечания
править- ↑ Искажённое mistress — хозяйка.
- ↑ Steve McQueen by Elvis Mitchell // Interview, December 2013.
- ↑ Стив Маккуин: «Я не звал Брэда Питта, Он сам к нам пришел» // Interview Россия, 10 декабря 2013. — с некоторыми уточнениями