Воспоминания (Фудель)

Воспоминания — книга С. И. Фуделя, над которой автор работал с 1956 по 1975 гг. Официально была издана в России только в начале XXI века.

Цитаты

Глава I

Истинное монашество есть вечно живое и никогда не прекращающееся первохристианство.

Природа, очевидно, не сомневается в необходимости подвига очищения человека.

Глава II

Недостойные пастыри всегда были. И при Златоустом, и раньше его на епископских кафедрах сидели сребролюбцы, развратники и т. д. И всегда это будет. И, несмотря на это, Церковь всегда была и будет чиста и непорочна и пастырское звание всегда будет величайшим званием на земле…

Есть одно трудное слово у апостола: «Страдающий плотию перестаёт грешить». Плоть большинства батюшек не страдала.

Эра давно умирала. В воспоминаниях Я. М. Неверова (близкого друга Станкевича) есть такое место, относящееся очевидно, к 1830—1831 годам: «Читаю ли я Евангелие? — спросил меня преподобный Серафим. Я, конечно, отвечал „нет“, потому что в то время кто же читал его из мирян — это дело дьякона.»

При жизни отца все правые ящики его стола были заполнены «арестантскими» письмами, живыми знаками благодарности. Писали из тюрьмы, и с пересылочных этапов, и с поселения в Сибири, и с Сахалина. <…> Большинство писем были наполнены благодарностью за материальную помощь.

Глава III

Об этой книге трудно спорить. Я помню, один архимандрит в «Миссионерском журнале» назвал её печатно «букетом ересей». Один духовный старец на мой боязливый вопрос, как он относится к Флоренскому, ответил: «Как же отношусь — конечно хорошо. Он был только ещё юный, ещё что-то не договорил». Нас тогда эта книга подвела к живому касанию церковных стен. — О труде П. А. Флоренского «Столп и утверждение истины»

… борьба за крест есть борьба не только за личное спасение, то есть тем самым спасение своего разума, но и борьба за любимую землю человечества, спасаемую и освящаемую благодатью.

Флоренский был какой-то исторически непостижимый человек во всём своём жизненном облике. «Вы ноумен, — помню как-то сказал ему Розанов. И при этом добавил: — Но у Вас есть один недостаток — Вы слишком обаятельны: русский поп не может быть обаятельным».

«Доказать» научно, в смысле рационалистическом, бытие Божие нельзя, и «примирять» тоже ничего не надо. Надо как раз обратное: надо, чтобы наука «доказала» доказала самоё себя, надо заставить науку сделать ещё один, и дерзновенный, шаг вперёд и дать ей самой увидеть открывшиеся для неё вечные горизонты.

Период перед Первой мировой войной был наиболее душным и страшным периодом русского общества. Это было время ещё живой «Анатэмы», ещё продолжающихся «огарков» и массовых самоубийств молодёжи, время разлива сексуальной литературы…

«Душа у меня постепенно высыхала, умирала духовная жизнь, веяние Святого Духа переставало веять в сердце», — вот смысл того, о чём он говорил в этой исповеди, которую мы со слезами страха и любви читали после его смерти. — О посмертном письме отца

Так надо умирать. И не потому ли его похороны были для нас не то горем, не то каким-то торжеством? — О смерти отца

Глава IV

Я хочу записать всё, что я помню о С. Н. Дурылине. Вся религиозная сила его была тогда, когда он был только богоискателем, а поэтому, когда он, всё продолжая быть им, вдруг принял священство, он постепенно стал отходить и от того, и от другого. Если золотоискатель, стоя над открытой золотой россыпью, всё ещё где-то её ищет, то это признак слепоты или безумия.

…Сергей Николаевич <Дурылин> как-то мне сказал: «Нельзя на одной полке держать Пушкина и Макария Великого».

Писал <Дурылин> он со свойственной ему стремительностью и лёгкостью сразу множество работ. Отчётливо помню, что одновременно писались, или дописывались, или исправлялись рассказы, стихи, работа о древней иконе, о Лермонтове, о церковном Соборе, путевые записки о поездке в Олонецкий край, какие-то заметки о Розанове и Леонтьеве и что-то ещё.

Он жил как монах, и то, что раза два было так, что перед нами на столе стояла бутылка красного кислого вина и он мне говорил стихи Брюсова, не ослабляло, а ещё подчёркивало это восприятие его жизни. Это было вольное монашество в миру, с оставлением в келье всего великого, хотя бы и тёмного волнения мира.

Глава V

В конце XIX века было такое дело. Деревенская девочка возвращалась после пасхальных каникул из дома в школу и несла с собой немного денег, корзиночку с домашними пирогами и несколько штук крашеных яиц. На дороге ее убили с целью ограбления. Убийца был тут же пойман, денег у него уже не нашли, пироги были уже съедены, но яйца остались. На случайный вопрос следователя, почему он не съел яйца, убийца ответил: «Как я мог? Ведь день был постный». За спиной этого человека ясно видны звенья длинной цепи (почему-то мне хочется сказать «византийской»), уходящей в века. Оказывается, что можно числиться в Церкви, не веря в нее, можно считать себя православным, не зная Христа, можно верить в посты и в панихиду и не верить в загробную жизнь и в любовь.

Глава VI

Лев Александрович <…> был человек, отрешённый от обыденной жизни и погруженный в жизнь мысли, — жизнь горячую и живую, но замкнутую в себе и часто не замечающую живых людей. <…> Он воевал за то, что он понимал как христианскую государственность, и свою жизнь воспринимал как жизнь в окопах этой войны.

Не любил он и не понимал не только новые течения религиозно-философской мысли, но и искусство эпохи перелома, воспринимая его тоже только как «декадентство». — Воспоминания о Тихомирове

Далеко-далеко от меня это время — скудости и богатства, темноты и духовного счастья. <…> А скудость была большая, попросту голод, и поездки куда-то в Рязань в тамбурах и на крышах вагонов за хлебом и магическим тогда спасительным пшеном.

Явление Распутина страшно не потому, что был такой человек сам по себе, а потому, что он был выразителем и точно «итогом» многовекового затемнения в русской религиозной душе великой и трудной идеи святости.

Из «делать зло, чтобы вышло добро» русский человек сотворил себе дьявольский силлогизм: 1) «не покаешься — не спасёшься»; 2) «не согрешишь — не покаешься», а поэтому 3) «не согрешишь не спасёшься». Путь к спасению стал утверждаться не против греха, а через грех. Как удобно!

Возврат к чистому христианству — вот что такое старое славянофильство, имеющее очень мало общего с позднейшим рационализмом и реакцией.

Глава VII

Он <епископ Афанасий (Сахаров)> был одним из тех русских епископов-подвижников XX века, «ихже имена Ты, Господи, веси».

Одна знакомая рассказывала, как за такой же вот весёлой трапезой после богослужения Владыка <Афанасий>, высмеивая елейность, сказал, передавая кому-то чайную ложку: «Возьмите эту ложечку — ею сам владыченька кушал».

Помню, он <Афанасий (Сахаров)> говорит: «Если бы было нужно иметь в Церкви не семь, но восемь таинств, то я хотел бы, чтобы этим восьмым было монашество.»

Глава VIII

Я сам не раз испытывал, точно прикосновение к току, эту встречу с поступком какой-то малейшей любви ко мне посторонних людей. <…> …бесхитростная приязнь служит и в наше время единственным языком, понятным для всех.

В камере было при мне временами до пяти архиереев и по нескольку священников. Они служили по очереди — не каждый день, но довольно часто. Иногда на служение пускались гости и из других камер.

У нас в камере было два человека, явно устремлённые к Богу: отец Валентин Свенцицкий и отец Василий Перебаскин.

И здесь, в тюрьме, обыденность пробивала какую-то свою колею, и постепенно койка и камера делались для каждого точно домом, и люди окутывались особым тюремным покрывалом, какой-то смесью равнодушия и отчаяния.

Надо отвергать лютеранство, а не лютеран, папство, а не католиков. Существует только одна-единственная Церковь, Православная Церковь, но её незримые связи с христианами Запада, в частности, лютеранами, нам непостижимы, а они действительно существуют, и мы знаем, что на Западе есть христиане, гораздо более находящиеся в Церкви, чем многие из нас.

…смысл жизни страшно прост: стараться всегда и везде сохранять тепло сердца, зная, что оно будет нужно кому-то ещё, что мы всегда нужны кому-то ещё.

Источник

Фудель С. И. Воспоминания. — Москва: «Русский путь», 2011. — 208 с. — 3000 экз. — ISBN 978-5-85887-395-2