Владимир Сорокин (Быков)

«Владимир Сорокин» — обзорная статья Дмитрия Быкова ноября 2019 года.

Цитаты

Интересно, что классиком в России может считаться только писатель, воздерживающийся от писательства <…>. В России кратчайший путь к культовости лежит именно в области почти буддийского недеяния: слово — серебро, молчание — золото, смерть — лучший текст и так далее.

… Сорокин второй раз волшебным образом совпал с эпохой: первая волна его славы пришлась на поздний застой с его трупными запахами, вторая — на поздний отстой с его даже более густым абсурдом. Сорокин этой эпохе в самую пору, и более того — он единственный, кого она ещё не переродила. <…> она и равнодушна к литературе — шаманов боится, а священники её уже не беспокоят: слишком сложны. Сорокин и есть такой шаман русской прозы, и эта практика — единственное, что ещё как-то воздействует на нынешнего читателя и ту часть власти, которая в принципе иногда читает художественные тексты.

… его ранняя и наиболее радикальная проза была в основе своей пародийна <…> и отличалась <…> особой жестокостью метафор. Особая жестокость эта диктовалась тем, что советский мир тогда уж очень надоел; но настоящее время Сорокина пришло только сейчас — потому что тогда ещё в социуме наличествовал процент полезных идиотов, которые верили в другие сценарии развития, а также в возможность какого-то «правильного» социализма. <…> теперь власть занимается уже чистой опричниной, но в софт-варианте, в формате пародии. Великому пародисту — великая пародийная эпоха, которая по отношению к сталинизму или чёрной сотне глядится именно насмешкой, только гораздо более пещерной по исполнению и потому не только смешной, а скорее именно жуткой. Это жуть не готическая, не высокая и не культурная — это жуть свалки в спальном районе. В конце концов, маньяк ведь тоже довольно страшен, но это ужас не культурный, потому что и сам маньяк чаще всего непроходимо туп;.. — вариант распространённых мыслей

Сорокина так приятно читать ещё и потому, что его мрачные и смешные фантазии совпадают с нашими давними желаниями: положительного героя советской прозы, которого нам вечно навязывали в качестве примера для подражания или, на крайняя, объекта для сочувствия, всегда очень хотелось расчленить, причём как можно более жестоко; заставить обосраться и жрать говно <…>. Нет ничего более облегчающего, даже катарсического, чем осуществление этой давней мечты…

В описаниях всего, что заменяет собою человеческую жизнь, Сорокин не знает себе равных, и в эпоху, когда о жизни изо всех сил стараются забыть, вытесняя из сознания любую память о ней, он действительно писатель номер один. Он наиболее адекватен эпохе, о которой нельзя написать никакую сюжетную прозу.

Настоящей летописью девяностых стал сценарий «Москва» <…> — фильм получился длинным и нудным, <…> а вот приметы московского стиля — фальшивого гламура с предчувствием скорого краха — были уловлены безупречно, и типажи оказались узнаваемы, хотя, пожалуй, слишком анекдотичны. <…> отдельные реплики — пусть шизофренические, поскольку и произносит их шизофреничка Оля, <…> — стали самым точным диагнозом эпохе и стране. <…> Это немного похоже на тексты Ренаты Литвиновой, на которую тоже сильно повлияли, по собственным её признаниям, записи шизофренических бредов на гибких грампластинках, прилагавшихся к учебникам по психиатрии <…>. Оля — душа Москвы и душа картины, и лучшее, что в ней было, — советские песни, исполняемые механическим кукольным голосом под страшную и жалобную музыку Десятникова. И этот звук, страшный и печальный, немного напоминающий «Песни Гретхен» Локшина (почему многим и кажется, что у Локшина в душе был самый настоящий ад), — как раз и остался от всех девяностых годов. Можно сказать, что это единственная тайная эмоция сорокинской прозы, вообще-то безэмоциональной; это проза ощущений, а не чувств, физиологии, а не психологии. Но в некоторых сочинениях Сорокина есть именно этот чрезвычайно чистый звук, мироощущение довольно детское, как у Пелевина в «Онтологии детства», но иррациональнее и мучительнее.

«Красная пирамида» скомкана, потому что писать классический триллер Сорокину стало неинтересно — он написал обычный рассказ для глянцевого журнала, но <…> вполне стивен-кинговский рассказ, в духе «Крауч-энда», доказывающий, что Сорокин умеет абсолютно по любому, в любой чужой манере, аккуратно и умело перенесённой на русскую почву. <…> Думается, и у него, и у Пелевина, который вообще поставил творчество на поток, периодическое выпускание этих книг — уж никак не заработок, а именно выполнение ритуала, поскольку в наше время числа и шаманизм надёжнее прочих духовных практик; повторение устойчивых приёмов в сорокинских книгах не эксплуатация уже открытого, а что-то вроде наложенной на себя епитимьи или обсессии, исцелить которую можно только одним способом — сдаваясь ей на милость. Но среди этих одинаковых по композиции, неизменно хорошо написанных текстов есть у Сорокина несколько сочинений, которые ни под кого не стилизованы и больше всего похожи на личный опыт; герой этих рассказов, как правило, ребёнок, который глубоко заглянул в непостижимое и насмерть перепугался. Мне представляется, что лучший рассказ Сорокина — «Чёрная лошадь с белым глазом», действительно страшный, это <…> настоящий, тихий, тоскливый подземный ужас, который бывает только в канун большой войны. <…> здесь есть самое распространённое чувство XX века (а он ведь не кончился, по крайней мере в России), — ужас ребёнка, который впервые понял, что мир устроен вот так, что под оболочкой в нём вот это, что оболочка уже треснула. Эта единственная подлинная эмоция в прозе Владимира Сорокина сильней и серьёзней всех его стилизаций, всех фельетонных прозрений и пародийных пыток.