Виктор Гюго (Генрих Манн)

«Виктор Гюго» — статья Генриха Манна конца 1920-х годов, включённая в авторский сборник «Дух и действие» (Geist und Tat, 1931).

Цитаты

I

Виктору Гюго были присущи одни только буржуазные добродетели, но они оказались благотворными для его таланта, — его талант оплодотворил их. Это был великий труженик, преисполненный чувства долга и веры в безграничные возможности совершенствования того, кто трудится. Гюго был серьёзно озабочен своей славой, он распоряжался ею и, не смущаясь, умножал её, как умножает купец свой капитал. Он понимал и грациозно-лукавую игру ощущений, и накал страстей, но он никогда не позволял своим чувствам заглушать волю.

Ему приходили в голову только общедоступные мысли, и то лишь тогда, когда наступало их время. Говорят даже, что они часто приходили ему в голову позже, чем многим другим. Но он считал себя мыслителем. <…> именно благодаря этому он мог с глубокой убеждённостью формулировать общепризнанные истины. Он относился к ним серьёзней, чем остальные, и даже страдал за них. Он был не мыслителем, а выразителем мыслей…

Его стихи не знают себе равных по выразительности. Они звучат как целый оркестр, в них больше действенной силы, чем в тех событиях, которым они посвящены. Они подымаются до абсолютных формулировок, заклинают именем бога, судьбы, человека. Им ведомы взлёты в заоблачную высь, но они спускаются и в преисподнюю ненависти. Молитвы и проклятия — всё то, что у других остаётся в сфере заурядности, получает у Гюго торжественное звучание. Он всегда был и политиком, потому что буржуазия была в ту пору увлечена, как и он, общими идеями, пусть эти идеи и проложили в конечном счёте дорогу только делячеству. В те годы мыслящий человек мог ещё говорить от имени буржуазии. Если бы она уже тогда знала, что общими идеями можно весьма свободно оперировать, она никогда не нашла бы себе поэта. Но тогда она ещё считала эти идеи не только вечными, но и осуществимыми. Слова «идея» и «утопия» ещё не стали для неё синонимами.

Он сам избирает изгнание, отказывается от шумного общества, от толпы поклонников <…>. И всё это ради <…> идеи республики. Конечно, это можно приписать честолюбию. Честолюбию высшею порядка, для которого лучше оказаться в проигрыше, чем сдаться. Он всегда был упоён собой и себе подобными — как всякий филистер <…>. Ведь на его английском острове ему никто не противоречил — даже далёкий император, которому он жестоко мстил. Расстояние, отделявшее его от Франции, водные просторы, лежавшие между его островом и родиной, сослужили ему хорошую службу. Он казался выше на своём утёсе, он воплощал для себя и своих современников романтическую мечту о величии человека. То, что он писал на своём острове, воспринималось во Франции как послания свыше. <…> Гюго стал вторым Вольтером <…>. Без его вмешательства не обходилось ни одно событие мирового значения. <…> Чтобы не быть совсем одиноким, Гюго старался в своих произведениях установить как можно более тесную связь с народом и временем <…>. Только на скалах Гернси он стал социалистом.

II

Флобер утверждал, что в его книгах даётся ложное изображение общества. Но <…> его творчество было реакцией на творчество Гюго. Если Гюго не искажает действительности, Флобер оказывается ненужным. «Отверженные» — это само совершенство. Всё становится зримым благодаря нагнетению красок, угрожающим — ибо превосходит обычные масштабы, божественным — в силу щедрости художника. <…> И у этого огромного мира есть своя совесть, совесть, которая не меньше этого мира. Совесть дала первый толчок к его созданию. То диковинное небо, которое делает этот мир светлее, чем само небо, и есть совесть. Мир этого романа — нравственный мир. Самое важное в нём — искание совести. <…> И дело не в том, может ли озлобленный каторжник за пять лет превратиться в безупречно честного человека. Главное здесь — его великая борьба. Она сохраняет свою значительность независимо от того, кто борется. <…> Так, из сострадания и возмущения Гюго стал социалистом, социалистом во имя величия человека, социалистом-романтиком. В его время социализм оказывал большее влияние на душу, чем теперь. Люди ещё не боялись его, они были готовы оплакивать общество и возмущаться им. Быть может, они всегда были бы к этому готовы, если бы время от времени появлялся человек, способный научить, состраданию и вере в избавление. Слабость сама по себе не порождает ни веры, ни сострадания. Виктор Гюго явился своевременно, и его роман сразу нашёл глубокий отклик. С тех пор сердца, по-видимому, ожесточились.

Как много практических знаний вложил он в такой роман, как «Отверженные». Чтобы написать его, он изучил общество всесторонне — изучил статистику, технику, историю, физиологию. <…> целый фундамент подпирает события этого огромного романа. Вся история цивилизации использована для создания отдельных его эпизодов. Но вот, озарённые неземным светом, возникают лица демонов и пророков. Поразительное дело, каждый раз Гюго словно начинает сначала, используя всё новые средства. <…> Но на самом деле он строит свой собор одновременно с разных сторон. И вдруг происходит чудо — перед взором читателя высится всё здание. <…> Небо озаряется. Ни перед чем не останавливаться, не щадить себя, отдаться страсти. Все тёмные стороны жизни <…> могут быть объединены в одном произведении, и всё же оно будет полно бодрости, даже жизнерадостности, если автор верит в жизнь, верит в бога. <…> так создаются произведения, которые оказывают влияние на жизнь, так создаются лучшие тенденциозные романы. <…> Образы, которые были созданы в подтверждение той или иной идеи, прочно вошли в общественное сознание и стали нарицательными. <…> Надо было обладать огромной силой, чтобы, погрузившись на самое дно жизни, вступить с ней в столь длительное единоборство и выйти из нею невредимым.

III

«Девяносто третий год» <…>. Стиль Гюго — это сама жизнь, и всё же он неправдоподобен. Быть может, потому и неправдоподобен, что он — сгущённая жизнь. Быть может, повседневной действительности недостаёт ёмкости, чтобы вобрать такое богатство жизни. Стиль Гюго придаёт ей интенсивность. <…> Создавая свои образы; Гюго был на редкость расточителен — его герои не скупятся ни на поступки, ни на слова. Они говорят, разумеется, и для того, чтобы что-то сообщить друг другу, но прежде всего для того, чтобы выговориться. <…> Однако и в действительности человек расходует большую часть своих сил напрасно.

Всё же в формировании Флобера сыграл немалую роль волшебный мир романтизма. Флобер вырос в атмосфере обожествления Виктора Гюго. В сущности он остался верен своим юношеским увлечениям и умер с любимым именем на устах. Но он наложил на себя, как тяжёлый крест, обязанность наблюдать, наблюдать те мелочи жизни, мимо которых великий Гюго считал себя вправе проходить.

Гюго стремится придать своим образам эпическую простоту, но при этом они должны быть глубокими и всеобъемлющими, многозначными и даже, пожалуй, одержимыми.

Шекспир, дополненный 1848 годом, — вот из чего складывается литературный идеал Виктора Гюго. По своему восприятию событий и по стилю их изложения он именно в «Девяносто третьем» ближе всего стоит к Мишле, демократическому историку революции.

Виктор Гюго делает всё более значительным, и поэтому он оптимист. Его оптимизм, возможно, связан с тем, что он не очень пристально приглядывался к действительности; во всяком случае, оптимизм его связан с тем, что всё, доступное его взору, он швырял в ту раскалённую массу, из которой отливают статуи. Он ощущал великое дыхание жизни. Поэтому он верил также в возможность её бесконечного усовершенствования. <…> Посмотрим, как Виктор Гюго изображает детей <…>. Преступление и сам злой рок бессильны перед невинностью. Будущее в детях. Поэтому они занимают центральное место в книге о раскованном человечестве — в романе «Девяносто третий год». — конец

Перевод

Л. З. Лунгиной // Генрих Манн. Сочинения в 8 т. Т. 8. Литературная критика и публицистика. — М.: Гослитиздат, 1958. — С. 192-209.