Байрон (Элиот)

«Байрон» (англ. Byron) — статья Томаса Элиота 1937 года.

Цитаты

… кажется, будто он никогда ничего не вычёркивал. <…> Мы привыкли воспринимать поэзию как нечто в высшей степени концентрированное, как некий экстракт, но, если бы Байрон стал экстрагировать свои стихи, от них не осталось бы ровным счётом ничего. <…> Если короткие его стихи оставляют ощущение, что в большинстве случаев так же, если не лучше, мог написать Томас Мур, то в больших поэмах Байрону удаётся такое, в чём равных ему не было и нет.

… one would suppose that he never destroyed anything. <…> We have come to expect poetry to be something very concentrated, something distilled; but if Byron had distilled his verse, there would have been nothing whatever left. <…> With most of his shorter poems, one feels that he was doing something that Tom Moore could do as well or better; in his longer poems, he did something that no one else has over equalled.

Байрон — это мясистое лицо, говорящее о склонности к полноте, этот слабый рот, это выражение тривиального беспокойства и, что хуже всего, этот невидящий взгляд поглощённого собой красавца, — в бюсте Байрона отражён человек, который был с головы до ног трагиком из бродячей труппы. Но именно актёрская природа Байрона помогла ему <…> c познанием внешнего мира, в котором он призван был играть предначертанную себе роль, и познанием самого себя — той части самого себя, которая эту роль играла.

Byron — that pudgy face suggesting a tendency to corpulence, that weakly sensual mouth, that restless triviality of expression, and worst of all that blind look of the self-conscious beauty; the bust of Byron is that of a man who was every inch the touring tragedian. Yet it was by being so thorough-going an actor that Byron arrived <…> of the world outside, which he had to learn something about in order to play his role in it, and of that part of himself which was his role.

Существует один очень важный элемент в самом характере Байрона, <…> обусловленный, видимо, шотландскими его истоками. Речь идёт о присущем ему особого рода «демонизме» — упоении ролью существа про́клятого <…>. Такая настроенность могла возникнуть лишь в стране, народ которой пропитан духом кальвинистской теологии. <…> В известной мере Байрон разделял прометеевские порывы Шелли и романтическую страсть к Свободе <…>. И [это] сливается в нём с сатанинским (в мильтоновском понимании слова). <…> Кроме того, налёт нереальности смягчал ощущение Байрона, что над ним тяготеет проклятие: для человека, столь поглощённого самим, собой и тем, как он выглядит в глазах окружающих, ничто за пределами собственной особы не может быть по-настоящему реальным. Вот почему нельзя обнаружить в его «демонизме» какую-либо связную или рациональную основу. Похоже, ему удавалось <…> видеть в себе одновременно и личность, преступления которой поставили её вне и над человеческим сообществом, и существо, добрая и великодушная природа которого была искажена преступлениями, совершёнными против неё людьми. Именно такое непоследовательное существо и возникает [в поэмах]…

There is a very important part of the Byronic make-up <…> which I think his Scottish antecedence provided the material. That is his peculiar diabolism, his delight in posing as a damned creature <…>. It could come only from the religious background of a people steeped in Calvinistic theology. <…> He shared, to some extent, Shelly's Promethean attitude, and the Romantic passion for Liberty <…>. And [it] merges into a Satanic (Miltonic) attitude. <…> His sense of damnation was also mitigated by a touch of unreality: to a man so occupied with himself and with the figure he was cutting nothing outside could be altogether real. It is therefore <…> to make out of his diabolism anything coherent or rational. He was able to have it both ways, it seems; and to think of himself both as an individual isolated and superior to other men because of his own crimes, and as a naturally good and generous nature distorted by the crimes committed against it by others. It is this inconsistent creature that turns up…

	Одна из причин нынешнего забвения Байрона заключена, мне кажется, в том, что наибольшие читательские восторги вызывали в своё время самые его претенциозные покушения на поэтичность, которая при ближайшем рассмотрении оказалась подделкой — одним лишь звучным провозглашением общих мест…
	One reason for the neglect of Byron is, I think, that he has been admired for what are his most ambitious attempts to be poetic; and these attempts turn out, on examination, to be fake: nothing but sonorous affirmations of the commonplace…

Байрон заслуживает самой высокой оценки как рассказчик: не могу привести ни одного имени поэта, который читался бы с бо́льшим увлечением, кроме Чосера, — разве что Кольридж, которого Байрон поносил и у которого очень многому научился. <…> Фабулы Байрона — если их вообще можно так называть — предельно просты. Интерес повествованию придаёт прежде всего свободно и плавно льющийся стих, <…> а затем — изумительный дар отступлений. Умение отклониться от темы — одно из ценнейших качеств каждого рассказчика. Авторские отступления в поэмах Байрона поддерживают наш интерес к фигуре рассказчика, что в свою очередь разжигает ещё больший интерес к самой истории. <…> Если прочесть вслух взятые на выборку несколько строк, они, скорей всего, вызовут веселый смешок в любой аудитории, <…> но вся поэма <…> будет слушаться с неослабевающим вниманием.

As a tale-teller we must rate Byron very high indeed: I can think of none other than Chaucer who has a greater readability, with the exception of Coleridge whom Byron abused and from whom Byron learned a great deal. <…> Byron’s plots, if they deserve that name, are extremely simple. What makes the tales interesting is first a torrential fluency of verse; <…> and second a genius for divagation. Digression, indeed, is ne of the valuable of the story-teller. The effect of Byron’s digressions is to keep us interested in the story-teller himself, and through this interest to interest us more in the story. <…> Any few lines, if quoted in almost any company, will probably provide a momentary twitch of merriment, <…> but the poem <…> can keep one’s attention.

… Байрон основательно усовершенствовал жанр conte, <…> соединил экзотику со злободневностью и самым эффективным образом развил приключенческий элемент стихотворного повествования. <…> В наше время, когда почти утрачен вкус к самому типу достоинств, присущих поэзии Байрона, <…> мы по-прежнему ощущаем фальшивое звучание большинства пассажей, некогда вызывавших общий восторг. <…> Какие бы неверные ноты ни звучали в стихе Байрона, ошибкой было бы именовать эту фальшь риторичностью. Слишком много наслоилось на это понятие <…>. О Байроне, как ни об одном из столь же прославленных поэтов, можно с уверенностью сказать, что он ничем не обогатил язык, не открыл ничего нового в его звучании, не углубил значения отдельного слова. Не могу привести в пример ни одного поэта его ряда, который с такой лёгкостью мог бы сойти за хорошо знающего язык и пишущего на нём иностранца. <…> в каждом поколении находится совсем немного людей, которые способны писать по-английски <…>. Подобно ремесленнику, который говорит на великолепном английском языке на работе или в пивной, но, мучительно сочиняя письмо, обращается к языку мёртвому, как газетная передовица, <…> Байрон пишет на языке мёртвом либо умирающем.

… Byron developed the verse conte, <…> combined exoticism with actuality, and developed most effectively the use of suspence. <…> It is all the more difficult, in a period which has rather lost the appreciation of the kind of virtues to be found in Byron’s poetry, <…> we still recognize a falsity in most of those passages which were formerly most admired. <…> Whatever it is, in Byron’s poetry, that is 'wrong’, we should be mistaken in calling it rhetoric. Too many things have been collected under that name <…>. Of Byron one can say, as of no other English poet of his eminence, that he added nothing to the language, that he discovered nothing in the sounds, and developed nothing in the meaning of individual words. I cannot think of any other poet of his distinction who might so easily have been an accomplished foreigner writing English. <…> only a few people in every generation can write English <…>. Just as an artisan who can talk English beautifully while about his work or in a public bar, may compose a letter painfully written in a dead language bearing some resemblance to a newspaper leader: <…> so does Byron write a dead or dying language.

«Дон-Жуан» <…>. Заимствованная у итальянцев строфа превосходно подчёркивает достоинства и скрывает слабости байронова стиха, <…> он словно напоминает нам всё время, что, не слишком-то в общем стараясь, пишет ничуть не хуже, а быть может, и лучше поэтов, относящихся к своему стихотворству с торжественной серьёзностью. <…> Особое место, которое занимают последние песни «Дон Жуана» среди лучшего, что создано Байроном, объясняется, на мой взгляд, тем, что само содержание их дало ему наконец возможность показать подлинное чувство <…> — ненависть к лицемерию <…>. А лицемерие света, ставшее предметом его сатиры, полярно противоположно по характеру собственному лицемерию <…> — в первоначальном смысле слова <…>. Он был актёром, <…> но его личность и так уже всегда привлекает гораздо больше внимания, чем его поэзия <…>. Сатирическое изображение Байроном английского общества в последних песнях «Дон Жуана», на мой взгляд, не имеет себе равных во всей литературе Англии.

Don Juan <…>. The stanza that he borrowed from the Italian was admirably suited to enhance his merits and conceal his defects, <…> he seems always to be reminding us that he is not really trying very hard and yet producing something as good or better than that of the solemn poets who take their verse-making more seriously. <…> What puts the last cantos of Don Juan at the head of Byron’s works is, I think, that the subject matter gave him at last an adequate object for a genuine emotion, <…> hatred of hypocrisy <…>. And the hypocrisy of the world that he satirized was at the opposite extreme from his own. Hypocrite, indeed, except in the original sense of the word <…>. He was an actor, <…> but much more attention has already been devoted to the man than to the poetry <…>. My point is that Byron’s satire upon English society, in the latter part of Don Juan is something for which I can find no parallel in English literature.

Перевод

И. М. Левидова