Юрий Павлович Герман

Юрий Павлович Герман (1910—1967) — русский советский писатель, драматург, киносценарист. Герои многих его произведений — медики (трилогия: «Дело, которому ты служишь», «Дорогой мой человек», «Я отвечаю за всё»; «Буцефал»; пьесы «Сын народа» и "Друг народа»; «Подполковник медицинской службы»).

Юрий Павлович Герман

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Цитаты

Дело, которому ты служишь

Какое, казалось, было дело сыну летчика Устименки до всего того, что происходило с Соней, с дядей Ваней, с доктором Астровым и другими людьми, пришедшими из другого времени, из мира, который не знали ни Варя, ни Володя, ни их отцы, ни даже их деды? И чего только не делал Володя, чтобы не осрамиться перед Варварой? Он и считал до десяти, и до боли сжимал зубы, и старался думать о постороннем — проклятые, глупые, бессмысленные слезы капали и капали с его носа, и одна даже упала на Варину руку, когда та потянулась за программой. А в последнем акте Володя совсем развалился: он и не считал больше, и не скрипел зубами, он весь подался вперед и зло глядел на человеческие страдания, давая себе какие-то клятвы, стискивая потные ладони и смахивая все время вскипающие слезы…

Один мудрый француз патологоанатом презирал научные степени, но считал, что презирать удобнее, находясь на высшей ступени этой проклятой лестницы, а не у подножия ее. Запомните, Устименко: человека, стоящего внизу, могут заподозрить в тупости и зависти. — Ганичев

— Нет ничего величественнее науки, товарищ Снимщиков. Сейчас Антон Романович буквально спас человека от смерти, от неминуемой смерти. — От неминуемой спасти нельзя! — строго обрезал Володю кучер. — От минуемой можно.

— …Тяжелый из вас произрастёт фрукт, Устименко, крайне тяжелый. Советую: полегче с людьми, да еще если это настоящие люди. — Полунин

Дорогой мой человек

Все равно лучше меня никого не найдешь! Красивую найдешь — с длинными ногами! С тонкой талией найдешь (осиная, читал про таких, только что в них особенного), с греческим носиком, с римским носиком, а меня — фиги! — Варвара

Амираджиби улыбнулся. — Когда я сделал предложение своей жене, — сказал он Устименке, — своей нынешней супруге, то в числе прочих аргументов — не слишком убедительных выдвинул один, решивший исход моей пламенной, темпераментной, но отнюдь не искусной речи. Я сказал: «Тасечка, дорогая Тасечка!» (Она у меня русская, Анастасия Васильевна.) «Тасечка!» — воскликнул я и вручил ей теплую, полураздавленную грушу дюшес — эта груша нагрелась у меня в кармане до температуры плавления металла. «Тасечка, — произнёс я, — мы, моряки, всегда тоскуем по нашим жёнам, потому что подолгу их не видим. Мы сходим с ума от любви, потому что не знаем, что такое будни брака, мы знаем только праздники». Ты улавливаешь мою мысль, Родион? Вы понимаете меня, доктор? Жена для мужа — праздник, и он для нее — тоже. Никогда нет разговоров про пересоленный суп или про то, что ты опять сегодня не побрился. «Не брейся, — говорит она, — не трать время на это проклятое бритьё!» — «Я обожаю кушать именно пересоленный суп, — говорит он, — для меня нет супа, если он не пересоленный!» — Так и вышло? — спросил Устименко. — Почти так. Несколько раз она хотела развестись, но потом, когда мы немножко постарели, Тасечка поняла, какая здесь таилась романтика. И больше не жалеет, что взяла ту раскаленную грушу и скушала ее на пристани в Одессе, провожая меня.

У каждого хирурга на протяжении его жизни бывают случаи, когда зрение, ум, руки достигают величайшей гармонии, когда деятельность мысли превращается в ряд блестящих озарений, когда мелочи окружающего совершенно исчезают и остается лишь одно — поединок знания и одаренности с тупым идиотизмом стоящей здесь же рядом смерти. Наука не любит слова «вдохновенье», как, впрочем, не любит его и истинное искусство. Но никто не станет отрицать это особое, ни с чем не сравнимое состояние собранности и в то же время отрешенности, это счастливое напряжение знающего разума и высочайший подъем сил человека в минуты, когда он вершит дело своей жизни… Она стояла тут, рядом, — та, которую изображают с косою в руках, слепая, бессмысленная, отвратительная своим кретиническим упрямством; ее голос слышался Володе в сдержанно предупреждающих словах наркотизатора; это она сделала таким синевато-белым еще недавно розовое маленькое ухо, это она вытворяла всякие фокусы с пульсом; это она хихикала, когда Володино лицо заливало потом, когда вдруг неожиданно стал сдавать движок и принесли свечи; это она пакостно обрадовалась и возликовала, когда доктор Шапиро сделал неловкое движение и чуть не привел все Володины усилия к катастрофе. Но майор медицинской службы Устименко знал ее повадки, знал ее силы, знал ее хитрости, так же как знал и понимал свои силы и возможности. И в общем, не один он стоял тут, возле операционного стола, — с ним нынче были, хоть он и не понимал этого и не думал вовсе об этом, и Николай Евгеньевич Богословский, и вечная ругательница Ашхен Ованесовна, и Бакунина, и Постников, и Полунин, и те, которых он никогда не видел, но знал как верных и добрых наставников: Спасокукоцкий, и Бурденко, и Джанелидзе, и Вишневский… Они были здесь все вместе — живые и ушедшие, это был военный совет при нем, при рядовом враче Устименке, но сражением командовал он. И, как настоящий полководец, Володя не только вел в бой свои войска, свои уже побеждающие армии, но вел их с учетом всех обходных возможностей противника, всех могущих последовать ударов в тыл, клещей, котлов и коварнейших неожиданностей. Он не только видел, но и при помощи своего военного совета предвидел — и вот наконец наступило то мгновение, когда он больше мог не задумываться о сложных и хитрых планах противника.

Это немножко войны… […] Но надо идти и идти, надо шагать своей дорогой, пока есть силы, и по возможности улыбаться, доктор, изо всех сил улыбаться, вселяя бодрость в свою команду. Посмотрите, как я буду улыбаться, я научился…  — Амираджиби

Ну что ж, уважаемый Владимир Афанасьевич, хирург, имеющий опыт Великой Отечественной войны, доктор, находящийся в центре современных знаний, единственный и подлинный революционер в науке, почините себе ручку! Не можете? И мыслей даже никаких нет? А как просто находил он слова утешения для своих раненых, как разумно, именно разумно рекомендовал им другие специальности и профессии, как раздражался на тех, которые отказывались есть и подолгу молчали, замыкаясь и уходя от того, что называл он «коллективом». — Эти нытики! — так он именовал их, людей, потерявших самое главное дело, которому они служили. — Эти нытики! […] Пел и допелся! Так теперь попляши — умный, талантливый, подающий такие надежды, железный, несгибаемый, высокопринципиальный, требовательный до педантизма подполковник Устименко! Бывший врач Устименко, а теперь подполковник, находящийся на излечении. Попляши!

Закрыв за собой дверь, он закурил и с лёгкой улыбкой прочитал отчёркнутую кем-то фразу английского ботаника: «Кактусы мужественны и терпеливы: они умирают стоя». И вдруг вспомнил, как презирал эти растения в новой квартире Алевтины Андреевны и её Додика, как злобно подумал про картину на стене, что это «портрет кактуса», как недоуменно спрашивал Варвару ― какая в них «польза», в этих колючках, и каким вообще он был тогда нетерпимым, и придирой, и мучителем… «А нынче?» ― спросил он себя. <...> Ему не хотелось разговаривать. Великолепная фраза Бербанка о поразительной жизнестойкости всех этих опунций, мамилярий, цереусов удивила и даже умилила его. ― Чёрт знает что! ― вслух размягчённым голосом произнёс он. ― Ты это о чём? Он прочитал цитату из Бербанка по-русски. Вера холодно и спокойно смотрела на него своими тёмными глазами. ― Здорово? ― спросил он. ― По всей вероятности, здорово! ― согласилась она и опять зашуршала листочками Женькиного письма. Откинувшись на диванчике, Володя закурил папиросу: забытый на целые четыре года лист опунции пророс в тёмном углу. Совсем усохшее растение оказалось живым и совершенно здоровым через несколько месяцев после того, как его приговорили к смерти.

Я отвечаю за всё

Делатель и созидатель стоял, опираясь на палку, под длинным, нудным, осенним дождем. И не было для него ни дождя, ни злого, тоскливого, давнего запаха разорения и пожарищ, не было ничего, кроме дела, которому он служил.

…Володя изменился круто, как меняются люди за войну в том случае, если течение военных лет отражается не только на их возрасте, на физической жизни, но и на нравственной, если война понуждает их к полной отдаче духовной сути и остается не только воспоминанием, подернутым лирической дымкой, и даже вовсе не воспоминанием, а многотрудной эпохой, перешагнув которую человек становится до последних дней своих закаленным, твердым, спокойным и даже умудренным, потому что видел он, как говорится на Востоке, «глаза орла».

Я воспитываться через посредство искусства очень люблю. И тебе советую. В войну, бывало, вернешься благополучно в расположение своего мотострелкового, — там кино показывают. Прямо-таки не война, а заглядение, век бы воевал: и чистенько, и сытенько, и командир — голова, ну а фашисты — исключительно мертвые… — Лосой

…Как все несчастливые люди, он надолго успокоился на том, что счастливых нет: просто хитрые несчастливые притворяются счастливыми. — «На свете счастья нет, но есть покой и воля», — сказала как-то теща, раздосадованная тем, что не получила по талону тушенку, а всучили ей яичный порошок.

…Профессор Карл Эрнст Байер, учитель моего деда, вовсе не был убежден, что должен умереть, поскольку, «правда, известно, что все люди пока что умирали, но это вовсе не аксиома, а основано лишь на практическом опыте, который вполне может измениться». Байер, разумеется, умер, а дед мой, недурной, кстати, впоследствии клиницист, сказал: «Еще один опыт провалился». — Оганян

Как многие бессовестные люди, он всегда начинал свои речи с вопросов совести, порядочности и чести.

Подполковник медицинской службы

Нет человека, которого бы не знал доктор Левин, если, конечно, этот человек принадлежит к славному племени крылатых.

Вот в тридцать втором, доложу я вам, один штукарь уронил меня вместе с самолетом, так это действительно была картина, достойная кисти художника.

Когда идет и на ходу отмахивается, а лицо такое, будто пообедал, - значит, злой, - сказала Лора.

Давайте делиться, девушки, а? У кого какая симпатия, у кого какие мысли, у кого какая грусть?

А этот подполковник пьет себе чаек и кушает корочки - сразу видно, что доктор и умеет себя держать.

Двадцать девять лет тому назад молодой влюбленный доктор все-таки пришел к Вам и к Вашему молодому Николаю Ивановичу, который уже называл Вас Тата и спрашивал, куда девались его ночные туфли и кто взял со стола очень хороший, его любимый мягкий карандаш...

Баркан вышел из палаты. В коридоре он сказал Анжелике: - Этому подлецу нужно перелить кровь. Если он поинтересуется, какая это кровь, скажите - иудейская.

А вы слышали, что у меня сын родился? - Нет, - сказала Варварушкина. - Где же нам слышать! Мы люди темные, газет не читаем.

А какой я нынче хорошенький в фуфайке, связанной Вашими ручками!

Он оперировать шел, понимаете? Он не умирать шел, а работать шел. И никакой смерти он не увидел...

Она по привычке быстро посчитала родинки на его щеке: пять.

Операция «С новым годом!»

Давно известно, чем люди оказываются во время испуга, то в действительности и есть.

Источники

• Герман Ю. П. Дело, которому ты служишь. Дорогой мой человек. Я отвечаю за все. (в 3 кн.)/Серия: Тебе в дорогу, романтик — М.:Молодая гвардия, 1967