Юрий Павлович Герман

советский писатель, киносценарист, драматург и журналист

Юрий Павлович Герман (1910—1967) — русский советский писатель, драматург, киносценарист. Герои многих его произведений — медики (трилогия: «Дело, которому ты служишь», «Дорогой мой человек», «Я отвечаю за всё»; «Буцефал»; пьесы «Сын народа» и "Друг народа»; «Подполковник медицинской службы»).

Юрий Павлович Герман
Статья в Википедии
Произведения в Викитеке

Цитаты править

Дело, которому ты служишь править

  •  

Какое, казалось, было дело сыну летчика Устименки до всего того, что происходило с Соней, с дядей Ваней, с доктором Астровым и другими людьми, пришедшими из другого времени, из мира, который не знали ни Варя, ни Володя, ни их отцы, ни даже их деды? И чего только не делал Володя, чтобы не осрамиться перед Варварой? Он и считал до десяти, и до боли сжимал зубы, и старался думать о постороннем — проклятые, глупые, бессмысленные слезы капали и капали с его носа, и одна даже упала на Варину руку, когда та потянулась за программой. А в последнем акте Володя совсем развалился: он и не считал больше, и не скрипел зубами, он весь подался вперед и зло глядел на человеческие страдания, давая себе какие-то клятвы, стискивая потные ладони и смахивая все время вскипающие слезы…

  •  

Один мудрый француз патологоанатом презирал научные степени, но считал, что презирать удобнее, находясь на высшей ступени этой проклятой лестницы, а не у подножия ее. Запомните, Устименко: человека, стоящего внизу, могут заподозрить в тупости и зависти. — Ганичев

  •  

— Нет ничего величественнее науки, товарищ Снимщиков. Сейчас Антон Романович буквально спас человека от смерти, от неминуемой смерти.
— От неминуемой спасти нельзя! — строго обрезал Володю кучер. — От минуемой можно.

  •  

— …Тяжелый из вас произрастёт фрукт, Устименко, крайне тяжелый. Советую: полегче с людьми, да еще если это настоящие люди. — Полунин

Дорогой мой человек править

  •  

Все равно лучше меня никого не найдешь!
Красивую найдешь — с длинными ногами! С тонкой талией найдешь (осиная, читал про таких, только что в них особенного), с греческим носиком, с римским носиком, а меня — фиги! — Варвара

  •  

Амираджиби улыбнулся.
— Когда я сделал предложение своей жене, — сказал он Устименке, — своей нынешней супруге, то в числе прочих аргументов — не слишком убедительных выдвинул один, решивший исход моей пламенной, темпераментной, но отнюдь не искусной речи. Я сказал: «Тасечка, дорогая Тасечка!» (Она у меня русская, Анастасия Васильевна.) «Тасечка!» — воскликнул я и вручил ей теплую, полураздавленную грушу дюшес — эта груша нагрелась у меня в кармане до температуры плавления металла. «Тасечка, — произнёс я, — мы, моряки, всегда тоскуем по нашим жёнам, потому что подолгу их не видим. Мы сходим с ума от любви, потому что не знаем, что такое будни брака, мы знаем только праздники». Ты улавливаешь мою мысль, Родион? Вы понимаете меня, доктор? Жена для мужа — праздник, и он для нее — тоже. Никогда нет разговоров про пересоленный суп или про то, что ты опять сегодня не побрился. «Не брейся, — говорит она, — не трать время на это проклятое бритьё!» — «Я обожаю кушать именно пересоленный суп, — говорит он, — для меня нет супа, если он не пересоленный!»
— Так и вышло? — спросил Устименко.
— Почти так. Несколько раз она хотела развестись, но потом, когда мы немножко постарели, Тасечка поняла, какая здесь таилась романтика. И больше не жалеет, что взяла ту раскаленную грушу и скушала ее на пристани в Одессе, провожая меня.

  •  

У каждого хирурга на протяжении его жизни бывают случаи, когда зрение, ум, руки достигают величайшей гармонии, когда деятельность мысли превращается в ряд блестящих озарений, когда мелочи окружающего совершенно исчезают и остается лишь одно — поединок знания и одаренности с тупым идиотизмом стоящей здесь же рядом смерти.
Наука не любит слова «вдохновенье», как, впрочем, не любит его и истинное искусство. Но никто не станет отрицать это особое, ни с чем не сравнимое состояние собранности и в то же время отрешенности, это счастливое напряжение знающего разума и высочайший подъем сил человека в минуты, когда он вершит дело своей жизни…
Она стояла тут, рядом, — та, которую изображают с косою в руках, слепая, бессмысленная, отвратительная своим кретиническим упрямством; ее голос слышался Володе в сдержанно предупреждающих словах наркотизатора; это она сделала таким синевато-белым еще недавно розовое маленькое ухо, это она вытворяла всякие фокусы с пульсом; это она хихикала, когда Володино лицо заливало потом, когда вдруг неожиданно стал сдавать движок и принесли свечи; это она пакостно обрадовалась и возликовала, когда доктор Шапиро сделал неловкое движение и чуть не привел все Володины усилия к катастрофе.
Но майор медицинской службы Устименко знал ее повадки, знал ее силы, знал ее хитрости, так же как знал и понимал свои силы и возможности. И в общем, не один он стоял тут, возле операционного стола, — с ним нынче были, хоть он и не понимал этого и не думал вовсе об этом, и Николай Евгеньевич Богословский, и вечная ругательница Ашхен Ованесовна, и Бакунина, и Постников, и Полунин, и те, которых он никогда не видел, но знал как верных и добрых наставников: Спасокукоцкий, и Бурденко, и Джанелидзе, и Вишневский
Они были здесь все вместе — живые и ушедшие, это был военный совет при нем, при рядовом враче Устименке, но сражением командовал он. И, как настоящий полководец, Володя не только вел в бой свои войска, свои уже побеждающие армии, но вел их с учетом всех обходных возможностей противника, всех могущих последовать ударов в тыл, клещей, котлов и коварнейших неожиданностей. Он не только видел, но и при помощи своего военного совета предвидел — и вот наконец наступило то мгновение, когда он больше мог не задумываться о сложных и хитрых планах противника.

  •  

Это немножко войны… […] Но надо идти и идти, надо шагать своей дорогой, пока есть силы, и по возможности улыбаться, доктор, изо всех сил улыбаться, вселяя бодрость в свою команду. Посмотрите, как я буду улыбаться, я научился…
 — Амираджиби

  •  

Ну что ж, уважаемый Владимир Афанасьевич, хирург, имеющий опыт Великой Отечественной войны, доктор, находящийся в центре современных знаний, единственный и подлинный революционер в науке, почините себе ручку! Не можете? И мыслей даже никаких нет? А как просто находил он слова утешения для своих раненых, как разумно, именно разумно рекомендовал им другие специальности и профессии, как раздражался на тех, которые отказывались есть и подолгу молчали, замыкаясь и уходя от того, что называл он «коллективом».
— Эти нытики! — так он именовал их, людей, потерявших самое главное дело, которому они служили. — Эти нытики!
[…]
Пел и допелся!
Так теперь попляши — умный, талантливый, подающий такие надежды, железный, несгибаемый, высокопринципиальный, требовательный до педантизма подполковник Устименко! Бывший врач Устименко, а теперь подполковник, находящийся на излечении. Попляши!

  •  

Закрыв за собой дверь, он закурил и с лёгкой улыбкой прочитал отчёркнутую кем-то фразу английского ботаника: «Кактусы мужественны и терпеливы: они умирают стоя». И вдруг вспомнил, как презирал эти растения в новой квартире Алевтины Андреевны и её Додика, как злобно подумал про картину на стене, что это «портрет кактуса», как недоуменно спрашивал Варвару ― какая в них «польза», в этих колючках, и каким вообще он был тогда нетерпимым, и придирой, и мучителем… «А нынче?» ― спросил он себя. <...> Ему не хотелось разговаривать. Великолепная фраза Бербанка о поразительной жизнестойкости всех этих опунций, мамилярий, цереусов удивила и даже умилила его.
Чёрт знает что! ― вслух размягчённым голосом произнёс он.
― Ты это о чём? Он прочитал цитату из Бербанка по-русски. Вера холодно и спокойно смотрела на него своими тёмными глазами.
― Здорово? ― спросил он.
― По всей вероятности, здорово! ― согласилась она и опять зашуршала листочками Женькиного письма. Откинувшись на диванчике, Володя закурил папиросу: забытый на целые четыре года лист опунции пророс в тёмном углу. Совсем усохшее растение оказалось живым и совершенно здоровым через несколько месяцев после того, как его приговорили к смерти.[1]

Я отвечаю за всё править

  •  

Делатель и созидатель стоял, опираясь на палку, под длинным, нудным, осенним дождем. И не было для него ни дождя, ни злого, тоскливого, давнего запаха разорения и пожарищ, не было ничего, кроме дела, которому он служил.

  •  

…Володя изменился круто, как меняются люди за войну в том случае, если течение военных лет отражается не только на их возрасте, на физической жизни, но и на нравственной, если война понуждает их к полной отдаче духовной сути и остается не только воспоминанием, подернутым лирической дымкой, и даже вовсе не воспоминанием, а многотрудной эпохой, перешагнув которую человек становится до последних дней своих закаленным, твердым, спокойным и даже умудренным, потому что видел он, как говорится на Востоке, «глаза орла».

  •  

Я воспитываться через посредство искусства очень люблю. И тебе советую. В войну, бывало, вернешься благополучно в расположение своего мотострелкового, — там кино показывают. Прямо-таки не война, а заглядение, век бы воевал: и чистенько, и сытенько, и командир — голова, ну а фашисты — исключительно мертвые… — Лосой

  •  

…Как все несчастливые люди, он надолго успокоился на том, что счастливых нет: просто хитрые несчастливые притворяются счастливыми.
— «На свете счастья нет, но есть покой и воля», — сказала как-то теща, раздосадованная тем, что не получила по талону тушенку, а всучили ей яичный порошок.

  •  

…Профессор Карл Эрнст Байер, учитель моего деда, вовсе не был убежден, что должен умереть, поскольку, «правда, известно, что все люди пока что умирали, но это вовсе не аксиома, а основано лишь на практическом опыте, который вполне может измениться». Байер, разумеется, умер, а дед мой, недурной, кстати, впоследствии клиницист, сказал: «Еще один опыт провалился». — Оганян

  •  

Как многие бессовестные люди, он всегда начинал свои речи с вопросов совести, порядочности и чести.

Подполковник медицинской службы править

  •  

Нет человека, которого бы не знал доктор Левин, если, конечно, этот человек принадлежит к славному племени крылатых.

  •  

Вот в тридцать втором, доложу я вам, один штукарь уронил меня вместе с самолетом, так это действительно была картина, достойная кисти художника.

  •  

Когда идет и на ходу отмахивается, а лицо такое, будто пообедал, - значит, злой, - сказала Лора.

  •  

Давайте делиться, девушки, а? У кого какая симпатия, у кого какие мысли, у кого какая грусть?

  •  

А этот подполковник пьет себе чаек и кушает корочки - сразу видно, что доктор и умеет себя держать.

  •  

Двадцать девять лет тому назад молодой влюбленный доктор все-таки пришел к Вам и к Вашему молодому Николаю Ивановичу, который уже называл Вас Тата и спрашивал, куда девались его ночные туфли и кто взял со стола очень хороший, его любимый мягкий карандаш...

  •  

Баркан вышел из палаты. В коридоре он сказал Анжелике: - Этому подлецу нужно перелить кровь. Если он поинтересуется, какая это кровь, скажите - иудейская.

  •  

А вы слышали, что у меня сын родился? - Нет, - сказала Варварушкина. - Где же нам слышать! Мы люди темные, газет не читаем.

  •  

А какой я нынче хорошенький в фуфайке, связанной Вашими ручками!

  •  

Он оперировать шел, понимаете? Он не умирать шел, а работать шел. И никакой смерти он не увидел...

  •  

Она по привычке быстро посчитала родинки на его щеке: пять.

Операция «С новым годом!» править

  •  

Давно известно, чем люди оказываются во время испуга, то в действительности и есть.

Источники править

  • Герман Ю. П. Дело, которому ты служишь. Дорогой мой человек. Я отвечаю за все. (в 3 кн.)/Серия: Тебе в дорогу, романтик — М.:Молодая гвардия, 1967
  1. Юрий Герман. «Дорогой мой человек». М.: «Правда», 1990 г.