Стохастический человек

«Стохастический человек» (англ. The Stochastic Man) — фантастический роман Роберта Силверберга 1975 года.

Цитаты

1—6, 12

	Казалось, я чувствовал, что в этом случайном, капризном космосе мы только по счастью выживаем ежечасно, тем более, ежегодно, так как в любой момент солнце неожиданно может стать новой звездой, либо мир, взорвавшись, превратится в гигантскую студенистую массу. — 1
	I think I once felt that in this random, capricious cosmos we're lucky to survive from hour to hour, let alone from year to year, because at any moment, without warning or reason, the sun might go nova or the world turn into a great blob of petroleum jelly.

	Юношеский цинизм является, главным образом, защитой против страха. — 1
	Adolescent cynicism is mainly a defence against fear.

	Я всегда был ярким, умеющим предвидеть, бдительным, энергичным, желающим много работать, а также чистосердечно оппортунистическим, хотя нет, кажется, оппортунистически чистосердечным. — 5
	I was and am bright, outgoing, alert, energetic, willing to work hard, and candidly opportunistic, though not, I hope, opportunistically candid.

	Повсюду чувствовался кисловатый приятный запах толченой кости: в тот год мы курили дурманный кальций. — 6
	The air within was a blue haze. The sour, spicy odour of powdered bone dominated everything: we were smoking doped calcium that year.

	… человек пятнадцать псевдо-генералов бряцало иконостасом медалей, которые могли бы посрамить иного африканского диктатора. — 6
	… there must have been fifteen pseudo generals bedecked with enough medals to shame an African dictator.

	... некоторыми великими политиками прошлого: ФДР, Рокфеллером, Джонсоном, большим оригиналом Кеннеди. Все они обладали теплым очарованием умения хитрить, умения исполнять политические ритуалы и, в то же время, убеждать своих более интеллигентных жертв в том, что никто не будет одурачен. — 6
	... some great politicians of the past — FDR, Rockefeller, Johnson, the original Kennedy. They had all had that warm beautiful doublethink knack of being able to play out the rituals of political conquest and simultaneously to indicate to their more intelligent victims that nobody's being fooled, we all know it's just a ritual, but don't you think I'm good at it ?

	Будущий кандидат должен произвести впечатление твёрдого, серьёзного и энергичного и в то же время милосердного и уступчивого политика, с голосом, передающим теплоту и мудрость Линкольна, пыл Трумэна, ясность ФДР и разум ДжФК. — 12
	The would-be candidate has to come across as firm and serious and vigorous, yet charitable and flexible, with a tone communicating Lincoln's warmth and wisdom, Truman's spunk, FDR's serenity, JFK's wit.

7

	Всю осень я не слышал о нём. Шла сессия легислатуры и Куинн заседал у себя в Олбани. Для нью-йоркцев это было равносильно его пребыванию на Марсе
	I heard nothing from or about him all fall. The Legislature was in session and Quinn was at his desk in Albany, which is like being on Mars so far as anybody in New York City cares.

Милиция сто двадцать пятой улицы, новая независимая организация чернокожих, которая хвасталась, что в течение нескольких месяцев закупала танки в Сирии, не только раскрыла на шумной пресс-конференции наличие у себя трех бронированных монстров, но и направила их через Колумбус Авеню с карательной миссией в испанский район Манхэттена, оставив после себя четыре сожженных квартала и десятки убитых. В октябре, когда негры праздновали день Марка Гарвея, пуэрториканцы нанесли ответный удар рейдом на Гарлем, возглавлявшимся лично двумя из трех имевшихся у них израильских полковников. (Парни из латинских кварталов наняли израильтян для обучения своих боевых групп в 1994 году, в соответствии с ратифицированным договоров о создании взаимной обороны против негров). В этом рейде участвовали пуэрториканцы и немногие оставшиеся городские евреи. Коммандос молниеносным ударом по Ленокс Авеню не только взорвали танковый гараж вместе с тремя находившимися в нем танками, но и захватили пять винных складов и большинство компьютерных центров в то время, как отвлекающие силы проскользнули на запад, чтобы бомбить театр Аполло. Несколько недель спустя на строительной площадке металлургического завода на Западной 23-й Стрит произошла перестрелка между профабричной группой под названием «Сохранить город светлым» и антифабричной — «Обеспокоенные граждане против бесконтрольного использования технологии». Четыре человека из службы безопасности Кона Эдисона были линчеваны, было тридцать жертв среди демонстрантов, двадцать одна из «СГС» и одиннадцать из «ОГПБИТ», включая множество политизированных молодых мамаш с обеих сторон и даже несколько детей, находившихся у них на руках. Это ужаснуло и вызвало протест (даже в Нью-Йорке можно вызвать сильные эмоции, стреляя в детей во время демонстрации). Мэр Ди Лоренцо счел необходимым создать группу расследования по изучению всех вопросов, связанных со строительством металлургического завода в черте города. Так как это было равносильно победе «ОГПБИТ», то забастовочные силы «СГС» заблокировали здание городского Совета и, в знак протеста, стали устанавливать мины в кустах. Эти мины были все же обезврежены специальным подразделением полиции, хотя это также унесло девять жизней. «Таймс» поместила репортаж об этом на 27-й странице.

The 125th Street Militia, a new black self-determination force that had been boasting for months that it was buying tanks from Syria, not only unveiled three armoured monsters at a noisy pressconference but proceeded to send them across Columbus Avenue on a search-and-destroy mission into Hispano Manhattan, leaving four blocks in flames and dozens dead. In October, while the blacks were celebrating Marcus Garvey Day, the Puerto Ricans retaliated with a commando raid on Harlem, personally led by two of their three Israeli colonels. (The barrio boys had hired the Israelis to train their troops in '94, following the ratification of the anti-black 'mutual defence' alliance put together by the Puerto Ricans and what was left of the city's Jewish population.) The commandos, in a lightning strike up Lenox Avenue, not only blew up the tank garage and all three tanks, but took out five liquor stores and the main numbers computer centre, while a diversionary force slipped westward to firebomb the Apollo Theatre. A few weeks later at the site of the West Twenty-third Street Fusion Plant there was a shootout between the pro-fusion group, Keep Our Cities Bright, and the anti-fusionists, Concerned Citizens Against Uncontrollable Technology. Four Con Edison security men were lynched and there were thirty-two fatalities among the demonstrators, twenty-one KOCB and eleven CCAUT, including a lot of politically involved young mothers on both sides and even a few babes in arms; this caused much horror and outcry (even in New York you can stir strong emotions by gunning babies during a demonstration), and Mayor DiLaurenzio found it expedient to appoint a study group to re-examine the whole question of building fusion plants within city limits. Since this amounted to a victory for CCAUT, a KOCB strike-force blockaded City Hall and began planting protest mines in the shrubbery, but they were driven off by a police tac squad strafing 'copter at a cost of nine more lives. The Times put the story on page 27.

Редакционная статья «Уолл-стрит джорнэл» предложила отложить выборы мэра и ввести в Нью-Йорке военное правление, установить вокруг города «санитарный кордон», чтобы предохранить страну от заражения «нью-йоркизмом». — Я думаю, что использование миротворческих сил ООН было бы лучше, — сказала Сундара. <…> — Это не город, это арена для расовых и этнических распрей последних трёх тысячелетий. — Это не так, — сказал я ей, — застарелые обиды ничего здесь не значат. Индусы живут рядом с пакистанцами в Нью-Йорке, турки и армяне устанавливают партнерство и открывают рестораны. В этом городе мы изобретаем новые этнические распри. Нью-Йорк ничто, если он не идет в авангарде. Ты бы поняла это, если бы прожила здесь всю жизнь как я.

An editorial in the Wall Street Journal suggested suspending the upcoming mayoralty election and placing New York City under a military administration, with a cordon sanitaire to keep infectious New Yorkism from contaminating the rest of the country. 'I think a UN peacekeeping force would be a better idea,' Sundara said. <…> 'This isn't a city, it's a staging ground for all the accumulated racial and ethnic hostilities of the last three thousand years.' 'That's not so,' I told her. 'Old grudges don't mean crap here. Hindus sleep with Paks in New York, Turks and Armenians go into partnership and open restaurants. In this city we invent new ethnic hostilities. New York is nothing if it isn't avant-garde. You'd understand that if you'd lived here all your life the way I have.'

	Коренной житель даже ненавидит Нью-Йорк с любовью, приезжий <…> с неистовой силой отвергает этот сумасшедший дом, который сам же и выбрал для проживания, и убийственно раздувается от неоправданной ярости.
	A native can hate New York with love; an outsider <…> draws tense and heavy energy out of repudiating this lunatic place she has chosen to live in, and grows bloated and murderous with unearned fury.

Из окна через залив нам были видны светящиеся башни деловой части Бруклина. Далёкий экзотический Бруклин, мрачный Бруклин, в красном оскале клыков, с острыми когтями. Что происходило сейчас в джунглях нищих грязных улиц, расположенных за блестящим фасадом возвышавшихся над портом зданий? Какие увечья, какие ограбления, какие перестрелки, какие выигрыши и какие потери? Пока мы уютно отдыхали в теплом счастливом уединении, менее привилегированные переживали все «прелести» этого печального района Нью-Йорка. Банды семилетних мародеров свирепо обстреливали снежками, спешащих домой вдов на Флатбуш Авеню, мальчишки, вооружившись автогенными горелками, весело перерезали прутья клеток со львами в зоопарке, а соперничающие группы юных проституток, с голыми ляжками, в безвкусных утепленных нижних юбках и алюминиевых коронах, проводили порочные атаки на своих территориях на Гранд Арми Плаза.

Our view was of the shining towers of downtown Brooklyn just across the harbour. Far-off exotic Brooklyn, darkest Brooklyn, Brooklyn red in fang and claw. What was going on over there tonight in the jungle of low grubby streets behind the glistening waterfront facade of high rises ? What maimings, what garrotings, what gunplay, what profits and what losses? While we nestled our weedy heads in warm happy privacy, the less privileged were experiencing the true New York in that melancholy borough. Bands of marauding seven-year-olds were braving the fierce snow to harass weary homegoing widows on Flatbush Avenue, and boys armed with needle torches were gleefully cutting the bars on the lion cages in Prospect Park Zoo, and rival gangs of barely pubescent prostitutes, bare-thighed in gaudy thermal undershifts and aluminium coronets, were holding their vicious nightly territorial face-offs at Grand Army Plaza.

9

	… это совсем легко: вы можете заставить нью-йоркцев подписать всё, что угодно…
	... a cinch, you can get New Yorkers to sign anything...

Город так часто заставляли умирать, и он так часто демонстрировал судороги безошибочной жизнеспособности, что клише концепции Нью-Йорка, как умирающей метрополии, вышло из моды. Теперь только дураки или демагоги придерживались этой точки зрения. Считалось, что Нью-Йорк погиб поколение тому назад, когда гражданские союзы захватили город и начали беспощадно зажимать его. Но длинноногий энергичный Линдсей воскресил его как город веселья только для того, чтобы превратить веселье в кошмар, когда скелеты, вооруженные гранатами, стали появляться из каждого клозета. Только тогда Нью-Йорк осознал, что по-настоящему представляет из себя умирающий город. Предыдущий период упадка начал казаться золотым веком. Белый средний класс распался в паническом массовом исходе. Налоги поднялись до репрессивного уровня, чтобы поддержать самые необходимые службы в городе, где половина людей была слишком бедна, чтобы оплачивать свое содержание. Основной бизнес города отреагировал на это тем, что вывел свои офисы в зеленую пригородную зону, и тем самым ещё больше усугубил положение с налоговой базой. Византийское этническое соперничество взорвалось с новой силой в каждом районе. Грабители прятались за каждым фонарным столбом. Как такой больной город мог выжить? Климат был отвратительный, население злокачественное, воздух грязный, архитектура некрасивая и целый сонм самоускоряющихся процессов неистово уничтожал экономическую основу города. Но город всё же выжил и даже расцвёл. Остались гавань, река, удачное географическое расположение, которые сделали Нью-Йорк независимым нейтральным связующим звеном для всего восточного побережья, нервным узлом, без которого нельзя было обойтись. Более того, город достиг своей эксцентричной потной скученностью особой критической массы и такого уровня культурной жизни, которые сделали его самоуправляющимся генератором по воспроизводству духовных ценностей. В нем, в умирающем Нью-Йорке, происходило так много событий, что город просто не мог умереть. Его нужды должны были продолжать пульсировать и изрыгать лихорадку жизни, бесконечно воспламеняя и обновляя самих себя. Неугасаемая лунная энергия продолжала бесконечно биться в сердце города. Город не умирал. Но в нем продолжали существовать проблемы.

The city had been dismissed as moribund so often, and so often had shown new twitches of unmistakable vitality, that the cliche concept of New York as a dying metropolis had finally gone out of fashion. Only fools or demagogues raised the point now. New York was supposed to have perished a generation ago, when the civil-service unions got hold of the town and began squeezing it mercilessly. But the long-legged go-getter Lindsay resurrected it into Fun City, only to have the fun turn into nightmare as skeletons armed with grenades began emerging from every closet. That was when New York found out what a real dying city was like; the previous period of decline started looking like a golden age. The white middle class split in a panicky exodus; taxes rose to repressive levels to keep essential services going in a city where half the people were too poor to pay the costs of upkeep; major businesses responded by whisking their headquarters off to leafy suburbs, further eroding the tax base. Byzantine ethnic rivalries exploded in every neighbourhood. Muggers lurked behind every lamppost. How could such a plaguey city survive ? The climate was hateful, the citizenry malign, the air foul, the architecture a disgrace, and a cluster of self-accelerating processes had whittled the economic base alarmingly. But the city did survive, and even flourished. There was that harbour, there was the river, there was the happy geographical placement that made New York an indispensable neural nexus for the whole eastern coast, a ganglionic switchboard that couldn't be discarded. More: the city had attained, in its bizarre sweaty density, a kind of critical mass, a level of cultural activity that made it a breeder reactor for the soul, self-enriching, self-powering, for there was so much happening even in a moribund New York that the city simply could not die, it needs must go on throbbing and spewing forth the fevers of life, endlessly rekindling and renewing itself. An irrepressible lunatic energy ticked on and on at the city's heart and always would. Not dying, then. But there were problems.

	Это не столько умирающей, сколько неуправляемый город; семь миллионов душ, двигающихся по семи миллионам орбит под воздействием эффектных центробежных сил, готовых в любую минуту сделать из нас гиперболы.
	It is not so much a dying city as an ungovernable one, seven million souls moving in seven million orbits under spectacular centrifugal pressures that threaten at any moment to make hyperbolas of us all

	— Если в Нью-Йорке небезопасно встречаться с избирателями, — ответил Куинн, — тогда мы должны использовать место для испытания Z-бомбы. — шутка
	'If it isn't safe in New York for a candidate to meet the voters,' Quinn replied, 'we might as well just use the place for a Z-bomb testing sight.'

10

	Куинн был подхвачен огромной волной, блестящим полетом кометы через темную ночь американской политики, и я страстно желал быть в составе его поезда, ухватить часть его пламени, согреться им. Это было так просто и так унизительно.
	Quinn was poised for a huge surging leap, a brilliant cometlike passage through the dark night of American politics, and I yearned to be part of his train, to catch some of his fire and be warmed by it. It was that simple and that humiliating.

Я чувствовал, что он будет президентом, если уже не в двухтысячном году, то четыре года спустя обязательно. Но одного предсказания недостаточно. Я играл президентством Куинна, как мальчик играет собой, возбуждая себя идеей, манипулируя ею так, чтобы доставить себе удовольствие, получить удовлетворение. Скажу по секрету, меня смущало это поспешное планирование. Я не хотел, чтобы люди с холодным умом, такие как Мардикян и Ломброзо знали, что я уже опутан мастурбическими фантазиями по поводу блестящего будущего нашего героя, хотя я предполагал, что они и сами были увлечены подобными мыслями.

I felt him as President, if not in 2000 then four years later. But merely making the prediction wasn't enough. I played with Quinn's presidency the way a little boy plays with himself, exciting myself with the idea, manipulating pleasure for myself out of it, getting off on it. Privately, secretly — for I felt abashed at such premature scheming; I didn't want cold-eyed pros like Mardikian and Lombroso to know I was already enmeshed in misty masturba-tory fantasies of our hero's distant glowing future, though I suppose they must have been thinking similar thoughts themselves by then...

У каждого есть навязчивая идея, которая превращается в несущий каркас, составляющий его жизнь: так мы становимся коллекционерами, садовниками, летчиками, марафонцами, пьяницами, прелюбодеями. Внутри каждого из нас одинаковая пустота и каждый заполняет эту пустоту, по-существу, одинаковыми способами, независимо от начинки, которую мы выбираем. Я имею в виду, что мы выбираем для себя то лекарство, которое нам больше нравится, хотя болезнь у нас у всех одна.

Everyone has some controlling obsession, some fixation that becomes an armature for the construct that is his life: thus we make ourselves into stamp collectors, gardeners, skycyclists, marathon hikers, sniffers, fornicators. We all have the same kind of void within, and each of us fills that void in essentially the same way, no matter what kind of stuffing for the emptiness we choose. I mean we pick the cure we like best but we all have the same disease.

	… сложное чувство голода власти, связанное с ощущением, что я наиболее неуязвим, когда менее всего видим.
	… a complex hunger for power coupled with a wish for self-affacement, a feeling that I was most invulnerable when least visible.

13

	Куинн подошел поприветствовать нас и они обменялись целомудренным поцелуем-объятием, проделав такие искусные па-де-де сексуальной харизмы, что некоторые из старых государственных чиновников открыли рты от изумления, покраснели и вынуждены были ослабить воротнички.
	Quinn came over to greet us, and he and Sundara transformed a chaste kiss-and-hug into an elaborate pas de deux of sexual charisma that made some of our elder statesmen gasp and redden and loosen their collars.

	Сундара всё ещё истекала Камасутрой, когда мы заняли наши места. Ламонт Фридман, сидя возле нее за круглым столом, задергался и затрепетал, встретившись с ней глазами, и уставился на нее со свирепой силой, так что мускулы его длинной узкой шеи судорожно сжались.
	Sundara was still emanating pure Kama Sutra when we took our seats. Lamont Friedman, sitting halfway around the circular table from her, jerked and quivered when her eyes met his, and stared at her with ferocious intensity while muscles twitched wildly in his long narrow neck.

... густая шапка каштановых волос поглощала его голову, как будто покрытое шерстью существо с другой планеты напало на него. Он вышел из Гарварда с репутацией волшебника денег и, придя на Уолл-стрит в девятнадцать лет, стал главным магом банды расставленных везде финансистов, называющих себя «справедливыми Асгарда», которые благодаря серии блестящих удачных ходов — покупке привилегий на приобретение товара, обманных ходов, двойных колебаний и множеству других достаточно трудно постижимых технологий — за пять лет получили контроль над корпорационной империей в миллиард долларов, контролирующей все континенты кроме Антарктиды.

a dense mass of kinky brown hair engulfed his head like some woolly creature from another planet that was attacking him. He had come out of Harvard with a reputation for monetary sorcery and, after going to Wall Street when he was nineteen, had become the head magus of a band of spaced-out financiers calling themselves Asgard Equities, which through a series of lightning coups — option-pumping, feigned tenders, double straddles, and a lot of other techniques I but dimly comprehend — had within five years gained control of a billion-dollar corporate empire with extensive holdings on every continent but Antarctica.

Обычный банкет: фруктовый салат, консоме, филе, подогретый горошек и морковь, графины с калифорнийским бургундским, кусочками печёной Аляскивсё подавалось с максимальным звоном посуды и минимальной грацией представителями угнетенных меньшинств с каменными лицами. Блюда и сервировка были безвкусными, но никто не обращал на это внимания; мы были так одурманены наркотиками, что меню было амброзией, а отель — Вальхаллой.

The usual banquet fare: fruit salad, consomme, protosoy fillet, steam-table peas and carrots, flagons of California Burgundy, lumpy baked Alaska, everything served with maximum clatter and minimum grace by stony-faced members of downtrodden minority groups. Neither the food nor the decor had any taste, but no one minded that; we were all so doped that the menu was ambrosia and the hotel was Valhalla.

Уровень шума был на двадцать децибел выше Ниагарского водопада. Гейзеры дикого смеха выплескивались то за одним, то за другим столом, когда какой-нибудь среброгривый юрист или почтенный законодатель в который уже раз пересказывал свою любимую скабрезную республиканскую, негритянскую, пуэрториканскую, еврейскую, ирландскую, итальянскую, адвокатскую или медицинскую шутку в лучших традициях тысяча девятьсот шестьдесят пятого года. Я чувствовал себя, как всегда на таких мероприятиях, гостем из Монголии, заброшенным без разговорника на ритуальный праздник неизвестного американского племени.

The noise level was 20 db up from Niagara. Geysers of ferocious laughter came splashing from this table or that as some silver- maned jurist or revered legislator told his or her favourite scabrous Republican /gay / black / Puerto / Jew / Irish / Italian / doctor / lawyer / rabbi / priest / female politician / Mafioso joke in the finest 1965 style. I felt, as I had always felt at these functions, like a visitor from Mongolia hurled without phrasebook into some unknown American tribal ritual.

	Потребность друг в друге — это одно, а моногамия — совсем другое. И если первое всё ещё существует, хоть и подвергается эволюции, то последнее — что-то вроде додо или и трилобита.
	But monogamy is one thing and chastity is another, and if the former still exists, however metamorphosed by the evolutions of the era, the latter is one with the dodo and the trilobite.

	... то состояние сексуального влечения, которым мы были так возбуждены три часа назад, рассеялось под влиянием речи Куинна. Мог ли Гитлер приводить к оргазму? Или Цезарь?
	... that mood of erotic anticipation that had been building so excitingly three hours earlier has been wholly dissipated by the impact of Quinn's speech. Was Hitler an orgasmic experience ? Was Caesar ?

	Выступление Куинна было чистой харизмой в действии, стихийной силой, воздействующей на нас с помоста. Так происходит со всеми лидерами: их товаром является собственная личность. Чистые идеи надо оставить менее значительным людям.
	Quinn's performance had been pure charisma in action, an elemental force working us over from the dais. So it is with all the great leaders: the commodity they have to sell is personality. Mere ideas can be left to lesser men.

14

Учение Транзита, конечно, не было индуизмом, это скорее была смесь буддизма с фашизмом, сплав дзен-буддизма, тантры и учения Платона с гештальт-психологией и паундиантской экономикой, и ещё чёрт знает какой чепухи. Но никакого Кришны, Аллаха, Иеговы или какого-либо другого божественного начала в их учении не присутствовало. Оно появилось в Калифорнии шесть или семь лет назад как естественный результат диких девяностых годов, наступивших вслед за бестолковыми восьмидесятыми, перед которыми прошли ужасные семидесятые. Оно усердно насаждалось и распространялось ордами фанатичных миссионеров. Оно быстро распространилось среди наименее религиозно просвещенных районов на востоке Соединенных Штатов.

Transit, of course, wasn't Hindu — more a mixture of Buddhism and fascism, actually, a stew of Zen and Tantra and Platonism and Gestalt therapy and Poundian economics and what-all else, and neither Krishna nor Allah nor Jehovah nor any other divinity figured in its beliefs. It had come out of California, naturally, six or seven years ago, a characteristic product of the Wild '90s that had succeeded the Goofy '80s that had followed the Horrid '70s, and, diligently proselytised by an ever-expanding horde of dedicated proctors, it had spread rapidly through such less enlightened places as the eastern United States.

На самом же деле, все это чистая ортодоксальная восточная теология. Для перехода в Транзит надо отдаться изменчивости к непостоянству. Переход это все; изменение — это суть; остановка убивает; жестокая приверженность чему-либо является путем к нежелательным перерождениям. Процессы Транзита работают на перманентную эволюцию личности, на постоянное совершенствование духа и вдохновляют на непредсказуемое и даже эксцентричное поведение. А вот и лозунг: санкционирование сумасшествия. Вселенная, говорят адепты Транзита, является постоянным потоком. Нельзя дважды вступить в одну и ту же реку. Мы должны плыть по течению. Мы должны быть податливыми, изменчивыми, калейдоскопичными, подвижными как ртуть. Мы должны принять идею, что постоянство — ужасная иллюзия и все, включая нас самих, находится в состоянии головокружительного бесконечного изменения. Но, хотя вселенная находится в постоянном движении и изменении, мы не обречены плыть по течению. Так как ничто не детерминировано и ничто не предсказуемо, то судьба, говорят они нам, находится в наших собственных руках. Мы сами кузнецы своего счастья, мы свободны постичь Истину и использовать её в своих целях. Что такое Истина? Это то, что мы должны по собственной воле перестать быть самими собой, мы должны отбросить жесткое восприятие своей личности, так как только через беспрепятственный поток процессов Транзита мы можем уничтожить ублажение своего я, которое привязывает нас к непереходному состоянию на самом низком уровне. <…> Я предпочитаю верить, что чайник, поставленный на огонь, закипит, а подброшенный вверх камень упадёт. Цель же приверженцев Транзита — превратить чай, стоящий на огне, в ледышку.

All that is fairly orthodox Eastern theology. The special kicker of Transit is its emphasis on volatility and mutability. Transition is all; change is essential; stasis kills; rigid consistency is the road to undesirable rebirths. Transit processes work towards constant evolution, towards perpetual quicksilver flow of the spirit, and encourage unpredictable, even eccentric, behaviour. That's the appeal: the sanctification of craziness. The universe, the proctors say, is in perpetual flux, we never can step twice into the same river; we must flow and yield; we must be supple, protean, kaleidoscopic, mercurial; we must accept the knowledge that permanence is an ugly delusion and everything, ourselves included, is in a state of giddy unending transition. But although the universe is fluid and wayward, we are not therefore condemned to blow haphazardly in its breezes. No, they tell us: because nothing is deterministic, because nothing is unbendingly fore-ordained, everything is within our individual control. We are the existential shapers of our destinies, and we are free to grasp the Truth and act on it. What is the Truth ? That we must freely choose not to be ourselves, that we must discard our rigidly conceived self-images, for only through the unimpeded flow of the Transit processes can we abolish the ego attachments that tie us to intransient low-plane states. <…> I prefer to believe that while it is not certain that tea over a flame will boil or that a rock thrown in the air will fall, these events are highly likely. The Transit people, it seemed to me, were striving towards abolition of that likelihood: to produce iced tea on a stove was their aim.

16

Маленькая грязная берлога в полуразрушенном девяностолетнем доме рядом с Латбум-авеню в самом сердце богом забытого Бруклина? Поход туда был испытанием безрассудной храбрости. Я знал, и меня поймет любой чиновник муниципальной администрации, в каких районах города царит полное беззаконие. И это был один из таких районов. Под разлагающейся плотью нищеты и убожества угадывались кости былого респектабельного жилья. Когда-то здесь жили евреи, принадлежащие к низам среднего класса: кошерные мясники и неудачливые юристы; потом негры нижнего среднего класса; потом нищие негры, вместе с пуэрториканцами превратившие своё жильё в трущобы. А сейчас это были просто джунгли: гниющая свалка тесно стоящих ободранных полуразвалившихся многоквартирных домов на две семьи и шестиэтажных закопчённых многоквартирных домов, в которых обитали бродяги, наркоманы, грабители, грабители грабителей, стаи одичавших кошек, банды юнцов, гигантские крысы,..

I knew — anybody in the municipal administration quickly gets to know — which areas of the city had been written off as out of bounds, beyond hope of redemption, outside the rule of law. This was one of them. Beneath the veil of time and decay I could see the bones of old residential respectability here; it had been a district of lower-middle-class Jews once, a neighbourhood of kosher butchers and unsuccessful lawyers, and then lower-middle-class black, and then slum black, probably with Puerto enclaves, and now it was just a jungle, a corroding wasteland of crumbling little red-brick semidetached two-family houses and soot-filmed six-storey apartment buildings, inhabited by drifters, sniffers, muggers, muggers of muggers, feral cat packs, short-pants gangs, elephant rats,..

Я и ожидал увидеть грязь, гниющие кучи отбросов, каменные осыпи на месте разрушенных зданий, напоминающие дыры на месте выбитых зубов, но не высохшие чернеющие трупы животных на улицах — собак, коз, свиней? — и не пробивающиеся сквозь тротуар побеги травы и деревьев, как в городе призраков, и не вонь человеческий фекалий и мочи, и не вихри песка по лодыжку. Поток раскаленного воздуха хлестнул меня, когда я опасливо покинул благословенную прохладу автомобиля. Хотя было только начало июня, кошмарная жара позднего августа обжигала эти убогие руины. И это Нью-Йорк? Это скорей сторожевой пост в мексиканской пустыне столетие назад.

Filth I had expected, yes, and rotting mounds of garbage in the street, and the rubble-strewn sites of demolished buildings looking like the gaps left by knocked-out teeth; but not the dry blackened corpses of beasts in the streets — dogs, goats, pigs ? — and not the woody-stemmed weeds cracking through the pavement as if this were some ghost town, and not, the reek of human dung and urine, and not the ankle-deep swirls of sand. A blast of oven heat hit me when I emerged, timidly and with misgivings, from the coolness of my car. Though this was only early June, a terrible late-August heat baked these miserable ruins. This is New York City ? This might have been an outpost in the Alexican desert a century ago.

17—25

	Любой первоклассный нью-йоркский ресторан мог предложить вам один вид свежей рыбы и один сорт мяса, но найти девять-десять разных блюд в одном меню было свидетельством могущества и богатства членов клуба «Купцов и судовладельцев» и высоких связей его шефа. Вас меньше бы удивило меню, в котором было бы филе единорога, отбивная бройлерного сфинкса. — 19
	Any first-class New York restaurant might be serving one kind of fresh fish and one sort of meat, but to find nine or ten rarities on the same menu was overwhelming testimony to the power and wealth of the Merchants and Shippers Club's membership and the high connections of its chef. It would hardly have been more amazing to find the menu listing filet of unicorn and broiled sphinx chop.

	... парой неуклюжих сарказмов по поводу политической ситуации на Ближнем Востоке, («…я слышал, что на прошлой неделе король Абдулла и премьер Елеазар играли в покер в казино в Эйлате. Король поставил на кон трёх верблюдов и нефтяную скважину, а премьер — пять поросят и субмарину. Итак, король…» — О, нет, это слишком глупо, чтобы повторять.) — 24
	... a couple of elephantine quips about the Near Eastern political situation. ('I hear that last week King Abdullah and Premier Eleazar were playing poker down at the casino in Eilat, and the king bet three camels and an oil well and the premier raised him five hogs and a submarine, so the king...' Oh, no, it's too dumb to repeat.)

26

Никто искренне и полностью не верит, что умрет, что бы он там ни думал. Вы можете принимать смерть тут, снаружи, но вы не принимаете её на клеточном уровне обмена веществ и деления клеток. Ваше сердце не перестает биться в тридцатилетнем возрасте, и оно знает, что никогда не перестанет. Ваше тело работает, как трехсменная фабрика, производя кровяные тельца, лимфу, семя, слюну, все точно вовремя, и ваше тело знает, что так будет всегда. И ваш мозг, который воспринимает себя центром великой драмы, где звезда — Лью Николс, целая вселенная, огромная коллекция собственности, все, что происходит, происходит вокруг ВАС, в связи с ВАМИ, с ВАМИ как центром и осью, вокруг которой все вращается. И если вы идете к кому-нибудь на свадьбу, то эта сцена называется не «Свадьба Дика и Джуди», а «Лью Николс на чьей-то свадьбе». И если политик становится президентом, это не «Пол Куинн становится президентом», а «Переживания Лью Николса по поводу становления Пола Куинна президентом». И если звезда взорвется, то заголовок будет не «Образование новой звезды», а «Вселенная Лью Николса потеряла свою звезду», и так далее. И так с каждым. Каждый — герой огромной драмы существования. Дик и Джуди тоже выполняют роль звезд в своих головах, и Пол Куинн, и каждый из вас знает, что если он умрет, то погаснет целая вселенная, как выключенный свет. Это невозможно. И поэтому вы не собираетесь умирать. Вы уверены, что вы — исключение. — вариант распространённой мысли

Nobody genuinely and fully believes he's going to die, whatever he may think he thinks. You may accept it up here on top, but you don't accept it on the cellular level, down on the level of metabolism and mitosis. Your heart hasn't missed a beat in thirty-odd years and it knows it never will. Your body goes merrily along like a three-shift factory manufacturing corpuscles, lymph, semen, saliva, round the clock, and so far as your body knows it always will. And your brain, it perceives itself as the centre of a great drama whose star is Lew Nichols, the whole universe just a giant collection of props, everything that happens happening around you, in relation to you, with you as the pivot and fulcrum, and if you go to somebody's wedding the name of that scene isn't Dick and Judy Get Married, no, it's Lew Goes to Somebody's Wedding, and if a politician gets elected it isn't Paul Quinn Becomes President, it's Lew Experiences Paul Quinn Becoming President, and if a star explodes the headline isn't Betelgeuse Goes Nova but Lew's Universe Loses a Star, and so on, the same for everyone, everyone the hero of the great drama of existence, Dick and Judy each in starring roles in their own heads, Paul Quinn, maybe even Betelgeuse, and each of you knows that if you were to die the whole universe would have to wink out like a switched-off light, and that isn't possible, so therefore you aren't going to die. You know you're the one exception.

27—37

	Он нежно провела пальцами по моему колючему скальпу. <…> Ей нравилась стрижка, она просто обожала её. Конечно, иметь на голове такую сжатую стерню... — 28
	She ran her hands tenderly over my stubby scalp. <…> She loved the haircut, absolutely adored it. Of course: getting cropped...

	... сообщил я ему <по телефону> и минуту слушал рычание тишины его изумления, бьющее провода, как прибой на Огненной Земле во время мартовского шторма. — 30
	... I told him, and listened for a moment to the silent roaring of his amazement booming across the wire like the surf at Fire Island in a March Storm.

Континенты медленно передвигаются, как гиппопотамы, величаво танцующие польку. Луна глубоко ныряет в небо, выглядывает из-под нахмуренных бровей как белый водяной волдырь, и лопается с чудесным стеклянным звуком, который потом ещё годы продолжает вибрировать. Само солнце срывается со своих швартовых, так как все во вселенной находится в постоянном движении и это движение совершенно неопределенно и непредсказуемо. — 31; видение героя

The continents move ponderously about, like hippopotamuses doing a stately polka. The moon dips low in the sky, peering out of its own forehead like an aching white blister, and shatters with a wonderful glassy ping! that reverberates for years. The sun itself drifts from its moorings, for everything in the universe is in constant motion and the journeys are infinitely various.

	Снова вернётся Вавилон и заполнит мир, как огромный серый осьминог. — 31
	Babylon will come a second time, and lie astride the world like a great grey octopus.

	... однажды утром комичная морская выдра проплыла животом кверху в пятидесяти метрах от берега, чавкая крабом. — 34
	... one morning, a comical sea otter, swimming belly-up fifty metres off shore as he munched on a crab.

38

	Но было что-то необычное в наполняющем <комнату> свете. Он не был неприятного оттенка замёрзшего лимона, обычного для зимнего дня, а того весьма нежно-сочно-золотого — характерного для весны;..
	... there was something odd about the quality of the light, which was not the harsh brittle lemon hue of a winter day but rather the sweet mellow gold of spring;..

	Неужели это был Нью-Йорк? Город закрытых лиц и настороженных глаз, город ножей, поблескивающих на темных мрачных улицах? Да, да, да, Нью-Йорк, но преображенный Нью-Йорк, Нью-Йорк тысячелетия, Нью-Йорк в ночь критической Сатурналии.
	Was this truly New York, the city of closed faces and wary eyes, the city of knives that gleamed on dark sullen streets? Yes, yes, yes, New York, but a New York transformed, a millennial New York, New York on the night of the climactic Saturnalia.

Час от часу безумие определенно нарастало. До девяти в барах почти не видно было обнаженных тел, а в половине десятого голая потная плоть была повсюду, подскакивающие груди, трясущиеся ягодицы, всё кружилось, прихлопывая и притопывая. До половины десятого я почти не видел парочек, прижавшихся друг к другу, а в десять на улицах совокуплялись вовсю. Подспудное насилие ощущалось весь вечер — выбивали окна, били уличные фонари — а после десяти оно быстро стало набирать силу: кулачные бои, иногда веселые, иногда убийственные, а на углу Пятьдесят Седьмой и Пятой шло сражение толпы, сотня мужчин и женщин били друг друга кулаками куда попало. Везде шли шумные разборки автомобилистов. Казалось, что некоторые водители намеренно врезались в автомобили, явно чтобы получить удовольствие от разрушения. Были ли убийства? Очень вероятно. Изнасилования? Тысячи. Увечья и другие безобразия? Без сомнения. А где была полиция? Я видел их здесь и там, некоторые безуспешно пытались предотвратить нарастание беспорядков, другие позволяли их и сами подключались. Полицейские с пылающими лицами и горящими глазами счастливо вступали в бои, превращая их в военные сражения. Полицейские покупали наркотики у уличных торговцев, голые до пояса полицейские тискали голых девушек в барах, полицейские с хрипом разбивали ветровые стекла машин своими дубинками. Общее сумасшествие было заразительно. После недели апокалиптических комментариев, недели огромного напряжения никто не мог бы удержаться в рамках здравомыслия. — 31 декабря 1999

There were definite increments of wildness from hour to hour. In the bars nudity was still uncommon by nine, but by half past there was bare sweaty flesh everywhere, jiggling breasts, waggling buttocks, clap hands and kick, everyone join in a circle. It was half past nine before I saw anyone screwing in the streets, but outdoor fornication was widespread by ten. An undercurrent of violence had been present all evening -smashing of windows, shooting out of street-lamps — but it picked up strength rapidly after ten: there were fistfights, some genial, some murderous, and at the corner of Fifty-seventh and Fifth there was a mob battle going on, a hundred men and women clubbing at each other in what looked like a random way, and motorists were having noisy disputes everywhere, and it seemed to me that some drivers were deliberately ramming their cars into others for the sheer destructive fun of it. Were there murders? Most certainly. Rapes? By the thousand. Mutilations and other monstrosities ? I have no doubt. And where were the police ? I saw them, now and then, some trying desperately to hold back the tide of disorder, others giving in and joining it, policemen with flushed faces and glazed eyes happily wading into fights and escalating them to savage warfare, policemen buying drugs from the corner pedlers, policemen stripped to the waist groping naked girls in bars, policemen raucously smashing windshields with their nightsticks. The general craziness was contagious. After a week of apocalyptic build-up, a week of grotesque tension, no one could hold too tightly to his sanity.

39—44

С момента прихода к власти Куинн настойчиво пытался восстановить репутацию Нью-Йорка до уровня середины двадцатого века, как самого захватывающего, жизнерадостного, стимулирующего города, истинной столицы планеты, центром всего самого интересного, что привлекало бы и в то же время гарантировало безопасность туристам. Всё это было разрушено оргией одной ночи и утвердило нацию в привычном ей мнении, что Нью-Йорк — жестокий, безумный, свирепый, мерзкий зоопарк. — 39

Since entering office Quinn had painstakingly tried to restore the reputation New York had had in the middle of the twentieth century as the nation's most exciting, vital, stimulating city, the true capital of the planet and the centre of all that was interesting, a city that was thrilling yet safe for visitors. All that had been ruined in one orgiastic night more in keeping with the nation's familiar view of New York as a brutal, insane, ferocious, filthy zoo.

Над головой парит что-то вроде вертолета. От него спускаются три лопасти, снабженные чем-то вроде громкоговорителей. Из всех трех доносится свистяще-блеющий звук, высокий и нежный, длительностью в две секунды с пятисекундными интервалами. Ритм исключительно постоянен, каждый писк испускается по четкому расписанию, отрезая без усилия плотную стену падающих хлопьев. Вертолет медленно летит вдоль Пятой Авеню на высоте менее пятисот метров, и по мере того, как он движется на север, снег под ним тает, расчищая зону шириной точно по размерам Авеню. — 42

Overhead a kind of helicopter soars. Three paddlelike projections dangle from it, and there are loudspeakers, apparently, at the tip of each paddle. From the three speakers in unison comes a wistful bleating sound, high-pitched and gentle, emitted for a period of perhaps two seconds spaced by five-second spans of silence. The rhythm is perfectly steady, each mild bleep arriving on schedule and cutting effortlessly through the dense swirls of descending flakes. The helicopter flies slowly up Fifth Avenue at an altitude of less than 500 metres, and as it make its bleating way northward the snow melts below its path, clearing a zone exactly as wide as the avenue.

	… самый большой урок, который следует извлечь из почти завершенного двадцатого века, заключается в том, что если вы собираетесь заниматься колдовством, называйте его как-нибудь по-другому. — 44
	… one of the great lessons of the all-but concluded twentieth century is that if you want to practise witchcraft, you'd better do it under some other name.

Литература

• Роберт Силверберг. Провидец. — СПб.: Эгос, 1993. — С. 379-632. (перевод с некоторыми уточнениями)