Создатель звёзд

Создатель звёзд (англ. Star Maker) — научно-фантастический, философский, визионерский роман британского философа и писателя Олафа Стэплдона, опубликованный в 1937 году. Наряду с «Последними и первыми людьми» — наиболее известное произведение автора.

Цитаты

Предисловие

Сейчас, когда Европе угрожает катастрофа, куда более ужасная, чем события 1914-го года, книга, подобная этой, может оказаться порицаемой, как отвлечение от животрепещущей темы борьбы цивилизации с современным варварством. Год за годом, месяц за месяцем положение нашей разрозненной цивилизации становится все хуже и хуже. Фашизм становится все более безжалостным в своих завоеваниях, все более жестоким к собственным гражданам, более варварским в своей борьбе за идею. Даже в нашей стране, в Англии, есть основания опасаться тенденции к милитаризации и ограничениям гражданских свобод. Более того, проходят десятилетия, но так и не было предпринято ни одной решительной попытки сгладить несправедливости нашего социального порядка. Наша устаревшая экономическая система губит надежды миллионов граждан. В таких условиях писателям трудно сочетать следование своему призванию со смелостью и взвешенным суждением. Некоторые просто пожимают плечами и остаются в стороне от главной битвы нашего времени. Они, отгородившись от самых жизненных интересов мира, неизбежно производят на свет работы, которые не только не имеют глубокого значения для современников, но и коварно неискренны. Ведь таким писателям приходится, сознательно или бессознательно, представлять, убеждать самих себя в том, что никакого кризиса в делах человеческих не существует, либо что он менее значителен, чем их работа, либо что это так или иначе их не касается. Однако кризис существует, очень важен и касается нас всех. Как может кто-либо, обладая интеллектом и будучи хоть отчасти в курсе событий, утверждать обратное, не кривя душой? И все же я испытываю живую симпатию к некоторым из этих «интеллектуалов», которые заявляют, что не могут внести сколь-нибудь полезный вклад в эту битву и потому им лучше в неё не вмешиваться. Я, фактически, один из них. В нашу защиту я должен сказать, что, хотя мы пассивны и неэффективны в качестве непосредственно участвующих в решении проблемы, но не игнорируем её. На самом деле она постоянно, как наваждение, занимает наше внимание. Но, методом проб и ошибок, мы пришли к выводу, что наибольшую пользу из всех доступных нам способов можем принести именно косвенно. Для некоторых писателей дело обстоит иначе. Смело врываясь в гущу битвы, они используют свои способности, чтобы пропагандировать насущные идеи, или даже сами берутся за оружие. Если они обладают соответствующими способностями и если конкретное сражение, в котором они участвуют, является частью великой попытки защиты (или создания) цивилизации, они могут, конечно, выполнить ценную работу. К тому же, они могут получить богатый опыт и заработать симпатии людей. Однако за неотложностью своего служения могут забыть о необходимости утверждать и расширять то, что можно метафорично назвать «самокритическое сознание рода человеческого», или попытку увидеть человеческую жизнь в целом по отношению к остальному миру. Это требует желания рассматривать все людские дела, идеалы, теории с как можно меньшей человеческой предвзятостью. Те, кто борются в гуще битвы, неизбежно склонны к тому, чтобы стать, хотя и в великом и справедливом смысле, партизанами. Они благородно отказываются от этой обособленности, этой силы холодного суждения, которая, в конце концов, входит в число наиболее ценных способностей человека. В их случае, пожалуй, так и должно быть: отчаянный бой требует больше всецелой самоотдачи, чем обособленности. Но те немногие, кто переживает сердцем, должны служить, стараясь развить вместе с человеческой преданностью более беспристрастный дух. И, возможно, попытка увидеть наш беспокойный мир на фоне звёзд может придать ещё больше значения современному кризису человечества. Она может также усилить наше милосердие друг к другу. Будучи убеждён в этом, я попытался создать в воображении набросок ужасной, но жизненной совокупности всего. Я отлично знаю, что это до смешного неадекватный и в каком-то смысле детский набросок, даже если смотреть на него с точки зрения современного человеческого опыта. А в более спокойные и мудрые времена он наверняка покажется бредом сумасшедшего. Однако, несмотря на его незрелость и отдалённость от современных событий, он, пожалуй, всё-таки не совсем неуместен.

AT a moment when Europe is in danger of a catastrophe worse than that of 1914 a book like this may be condemned as a distraction from the desperately urgent defence of civilization against modern barbarism. Year by year, month by month, the plight of our fragmentary and precarious civilization becomes more serious. Fascism abroad grows more bold and ruthless in its foreign ventures, more tyrannical toward its own citizens, more barbarian in its contempt for the life of the mind. Even in our own country we have reason to fear a tendency toward militarization and the curtailment of civil liberty. Moreover, while the decades pass, no resolute step is taken to alleviate the injustice of our social order. Our outworn economic system dooms millions to frustration. In these conditions it is difficult for writers to pursue their calling at once with courage and with balanced judgment. Some merely shrug their shoulders and withdraw from the central struggle of our age. These, with their minds closed against the world's most vital issues, inevitably produce works which not only have no depth of significance for their contemporaries but also are subtly insincere. For these writers must consciously or unconsciously contrive to persuade themselves either that the crisis in human affairs does not exist, or that it is less important than their own work, or that it is anyhow not their business. But the crisis does exist, is of supreme importance, and concerns us all. Can anyone who is at all intelligent and informed hold the contrary without self-deception? Yet I have a lively sympathy with some of those "intellectuals" who declare that they have no useful contribution to make to the struggle, and therefore had better not dabble in it. I am, in fact, one of them. In our defense I should say that, though we are inactive or ineffective as direct supporters of the cause, we do not ignore it. Indeed, it constantly, obsessively, holds our attention. But we are convinced by prolonged trial and error that the most useful service open to us is indirect. For some writers the case is different. Gallantly plunging into the struggle, they use their powers to spread urgent propaganda, or they even take up arms in the cause. If they have suitable ability, and if the particular struggle in which they serve is in fact a part of the great enterprise of defending (or creating) civilization, they may, of course, do valuable work. In addition they may gain great wealth of experience and human sympathy, thereby immensely increasing their literary power. But the very urgency of their service may tend to blind them to the importance of maintaining and extending, even in this age of crisis, what may be called metaphorically the "self-critical self-consciousness of the human species," or the attempt to see man's life as a whole in relation to the rest of things. This involves the will to regard all human affairs and ideals and theories with as little human prejudice as possible. Those who are in the thick of the struggle inevitably tend to become, though in a great and just cause, partisan. They nobly forgo something of that detachment, that power of cold assessment, which is, after all, among the most valuable human capacities. In their case this is perhaps as it should be; for a desperate struggle demands less of detachment than of devotion. But some who have the cause at heart must serve by striving to maintain, along with human loyalty, a more dispassionate spirit. And perhaps the attempt to see our turbulent world against a background of stars may, after all, increase, not lessen the significance of the present human crisis. It may also strengthen our charity toward one another. In this belief I have tried to construct an imaginative sketch of the dread but vital whole of things. I know well that it is a ludicrously inadequate and in some ways a childish sketch, even when regarded from the angle of contemporary human experience. In a calmer and a wiser age it might well seem crazy. Yet in spite of its crudity, and in spite of its remoteness, it is perhaps not wholly irrelevant.

	... столь экстравагантная работа. Если оценивать её по стандартам художественной литературы, она необычайно плоха. Фактически, это вовсе даже не роман.
	... such an extravagant work. Judged by the standards of the Novel, it is remarkably bad. In fact, it is no novel at all.

Глава I. Земля

Я почувствовал, что нахожусь на маленьком круглом шарике из камня и металла, окутанном пленкой воды и воздухом, кружащемся в солнечном свете среди тьмы. А на поверхности этого шарика всё его население жило многие поколения в поте лица и слепоте, лишь иногда веселясь и обзаводясь ясностью духа. И вся его история, с её миграциями, империями, философиями, гордыми науками, социальными революциями, растущим стремлением к единению была не более чем искоркой в жизни звёзд. — 1. Начало

I perceived that I was on a little round grain of rock and metal, filmed with water and with air, whirling in sunlight and darkness. And on the skin of that little grain all the swarms of men, generation by generation, had lived in labour and blindness, with intermittent joy and intermittent lucidity of spirit. And all their history, with its folk-wanderings, its empires, its philosophies, its proud sciences, its social revolutions, its increasing hunger for community, was but a flicker in one day of the lives of the stars.

Вселенная, в которую меня поместила судьба, была вовсе не усеянной блёстками камерой, а лишь смутно угадываемым вихрем звёздных потоков. Нет, больше! Вглядываясь между звёзд во внешнюю тьму, я видел слабые блики и крапинки света — другие такие же завихрения, такие же галактики, редко разбросанные по пустоте, бездна за бездной, так далеко друг от друга, что даже полет воображения не мог найти пределов космической, всеобъемлющей галактики галактик. Эта вселенная представлялась мне как пустота, в которой, подобно редким снежинкам, плавали другие вселенные. — 2. Земля среди звёзд

The universe in which fate had set me was no spangled chamber, but a perceived vortex of star-streams. No! It was more. Peering between the stars into the outer darkness, I saw also, as mere flecks and points of light, other such vortices, such galaxies, sparsely scattered in the void, depth beyond depth, so far afield that even the eye of imagination could find no limits to the cosmical, the all-embracing galaxy of galaxies. The universe now appeared to me as a void wherein floated rare flakes of snow, each flake a universe.

Зрелище передо мной странным образом изменялось. Беспокойство сменилось изумлением и восхищением, ибо абсолютная красота нашей планеты удивила меня. Она была похожа на большую жемчужину, окаймленную черным деревом. Она была перламутром, она была опалом. Нет, она была прекраснее любого драгоценного камня. Её узор был более искусным, более эфирным. Она отражала деликатность и яркость, сложность и гармонию живого существа. Странно, но, оказавшись в отдалении, я, как никогда раньше, чувствовал жизненное присутствие Земли как живого, но пребывающего в трансе и смутно пытающегося проснуться создания. Я заметил, что ни одна из видимых черт этого божественного живого самоцвета не отражает присутствия человека. Прямо передо мной, хотя и невидимые, были представлены самые переполненные центры человеческого населения. Там, подо мной, раскинулись огромные промышленные районы, зачерняющие воздух своим дымом. Однако вся эта бушующая жизнь и важное для людей производство не оставляли никакого следа на лике планеты. С этой высокой точки зрения Земля не изменилась от самой зари человечества. Ни один путешествующий ангел или исследователь с другой планеты не смог бы догадаться, что этот нежный шар кишит порочными, стремящимися к мировой власти, истязающими друг друга, хотя изначально невинными зверьми. — 2. Земля среди звёзд

The spectacle before me was strangely moving. Personal anxiety was blotted out by wonder and admiration; for the sheer beauty of our planet surprised me. It was a huge pearl, set in spangled ebony. It was nacreous, it was an opal. No, it was far more lovely than any jewel. Its patterned coloring was more subtle, more ethereal. It displayed the delicacy and brilliance, the intricacy and harmony of a live thing. Strange that in my remoteness I seemed to feel, as never before, the vital presence of Earth as of a creature alive but tranced and obscurely yearning to wake. I reflected that not one of the visible features of this celestial and living gem revealed the presence of man. Displayed before me, though invisible, were some of the most congested centers of human population. There below me lay huge industrial regions, blackening the air with smoke. Yet all this thronging life and humanly momentous enterprise had made no mark whatever on the features of the planet. From this high look-out the Earth would have appeared no different before the dawn of man. No visiting angel, or explorer from another planet, could have guessed that this bland orb teemed with vermin, with world-mastering, self-torturing, incipiently angelic beasts.

Глава III. Другая Земля

Это внутреннее «телепатическое» общение, которым мне предстояло далее пользоваться во всех моих странствиях, было сначала трудным, неэффективным и болезненным. Но со временем я научился переживать ощущения моего носителя четко и аккуратно, при этом сохраняя собственную индивидуальность, мой собственный критический разум, мои желания и страхи. Только когда другой осознавал мое присутствие в нем, он мог специальным волевым усилием сохранять некоторые мысли в тайне от меня. Нетрудно догадаться, что поначалу эти чужие умы были непонятны мне. Даже их ощущения существенно отличались от привычных. Их мысли и все их эмоции и чувства были мне чужды. Традиционные основания этих умов, их наиболее распространенные взгляды исходили из странной истории и выражались на языках, которые хитро вводили земной ум в заблуждение. Я провел на «Другой Земле» много «других лет», скитаясь от разума к разуму, из страны в страну, но не смог достичь ясного понимания психологии «других» и значения их истории, пока не встретил одного из их философов, стареющего, но все ещё активного человека, чьи эксцентричные и идущие вразрез с общими взгляды не позволили ему заслужить признание. Большинство из моих прежних носителей, когда узнавали о моем присутствии в них, считали меня либо злым духом, либо божественным посланником. А менее религиозные приходили к выводу, что я лишь болезнь, симптом их собственного психического расстройства, и незамедлительно спешили к местному клерку ментального оздоровления. — 1. На Другой Земле

This kind of internal "telepathic" intercourse, which was to serve me in all my wanderings, was at first difficult, ineffective, and painful. But in time I came to be able to live through the experiences of my host with vividness and accuracy, while yet preserving my own individuality, my own critical intelligence, my own desires and fears. Only when the other had come to realize my presence within him could he, by a special act of volition, keep particular thoughts secret from me. It can well be understood that at first I found these alien minds quite unintelligible. Their very sensations differed from my familiar sensations in important respects. Their thoughts and all their emotions and sentiments were strange to me. The traditional groundwork of these minds, their most familiar concepts, were derived from a strange history, and expressed in languages which to the terrestrial mind were subtly misleading. I spent on the Other Earth many "other years," wandering from mind to mind and country to country, but I did not gain any clear understanding of the psychology of the Other Men and the significance of their history till I had encountered one of their philosophers, an aging but still vigorous man whose eccentric and unpalatable views had prevented him from attaining eminence. Most of my hosts, when they became aware of 'my presence within them, regarded me either as an evil spirit or as a divine messenger. The more sophisticated, however, assumed that I was a mere disease, a symptom of insanity in themselves. They therefore promptly applied to the local "Mental Sanitation Officer."

Глава VI. Намёки Создателя звёзд

Постоянным мотивом нашего паломничества оставалось то стремление, которое некогда вело людей на Земле в поисках Бога. Да, все мы как один покинули свои родные планеты с целью выяснить, кто он, тот дух, которого все мы в глубине души знали и нерешительно лелеяли, дух, который земляне иногда называют гуманным, — Повелитель Вселенной или изгнанник; всемогущий или бессильный. И теперь мы начинали понимать, что если у космоса и есть повелитель, то не такой вот дух, а какой-то другой, который, создавая бесконечный фонтан миров, заботился не о существах, порожденных им, а о чем-то другом, нечеловеческом, непонятном.

The sustaining motive of our pilgrimage had been the hunger which formerly drove men on Earth in search of God. Yes, we had one and all left our native planets in order to discover whether, regarding the cosmos as a whole, the spirit which we all in our hearts obscurely knew and haltingly prized, the spirit which on Earth we sometimes call humane, was Lord of the Universe, or outlaw; almighty, or crucified. And now it was becoming clear to us that if the cosmos had any lord at all, he was not that spirit but some other, whose purpose in creating the endless fountain of worlds was not fatherly toward the beings that he had made, but alien, inhuman, dark.

Глава VII. Ещё больше миров

	Единственной разумной целью жизни считалось создание мира пробуждённых, чувствительных, интеллигентных и взаимопонимающих личностей, связанных воедино с целью исследования вселенной и реализации огромного «человеческого» потенциала. Молодежь неизменно подводили к пониманию этой цели. — 1. Симбиотическая раса
	The one reasonable goal of social life was affirmed to be the creation of a world of awakened, of sensitive, intelligent, and mutually understanding personalities, banded together for the common purpose of exploring the universe and developing the "human" spirit's manifold potentialities. Imperceptibly the young were led to discover for themselves this goal.

Глава XI. Звёзды и паразиты

Нормальные ощущения звезды состоят в восприятии ею космической окружающей среды и в постоянных осмысленных изменениях положения своего тела относительно других звёзд. Смена положения, конечно, состоит из вращения и перемещения. Двигательную активность звезды, таким образом, следует воспринимать, как танец или фигурное катание, исполняемые с мастерством и в соответствии с идеальным принципом, проникающим в сознание звезды из глубин ее природы и по мере созревания разума светила становящимся всё более ясным. Этот идеальный принцип недоступен пониманию людей и осознается ими лишь как хорошо известный физический принцип «экономии движения», или следование курсом, на котором наименее сказываются гравитационные и другие воздействия. Звезда, используя электромагнитное поле космоса, добровольно следует этим идеальным курсом с такими же вниманием и осторожностью, с какими водитель ведет свой автомобиль по забитой другими машинами извилистой дороге или с какими балерина выполняет самые сложные па, стараясь затратить при этом минимум усилий. Почти с полной уверенностью можно сказать, что звезда воспринимает свое физическое поведение как блаженную, восхитительную и всегда успешную погоню за идеальной красотой. Разумные миры смогли установить это посредством наиболее формализованных своих собственных эстетических ощущений. Собственно, именно благодаря этим ощущениям они и установили свой первый контакт с разумом звёзд. Но истинное восприятие эстетической или религиозной справедливости таинственного канона, безоговорочно принятого звёздами, оставалось недоступным пониманию разумных миров. Им пришлось принять его, так сказать, как данность. Этот эстетический канон, несомненно, являлся своеобразным отображением некой духовной интуиции, которая оставалась оккультной по отношению к разумным мирам. Жизнь отдельной звезды — это не только физическое движение. В каком-то смысле, в ее жизни присутствуют и культура, и духовность. В каком-то смысле звезда воспринимает другие звёзды как разумные существа. Скорее всего, это взаимное восприятие является интуитивным и телепатическим, хотя можно предположить, что оно постоянно поддерживается результатами наблюдений за поведением других звёзд. Из психологических взаимоотношений звёзд происходит целый мир их социальных взаимоотношений, которые были настолько непонятны разумным мирам, что я практически ничего не могу сказать о них. Есть основания полагать, что осмысленное поведение индивидуальной звезды определяется не только строгими канонами танца, но также и социальными причинами, желанием сотрудничать с другими звёздами. Можно с уверенностью сказать, что звёзды связаны между собой общественными отношениями. Эти отношения напоминают мне отношения в оркестре, где все музыканты полностью сосредоточены на решении общей задачи. Вероятно (хотя в этом нельзя быть уверенным), каждая звезда, исполняя свою конкретную тему, руководствуется не только эстетическими или религиозными мотивами, но и желанием дать своим партнерам все возможности для самовыражения. Если это так, то каждая звезда воспринимает свою жизнь не только как полное достижение идеальной красоты, но и как идеальное проявление любви. — 3. Звёзды

The normal experience of a star appears to consist in perception of its cosmical environment, along with continuous voluntary changes within its own body and in its position in relation to other stars. This change of position consists, of course, in rotation and passage. The star's motor life is thus to be thought of almost as a life of dance, or of figure-skating, executed with perfect skill according to an ideal principle which emerges into consciousness from the depths of the stellar nature and becomes clearer as the star's mind matures. This ideal principle cannot be conceived by men save as it is manifested in practice as the well-known physical principle of "least action," or the pursuit of that course which in all the gravitational and other conditions is the least extravagant. The star itself, by means of its purchase on the electromagnetic field of the cosmos, apparently wills and executes this ideal course with all the attention and delicacy of response which a motorist exercises in threading his way through traffic on a winding road, or a ballet-dancer in performing the most intricate movements with the greatest economy of effort. Almost certainly, the star's whole physical behavior is normally experienced as a blissful, an ecstatic, an ever successful pursuit of formal beauty. This the minded worlds were able to discover through their own most formalistic aesthetic experience. In fact it was through this experience that they first made contact with stellar minds. But the actual perception of the aesthetic (or religious?) rightness of the mysterious canon, which the stars so earnestly accepted, remained far beyond the mental range of the minded worlds. They had to take it, so to speak, on trust. Clearly this aesthetic canon was in some way symbolical of some spiritual intuition that remained occult to the minded worlds. The life of the individual star is not only a life of physical movement. It is also undoubtedly in some sense a cultural and a spiritual life. In some manner each star is aware of its fellow stars as conscious beings. This mutual awareness is probably intuitive and telepathic, though presumably it is also constantly supported by inference from observation of the behavior of others. From the psychological relations of star with star sprang a whole world of social experiences which were so alien to the minded worlds that almost nothing can be said of them.

Глава XIII. Начало и конец

Момент истины космоса был (или будет) вовсе не «моментом» в человеческом понимании этого слова; но по космическим меркам он, действительно, был лишь мгновением. Когда больше чем половина всей многомиллионной армии населенных галактик стали полноправными членами космического сообщества и было ясно, что на большее рассчитывать не приходится, — наступил период вселенской медитации. Население звёзд поддерживало их «утопические» цивилизации и занималось своими личными делами и отношениями, но в то же самое время на коллективном плане перестраивало всю структуру культуры космоса. Я не буду рассказывать об этой фазе. Скажу только, что каждая галактика и каждый мир придали своему разуму особую творческую функцию, посредством чего каждый мир впитывал результаты труда всех других миров и галактик. К концу этого периода «я», коллективный разум, предстал в совершенно новом виде, словно только что выбравшаяся из куколки бабочка; и на одно только мгновение, которое поистине было моментом истины космоса, «я» предстал перед Создателем звёзд. В памяти человека, автора этой книги, не осталось ничего от пережитого много эпох «тому назад» момента, когда он был космическим разумом. Разве что обрывки воспоминаний болезненного блаженства и о самом ощущении, которое привело меня к этому блаженству. — 2. Перед моментом истины

The supreme moment of the cosmos was not (or will not be) a moment by human standards; but by cosmical standards it was indeed a brief instant. When little more than half the total population of many million galaxies had entered fully into the cosmical community, and it was clear that no more were to be expected, there followed a period of universal meditation. The populations maintained their straitened Utopian civilizations, lived their personal lives of work and social intercourse, and at the same time, upon the communal plane, refashioned the whole structure of cosmical culture. Of this phase I shall say nothing. Suffice it that to each galaxy and to each world was assigned a special creative mental function, and that all assimilated the work of all. At the close of this period I, the communal mind, emerged re-made, as from a chrysalis; and for a brief moment, which was indeed the supreme moment of the cosmos, I faced the Star Maker. For the human author of this book there is now nothing left of that age-long, that eternal moment which I experienced as the cosmical mind, save the recollection of a bitter beatitude, together with a few incoherent memories of the experience itself which fired me with that beatitude.

Мне показалось, что я увидел Создателя звёзд в двух аспектах: как особую, творящую форму духа, давшую жизнь мне, космосу, и как нечто, внушающее крайний ужас, нечто более величественное, чем творчество, то есть, установленное раз и навсегда совершенство абсолютного духа. Жалкие, жалкие и банальные слова. Но в самом ощущении ничего жалкого не было. Оказавшись лицом к лицу с этой бесконечностью, которая оказалась выше моей способности постижения, я, космический разум, воплощение всех звёзд и планет, пришел в такой же ужас, в какой приходит дикарь при блеске молнии и раскатах грома. И когда я пал ниц перед Создателем звёзд, мой разум захлестнуло лавиной образов. Вновь передо мной пронеслась несметная толпа выдуманных божеств всех времен, народов и миров — символов величия и нежности, безжалостной силы, творчества по наитию и всевидящей мудрости. И хотя эти образы были всего лишь фантазиями составляющих меня разумов, мне показалось, что каждый из них и все они, вместе взятые, действительно являются воплощением некоего особенного воздействия Создателя звёзд на сотворенные им существа. Когда я созерцал эту армию божеств, поднимавшуюся ко мне из разных миров, словно облако дыма, — в мой разум проник новый образ бессмертного духа. Этот образ был порожден моим космическим воображением, и в то же время чем-то большим, чем я сам. В памяти автора этой книги, человека, остались лишь обрывки этого видения, которое невероятно потрясло и взволновало его, когда он был космическим разумом. И все же я должен попытаться поймать это ощущение в крайне слабую сеть слов. Мне показалось, что я совершил путешествие во времени в обратном направлении к самому моменту Творения. Я наблюдал рождение космоса. Дух был погружен в печальные раздумья. Будучи бесконечным и вечным, он сам ограничил себя конечным и временным бытием и сейчас размышлял о прошлом, которое ему не нравилось. Он был неудовлетворен каким-то творением в прошлом, мне неизвестным; и он был также неудовлетворен своей нынешней временной природой. Эта неудовлетворенность подтолкнула дух к новому творению. И вот, в соответствии с возникшем в моем космическом разуме видением, абсолютный дух, ограничивающий себя во имя творчества, исторг из себя атом своего бесконечного потенциала. Этот микрокосм нес в себе зародыш пространства, времени и всех видов космических существ. Внутри этого точечного космоса мириады, хотя и не бесчисленные, центров физической энергии, которые человек смутно представляет как электроны, протоны и тому подобное, поначалу совпадали друг с другом. И они пребывали в состоянии покоя. В состоянии покоя находилась собранная в одной точке материя десяти миллионов галактик. Затем Создатель звёзд сказал: «Да будет свет». И стал свет. Всё представлявшие собой единое целое центры энергий излучили ослепительный свет. Космос взорвался, реализовывая свой потенциал пространства и времени. Центры энергии разлетелись в разные стороны, словно осколки разносимой взрывом бомбы. Но каждый центр сохранил память о едином духе целого и желание вернуться к нему; и каждый центр был отражением сущности всех остальных центров, разбросанных во времени и пространстве. Перестав быть точечным, космос превратился в занимающую некий объем невообразимо плотную материю и сильное излучение, и постоянно расширялся. Он был спящим и бесконечно разъединенным духом. — 3. Момент истины и после него

It seemed to me that I now saw the Star Maker in two aspects: as the spirit's particular creative mode that had given rise to me, the cosmos; and also, most dreadfully, as something incomparably greater than creativity, namely as the eternally achieved perfection of the absolute spirit. Barren, barren and trivial are these words. But not barren the experience. Confronted with this infinity that lay deeper than my deepest roots and higher than my topmost reach, I, the cosmical mind, the flower of all the stars and worlds, was appalled, as any savage is appalled by the lightning and the thunder. And as I fell abject before the Star Maker, my mind was flooded with a spate of images. The fictitious deities of all races in all worlds once more crowded themselves upon me, symbols of majesty and tenderness, of ruthless power, of blind creativity, and of all-seeing wisdom. And though these images were but the fantasies of created minds, it seemed to me that one and all did indeed embody some true feature of the Star Maker's impact upon the creatures. As I contemplated the host of deities that rose to me like a smoke cloud from the many worlds, a new image, a new symbol of the infinite spirit, took shape in my mind. Though born of my own cosmical imagination, it was begotten by a greater than I. To the human writer of this book little remains of that vision which so abashed and exalted me as the cosmical mind. But I must strive to recapture it in a feeble net of words as best I may. It seemed to me that I had reached back through time to the moment of creation. I watched the birth of the cosmos. The spirit brooded. Though infinite and eternal, it had limited itself with finite and temporal being, and it brooded on a past that pleased it not. It was dissatisfied with some past creation, hidden from me; and it was dissatisfied also with its own passing nature. Discontent goaded the spirit into fresh creation. But now, according to the fantasy that my cosmical mind conceived, the absolute spirit, self-limited for creativity, objectified from itself an atom of its infinite potentiality. This microcosm was pregnant with the germ of a proper time and space, and all the kinds of cosmical beings. Within this punctual cosmos the myriad but not unnumbered physical centers of power, which men conceive vaguely as electrons, protons, and the rest, were at first coincident with one another. And they were dormant. The matter of ten million galaxies lay dormant in a point. Then the Star Maker said, "Let there be light." And there was light. From all the coincident and punctual centers of power, light leapt and blazed. The cosmos exploded, actualizing its potentiality of space and time. The centers of power, like fragments of a bursting bomb, were hurled apart. But each one retained in itself, as a memory and a longing, the single spirit of the whole; and each mirrored in itself aspects of all others throughout all the cosmical space and time. No longer punctual, the cosmos was now a volume of inconceivably dense matter and inconceivably violent radiation, constantly expanding. And it was a sleeping and infinitely dissociated spirit.

В тот момент я догадался, в каком настроении находился бессмертный дух, создавший космос, постоянно поддерживающий его жизнедеятельность и следящий за его мучительным развитием. Именно это открытие и сокрушило меня. Ибо обнаружил я вовсе не с доброжелательность, нежность и любовь, а совсем иной дух. Я моментально понял, что создан Создателем звёзд не для того, чтобы стать его невестой или любимым чадом, а совсем с другими намерениями. Мне показалось, что он смотрит на меня с высоты своей божественности с хоть и страстным, но надменным вниманием художника, оценивающего свое завершенное произведение. Художника, спокойно наслаждающегося своим произведением, но заметившего, наконец, непоправимые недостатки изначальной задумки и уже жаждущего нового творения. Он исследовал меня со спокойствием мастера, отметая все мои недостатки и обогащая себя теми моими немногими прекрасными чертами, которые я обрел в ходе наполненных борьбою эпох. Вне себя от ярости, я послал проклятье своему безжалостному творцу. Я крикнул, что его творение оказалось благороднее творца; что это творение любило и жаждало любви, даже от звезды, которая была Создателем звёзд. Но творец, Создатель звёзд, не ведал любви и не нуждался в ней. Но едва я, ослепленный страданием, выкрикнул это проклятие, то оцепенел от стыда. Ибо мне внезапно стало ясно, что добродетель творца отличается от добродетели творения. Ибо если творец возлюбит свое творение, он возлюбит только какую-то одну часть самого себя, тогда как творение, восхваляя творца, восхваляет недоступное самому творению. Я понял, что добродетель творения — любовь и поклонение, а добродетель творца — способность к творению и бессмертие, то есть недостижимая и непостижимая цель всех поклоняющихся творений. — 3. Момент истины и после него

In that moment I guessed what mood it was of the infinite spirit that had in fact made the cosmos, and constantly supported it, watching its tortured growth. And it was that discovery which felled me. For I had been confronted not by welcoming and kindly love, but by a very different spirit. And at once I knew that the Star Maker had made me not to be his bride, nor yet his treasured child, but for some other end. It seemed to me that he gazed down on me from the height of his divinity with the aloof though passionate attention of an artist judging his finished work; calmly rejoicing in its achievement, but recognizing at last the irrevocable flaws in its initial conception, and already lusting for fresh creation. His gaze anatomized me with calm skill, dismissing my imperfections, and absorbing for his own enrichment all the little excellence that I had won in the struggle of the ages. In my agony I cried out against my ruthless maker. I cried out that, after all, the creature was nobler than the creator; for the creature loved and craved love, even from the star that was the Star Maker; but the creator, the Star Maker, neither loved nor had need of love. But no sooner had I, in my blinded misery, cried out, than I was struck dumb with shame. For suddenly it was clear to me that virtue in the creator is not the same as virtue in the creature. For the creator, if he should love his creature, would be loving only a part of himself; but the creature, praising the creator, praises an infinity beyond himself. I saw that the virtue of the creature was to love and to worship, but the virtue of the creator was to create, and to be the infinite, the unrealizable and incomprehensible goal of worshipping creatures. Once more, but in shame and adoration, I cried out to my maker. I said, "It is enough, and far more than enough, to be the creature of so dread and lovely a spirit, whose potency is infinite, whose nature passes the comprehension even of a minded cosmos. It is enough to have been created, to have embodied for a moment the infinite and tumultuously creative spirit. It is infinitely more than enough to have been used, to have been the rough sketch for some perfected creation." And so there came upon me a strange peace and a strange joy.

Глава XV. Создатель и его создания

Да, конечно, он любил их; но он, похоже, не имел никакого желания спасать их от последствий смертной природы и жестокого воздействия окружающей среды. Он любил их, но не испытывал к ним жалости. Ибо видел, что их достоинства как раз и заключаются в их смертной природе, в их предельной конкретности, в их мучительном балансировании между невежеством и просветлением. Спасать их от этого всего означало погубить их. — 2. Зрелое творение

In love with them, indeed, he still was; but he had seemingly outgrown all desire to save them from the consequences of their finitude and from the cruel impact of the environment. He loved them without pity. For he saw that their distinctive virtue lay in their finitude, their minute particularity, their tortured balance between dullness and lucidity; and that to save them from these would be to annihilate them.

И когда он, хотя и критически, но любя, обозревал наш космос во всем его бесконечном разнообразии и в краткое мгновение полной ясности сознания, — я почувствовал, что он преисполнился почтением к созданию, которое он сотворил или извлек из тайников своего существа, играя роль божественной повивальной бабки. Он знал, что это пусть простое и несовершенное создание — обычный плод его творческого воображения — в некотором смысле было более реальным, чем он сам. Ибо чем бы он был без этого конкретного великолепия? Всего лишь абстрактной творческой способностью. Более того, с другой стороны, сотворенная им вещь была его наставником. Ибо, когда он с восторгом и с благоговением рассматривал свое самое очаровательное и самое сложное произведение, — оно преобразило Создателя, в результате чего тот стал более четко видеть свою цель. Он различал достоинства и недостатки своего произведения, и его собственное восприятие и искусство становились более зрелыми. По крайней мере, так показалось моему смятенному, преисполненному благоговейным ужасом разуму. Так вот, весьма постепенно, как это случалось и прежде, Создатель звёзд перерос своё творение. Он всё чаще хмурился, взирая на все ещё любимый им очаровательный плод своего труда. А затем, раздираемый противоречивыми чувствами почтения и нетерпения, он поместил наш космос в один ряд со всеми своими остальными произведениями. Снова погрузился он в глубокую медитацию. Снова жажда творения овладела им. — 2. Зрелое творение

As he lovingly, though critically, reviewed our cosmos in all its infinite diversity and in its brief moment of lucidity, I felt that he was suddenly filled with reverence for the creature that he had made, or that he had ushered out of his own secret depth by a kind of divine self-midwifery. He knew that this creature, though imperfect, though a mere creature, a mere figment of his own creative power, was yet in a manner more real than himself. For beside this concrete splendor what was he but a mere abstract potency of creation? Moreover in another respect the thing that he had made was his superior, and his teacher. For as he contemplated this the loveliest and subtlest of all his works with exultation, even with awe, its impact upon him changed him, clarifying and deepening his will. As he discriminated its virtue and its weakness, his own perception and his own skill matured. So at least it seemed to my bewildered, awe-stricken mind. Thus, little by little, it came about, as so often before, that the Star Maker outgrew his creature. Increasingly he frowned upon the loveliness that he still cherished. Then, seemingly with a conflict of reverence and impatience, he set our cosmos in its place among his other works. Once more he sank into deep meditation. Once more the creative urge possessed him.

Мне показалось, что сквозь слёзы сострадания и протеста я вижу, как дух окончательного и совершенного космоса смотрит на своего Создателя. Тёмная сила и светлый разум Создателя звёзд находит в своём творении исполнение своих желаний. И взаимная радость Создателя звёзд и окончательного космоса, как это ни странно, дала начало абсолютному духу, в котором присутствовали все времена и всё бытие. Ибо дух, который был порожден этим союзом, предстал перед моим измученным разумом одновременно и причиной, и следствием всех преходящих вещей. Но это мистическое и далекое совершенство ничего не значило для меня. Чисто по-человечески сокрушаясь о страдающих высших существах, я презирал своё первородное право на экстаз от поклонения этому нечеловеческому совершенству и отчаянно хотел вернуться в свой слаборазвитый космос, в свой человеческий и заблуждающийся мир, чтобы снова встать плечом к плечу с моим полуживотным видом в борьбе с силами тьмы и с безразличными безжалостными непобедимыми тиранами, чьими мыслями были разумные и страдающие миры. Но затем, когда, в ожесточении акта неповиновения, я захлопнул и закрыл на засов дверь маленькой тёмной камеры моего «я», ее стены рухнули под давлением ослепительного света, и мои незащищенные глаза снова были обожжены нестерпимым сиянием Создателя. — 3. Окончательный космос и вечный дух

And now, as through tears of compassion and hot protest, I seemed to see the spirit of the ultimate and perfected cosmos face her maker. In her, it seemed, compassion and indignation were subdued by praise. And the Star Maker, that dark power and lucid intelligence, found in the concrete loveliness of his creature the fulfilment of desire. And in the mutual joy of the Star Maker and the ultimate cosmos was conceived, most strangely, the absolute spirit itself, in which all times are present and all being is comprised; for the spirit which was the issue of this union confronted my reeling intelligence as being at once the ground and the issue of all temporal and finite things. But to me this mystical and remote perfection was nothing. In pity of the ultimate tortured beings, in human shame and rage, I scorned my birthright of ecstasy in that inhuman perfection, and yearned back to my lowly cosmos, to my own human and floundering world, there to stand shoulder to shoulder with my own half animal kind against the powers of darkness; yes, and against the indifferent, the ruthless, the invincible tyrant whose mere thoughts are sentient and tortured worlds. Then, in the very act of this defiant gesture, as I slammed and bolted the door of the little dark cell of my separate self, my walls were all shattered and crushed inwards by the pressure of irresistible light, and my naked vision was once more seared by lucidity beyond its endurance.

С болью, ужасом и, в то же время, с некоторой признательностью и даже с преклонением, я почувствовал (или мне показалось, что почувствовал) характер вечного духа, когда он одним интуитивным и безграничным взором окинул все наши жизни. В этом взоре не было ни малейшей жалости, ни малейшей помощи, ни малейшего намёка на спасение. Или же в нём были вся жалость и вся любовь, но правил им ледяной экстаз. Этот взгляд спокойно препарировал, оценивал и расставлял по местам наши искалеченные жизни, наши увлечения, наши глупости, наши падения, наши заранее обречённые благородные поступки. Да, этот взгляд всё понимал, сочувствовал и даже сострадал. Но главной чертой вечного духа было не сострадание, а созерцание. Любовь не была для него абсолютом, лишь созерцание. И хотя дух этот ведал любовь, он ведал также и ненависть, ибо в его характере присутствовало жестокое наслаждение от созерцания любого ужасного события и радость от падения достойных. Похоже, духу были знакомы все страсти, но повелевал всем кристально чистый и абсолютно ледяной экстаз созерцания. И вот этот холодный оценивающий взгляд, даже не учёного, а скорее художника, и был источником всех наших жизней! И всё же я поклонялся ему! — 3. Окончательный космос и вечный дух

It was with anguish and horror, and yet with acquiescence, even with praise, that I felt or seemed to feel something of the eternal spirit's temper as it apprehended in one intuitive and timeless vision all our lives. Here was no pity, no proffer of salvation, no kindly aid. Or here were all pity and all love, but mastered by a frosty ecstasy. Our broken lives, our loves, our follies, our betrayals, our forlorn and gallant defenses, were one and all calmly anatomized, assessed, and placed. True, they were one and all lived through with complete understanding, with insight and full sympathy, even with passion. But sympathy was not ultimate in the temper of the eternal spirit; contemplation was. Love was not absolute; contemplation was. And though there was love, there was also hate comprised within the spirit's temper, for there was cruel delight in the contemplation of every horror, and glee in the downfall of the virtuous. All passions, it seemed, were comprised within the spirit's temper; but mastered, icily gripped within the cold, clear, crystal ecstasy of contemplation. That this should be the upshot of all our lives, this scientist's, no, artist's, keen appraisal! And yet I worshipped!

Перевод

О. Э. Колесников, 2004

О романе

Станислав Лем

Почти вся глава «Космогоническая фантастика» книги 2 «Фантастики и футурологии» посвящена роману (ниже 2 обобщающие цитаты).

... произведение, которому предстояло стать чем-то вроде суммы космической фантастики. <…>. Будучи сокровищницей идей, которыми научная фантастика может питаться многие годы, это эссе (потому что трудно назвать «Создателя звёзд» романом) представляет собою скорее чудовищный (но импонирующий) холостой заряд.

Книга Стэплдона — истинный изолят: других, написанных с таких позиций, в фантастике нет. Поэтому она может служить крайним ограничителем всяких шевелений, на которые способно воображение фантастов.

Ссылки

• Оригинал на сайте «Project Gutenberg Australia»