Лем Непобедимый: различия между версиями
| [досмотренная версия] | [досмотренная версия] |
Содержимое удалено Содержимое добавлено
Новая страница: ««'''Лем Непобедимый'''» — некролог Романа Арбитмана Станислав Лем|Стан…» |
м →Цитаты |
||
Строка 6:
{{Q|Даже в тех жанрах, где он считал себя любителем, он часто выходил в лидеры (скажем, среди литературы о Холокосте его [[Провокация (Лем)|«Провокация»]] — один из сильнейших текстов).}}
{{Q|… [[Тарантога]] — этакий гибрид мини-[[w:Саваоф|Саваофа]] и макси-[[w:Виктор Франкенштейн|Франкенштейна]], наделённый, впрочем, добродушием
{{Q|[[Ийон Тихий|Тихий]] честно служил познанию и грамотно смешил публику, пока находился в космосе. <…>
Строка 15:
Гораздо позже внезапно выяснилось, что данная трактовка «Футурологического конгресса» была несколько односторонней. Романтическое негодование времен «бури и натиска» заметно поблекло: фантастическая хемократия показалась отнюдь не самой худшей (по крайней мере, самой безболезненной) формой насилия социума над личностью. Политическая пропаганда, массовая культура или торговля, если разобраться, предлагали индивиду тоже суррогаты в разнообразных ярких упаковках; химия упрощала все процессы, делала их более эффективными — только и всего.
С чисто технической точки зрения путь воздействия непосредственно на подкорку, минуя все кружные пути, был наиболее прогрессивным. Что касается моральной стороны дела, то по сюжету повести Лема — при внимательном рассмотрении — «химический» вариант оказывался едва ли не самым нравственно безупречным.
В повести цивилизация достигла такого края, что проблема её практического выживания перестала что-то значить: поздно,
Знаменательным в связи с этим выглядит монолог хемократа Симингтона, с коим он на последних страницах повести обращается к прозревшему главному герою. <…> Вам эти слова ничего не напоминают? <…> Угадали! Тускуб. «[[Аэлита]]». Повесть Лема помогает по-новому взглянуть и на популярное произведение отечественной фантастики. Образ Аэлитиного папы перестаёт быть плоско-отрицательным. В повести [[Алексей Николаевич Толстой|Алексея Толстого]] красиво-самоубийственный Тускубов план<ref>гл. «Тускуб»</ref> оказался единственной альтернативой народному восстанию под руководством пришельцев Лося и Гусева, имеющему целью «присоединение к Ресефесер планеты Марс». Из двух зол принято выбирать меньшее. И ещё бабушка надвое сказала, ''что'' лучше — плановый закат Марса или красный
{{Q|Ещё недавно казалось трюизмом: критике дозволено существовать в природе лишь в силу того, что существовала литература. Во времена тоталитарные критика пыталась напакостить барину (разгромные статьи в «Правде» были формой мести критики за свое подчинённое место в литературной иерархии). Во времена вегетарианские тихая борьба критики за самосуществование протекала не в такой острой форме. Дискуссии в «Литгазете» казались формой лёгкой психической атаки на сюзерена. Литература отругивалась от критического собрата лениво, сквозь зубы. Противостояние выглядело разновидностью средневекового теологического спора — кто более матери-истории ценен, курица или яйцо?
Строка 22:
Читая сегодня [[Абсолютная пустота|«Абсолютную пустоту»]], понимаешь, что в начале третьего тысячелетия невозможно отрицать преимущество одной противоборствующей группировки над другой. <…> Лем зафиксировал право критиков быть демиургами. <…> Мятеж закончился удачей: критика могла праздновать освобождение от зависимости, поскольку закрепляла за собой права генерировать воображаемый текст и спокойно подвергать его привычной профессиональной вивисекции. <…>
Пророчество Лема сбылось. Вдруг обнаружилось, что критика-мятежница давно начала исполнять свои угрозы. Выяснилось, что многие сочинения, над которыми критики в притворном азарте скрещивали шпаги, есть мнимости. Восемь последних книг [[Макс Фрай|Макса Фрая]], например, оказались издательскими болванками с намертво склеенными страницами или, в лучшем случае, пузырями с интернетовским спамом. Критика коварно смолчала — и никто не заметил.
Испуганные писатели, предприняв судорожные раскопки в поисках текстов раскрученных коллег, по большей части не находили в итоге ничего — кроме вороха аннотаций, фрагментов и интервью. Сам великий и ужасный, фекально-генитально-[[Лёд (Сорокин)|ледяной]] фантаст [[Владимир Георгиевич Сорокин|Сорокин]] на самом деле, разумеется, не произвёл ничего, кроме двух десятков цитат и одного театрального либретто. И — никто не заметил, включая [[w:Идущие вместе|«Идущих вместе»]]. Где [[Дмитрий Евгеньевич Галковский|Галковский]]? где [[Дарья Донцова|Донцова]]? где [[Генри Лайон Олди|Олди]]? где [[Оксана Робски|Робски]]? где [[Фридрих Незнанский|Незнанский]]? Проекты, фантомы, глянцевые проспекты, постеры, бумажные таблички на пустых стульях: «Щасвернус».
Лем предсказал и самое главное (и самое печальное): в отличие от писателей, читатели легко смирились с новым раскладом. После того, как издатели приучили граждан к мысли о том, что большинства писателей, чьё имя стоит на обложке, в природе не существует, читателям оставалось только приучить себя к тому, что и текстов никаких тоже нет. Оказалось, это удобнее: проще прочитать три странички, чем триста. Вариант, когда в одном флаконе с сюжетом читателям предлагалась и его интерпретация, выглядел оптимальным. Абсолютная пустота нашла идеального глотателя
Как и положено человеку-эпохе, Станислав Лем ушел красиво, прихватив с собой нашу веру в таблицу умножения. Мы всё ещё допускаем, что дважды два — четыре, [[1984 (роман)|но прежней убеждённости уже нет]].|Комментарий=конец статьи}}
| |||