Рассказы (юмористические)

В 1910 году Аркадий Аверченко выпустил сборник «Рассказы (юмористические)» в трёх книгах. Они неоднократно переиздавались, и содержание менялось (здесь приводится по первому изданию).

Книга первая

Почти все — 1909 года.

Всякий вдумчивый, наблюдательный человек уже заметил, вероятно, что богатство дядюшек прямо пропорционально расстоянию, которое отделяет их от племянников. Всякий вдумчивый наблюдательный человек замечал, что самые богатые, набитые золотом дядюшки всегда поселяются в Америке… Человеку, желающему быть миллионером — достичь этого, со времени великого открытия Колумба, очень легко: нужно обзавестись в Европе племянниками, сесть на пароход и переехать из Европы в эту удивительную страну. Совершив это — вы совершили почти всё… Остаются пустяковые детали: сделаться оптовым торговцем битой свининой, или железнодорожным королём, или главой треста нефтепромышленников. Если дядюшка живёт где либо в Англии — племяннику его уже никогда не придётся увидеть миллионов… В лучшем случае, ему попадут несколько сот тысяч. И чем ближе к племяннику — тем дядюшка всё беднеет… Сибирь приносит племяннику всего несколько десятков тысяч, какая-нибудь Самара — тощий засаленный пучок кредиток и, наконец, есть такой предел, такая граница — где дядюшка не имеет ничего. Перевалив эту границу, дядюшка начинает быть уже отрицательной величиной. Если он живёт в двадцати верстах от племянника, то таскается к нему каждую неделю, поедает сразу два обеда, выпрашивает у племянника рубль на дорогу и, втайне, мечтает о гнусном, чудовищном по своей противоестественности случае: получить после смерти племянника — его наследство.

— «Апостол»

У роскошной витрины кондитерской стояла девочка и жадно рассматривала выставленные торты и конфекты. — Бедное дитя! — пробормотал Слякин, хватая девочку за руку. — Несчастный бесприютный ребёнок… Пойдём со мной, я тебя накормлю и обогрею в эту святую ночь. — Maman! — закричала испуганная девочка. — Maman! où mê tire-t-il? Рассматривавшая соседнюю витрину модного магазина дама ахнула и подбежала к девочке. — Оставьте её, скверный старикашка, — закричала она. <…> — Наглость этих сладострастных павианов переходит всякие границы, — сказал господин, проходя мимо. — Они уже стали хватать свои жертвы на многолюдных улицах среди тысячной толпы!..

— «Большое сердце (Рождественский рассказ)»

Направляясь к вокзалу, госпожа Спандикова засмотрелась на какого-то красивого молодого человека, вздохнула, сделала грустные глаза и сейчас же попала под оглоблю извозчика. Извозчик сообщил, что считает её чёртовой куклой, а госпожа Спандикова высказала соображение, что извозчик мерзавец и что долг подсказывает ей довести о его поведении до сведения какого-то генерал-прокурора. Но извозчик уже уехал…

— «День госпожи Спандиковой»

Перед обедом госпожа Спандикова отправилась купаться, и так как долго не возвращалась, то муж обеспокоился и, пообедав, пошёл за ней. Он нашёл её сидящей на нижней ступеньке лестницы, около самой воды, уже одетой, но горько плачущей. <…> — Я потеряла обручальное кольцо в воде, — всхлипнула госпожа Спандикова. — Ну? Очень жаль. Впрочем, что же делать — потеряла, значит, и нет его. Пойдём. <…> Кто же может быть виноват в том, что кольцо пропало? Так как кольцо в своё время было подарено мужем, то госпожа Спандикова, призадумавшись, ответила: — Ты.

— там же

	Мощный мужчина в шляпе распахнул окно, выходившее на улицу, схватил в охапку не совсем тщательно одетого молодого господина и выбросил его в окно Очутившись в воздухе, молодой господин, стыдливо застегнул жилетку и, прошептав себе в утешение: — Ничего… Неудачи закаляют!
	— «Душевная драма (Жизнь человека)»

У Суры Фрейберг из местечка Выркино было семеро детей и ни одного мужа. Сначала был муж, а потом его посадили за какие-то слова в тюрьму, и тогда он, — как говорила, качая головой, мадам Фрейберг: — Постепенно сошёл на нет. <…> придя в сумерки из лавки, — разыскать семерых маленьких человечков, которые за долгий день успевали, как раки из корзины, расползтись по всему местечку, — вернуть их в отчий дом, обругать их, проклясть, переколотить всех до одного, вымыть, накормить и, перецеловавши, — уложить спать <…>. Сортировка башмаков отнимала у Суры столько времени, что она не успевала проклясть всех семерых, и колотушки по утрам распределялись крайне неравномерно: некоторым счастливцам перепадала двойная порция, а некоторым приходилось дожидаться вечера. И, дожёвывая кусок хлеба, мадам Фрейберг хватала шаль, вязанье, стремглав бежала из комнаты и, наткнувшись в дверях на какого-нибудь Сёмку, торопливо спрашивала: — И когда этого ребёнка от меня черти заберут, чтобы он не путался под ногами? Маленький Сёмка открывал рот — не то для того, чтобы точно ответить на материнский вопрос, не то — просто захныкать, но мадам Фрейберг уже не было. <…> мадам Фрейберг спала только в то время, когда умывала, проклинала и целовала детей, а все ночи — шила, вязала, и такую роскошь, как плакать — позволяла не больше десяти минут на день. <…> — Моё сердце теперь крепко стучит. Так крепко, что если бы оно разорвалось, то от грома его оглохли бы люди и жить на свете — сделалось бы окончательно скучно…

— «Еврейский анекдот»

Всякий, кому довелось читать мои произведения, заметил, что все они проникнуты тёплым, ярким светом недюжинного таланта и оригинальности. Я не помню ни одного своего рассказа, который не вызвал бы массы толков и восторженных похвал. Например, вчера: зашёл ко мне приятель, с целью перехватить кое-что «до следующей среды». Получив деньги, он положил их в карман, похлопал меня по плечу и дружески сказал: — Читал я на днях твою штучку… Ничего! Да всего и не упомнишь! Читатель обыкновенно замечает хорошие стороны писателя только тогда, когда поднесёшь их ему под самый нос. <…> мои презренные коллеги прибегают <…> к невероятно пошлому и навязшему в зубах приёму: они разглагольствуют о самых небывалых, невозможных вещах в продолжение всей повести, и в самом конце вскользь упоминают об очевидце рассказанной им чепухи: — Но тут он… проснулся! Подумаешь, будто читатель без этого поверил бы всем выдуманными нелепостям. И автор, полагающий, что он — крайне хитрый, себе на уме человек, в тысячный раз ставит между «но тут он», и «проснулся» многоточие. Он уверен, что читатель, прочтя, «но тут он», все ещё будет думать обо всем рассказанном, как о голой правде, и слово «проснулся» застанет его врасплох, — изумлённым и не подготовленным к ошеломляющему разоблачению автора.

— «Загадка природы»

— Судя по некоторым данным, он должен быть крупным ребёнком… А? Как ты думаешь… Что мы из него сделаем? <…> — Инженера. — Правильно. Инженера или доктора. <…> Дверь отворил мне сам муж Митя. <…> — Жена благополучна? Здорова? — Ты, вероятно, спрашиваешь о той жалкой кляче, которая валяется в спальне? Они ещё, видите ли, не пришли в себя… ха-ха! Я откачнулся от него. — Послушай… ты в уме? Или от счастья помешался? <…> Он в колыбельке, конечно? — В колыбельке — чёрта с два! В корзине из-под белья! <…> — Там, кажется, два! — Два? Кажется, два? Ха-ха! Три, чёрт меня возьми, три!! Два наверху, а третий куда-то вниз забился. Я их свалил в корзину и жду, пока эта идиотка акушерка и воровка нянька не начнут пеленать… <…> Ещё радовался, дурак: большой, толстый мальчишка! Он покачал головой. — Вот тебе и инженер! <…> Теперь я погиб… — Почему? — Видишь ли, пока что я лишился всех своих сорочек и простынь, которые нянька сейчас рвёт в кухне на пелёнки. У меня забрали все наличные деньги на покупку ещё двух колыбелей и наём двух мамок… Ну… и жизнь моя в будущем разбита. Я буду разорён. Всю эту тройку негодяев приходится кормить, одевать, а когда подрастут — учить… Если бы они были разного возраста, то книги и платья старшего переходили бы к среднему, а потом к младшему… Теперь же книги нужно покупать всем вместе, в гимназию отдавать сразу, а когда они подрастут, то папирос будут воровать втрое больше… Пропало… всё пропало… Это жалкое, пошлое творение, когда очнётся, попросит показать ей ребёнка, а которого я ей предъявлю? Я думаю всех вместе показать — она от ужаса протянет ноги… как ты полагаешь?

— «Здание на песке»

	— Миленькая планета, черти бы её разодрали по экватору на двое!
	— «Лентяй»

	Сердце Царапова сжалось, сделалось маленьким, злобным и провалилось куда-то вниз, пронизавши тело, и простыню, и пружинный матрац.
	— «Нервы»

	— Господин редактор, — <…> разинув рот, он изумлённо посмотрел на меня. — Эти стишки не подошли?! <…> Начинающиеся: Хотел бы я ей чёрный локон Каждое утро чесать И, чтоб не гневался Апо́ллон, Её вла́сы целовать…
	— «Поэт»

	Видел кто-либо лицо Судьбы? Она всё время вертится, суетится около нас; забежит вперёд, отстанет и некоторое время держится позади; взовьётся кверху и, сдернувши с карниза строящегося дома кирпич, укажет ему линию полета, кончающуюся внизу вашим, плохо защищенным шляпой, теменем.
	— «Приключение номера 24345»

	Моё первое с ним знакомство произошло после того, как он, вылетев из окна второго этажа, пролетел мимо окна первого этажа, где я в то время жил, — и упал на мостовую. — первое название «Как мне пришлось застраховать жизнь»
	— «Рыцарь индустрии», 1903

	— … у меня <…> уши оттопырены <…>. — Возьмите наш усовершенствованный аппарат, который можно надевать ночью… Всякие уши как рукой снимет!
	— там же

Он привязал звонок к висячей лампе, непосредственно затем оторвал эту лампу от потолка и непосредственно затем обварил моего маленького сына горячим супом. Недавно мне удалось, будучи в одном обществе, подслушать разговор Усатова с худой, костлявой старухой болезненного вида. <…> — Вам бы нужно было обратиться ко мне. Лучшего специалиста по ревматизму вы не найдёте. <…> лечение пустяковое: ежедневно ванны из тёплой воды… градусов так 45–50… Утром и вечером по чайной ложке брауншвейгской зелени на костяном наваре… или ещё лучше по два порошка цианистого кали в четыре килограмма. Перед обедом прогулка — так, три-четыре квадратных версты, а вечером вспрыскивание нафталином. Ручаюсь вам, что через неделю вас не узнаешь!..

— «Специалист»

Дачный театр

В каждом дачном театре есть режиссёр, и каждый режиссёр — фармацевт. Это загадочное свойство дачного режиссёра наблюдались многими, но никто не мог дать ему удовлетворительного объяснения… Те редкие случаи, когда дачный режиссер оказывался не фармацевтом, объяснились тем, что он имел брата или дядю — фармацевта, или сам в дни золотой юности мечтал, забившись в уголок, об этой почтенной, любопытной профессии. <…> Героя пьесы играет всегда гимназист, обыкновенно самый взрослый из всех, которых можно найти в данной дачной местности. Укоренившийся обычай этого гимназиста состоит:, в том, чтобы за две недели до спектакля с ролью в руках бродит днём и ночью по окрестностям, появляясь неожиданно в самых отдаленных местах, пугая влюбленные парочки, изумляя мужиков, натыкаясь на дремлющего рыболова… В день спектакля гимназист начинает гримироваться. К этой загадочной для него операции он приступаем с трёх часов дня, если спектакль назначен в 9 часов <…>. Все замыслы и стремления гримирующегося направлены, обыкновенно, к тому, чтобы, как можно больше изменить свою наружность, сделать себя не похожим на свой обычный человеческий облик и услышать на спектакле восторженно-удивленный шепот знакомых: — Да, неужели же, это Федя Мамахин?! Ни капельки нельзя узнать! <…> всё это дёлает Федю личностью загадочной, неузнаваемой. При этом, лиловые морщины, перемежающаяся с зелёными и красными, приятно разнообразят Федино мертвенное лицо, свидетельствуя о том, что Федя ни одной из красок не оставил в обидном пренебрежении. Кроме пугающего, страшного опасения, как бы не провалиться, гимназиста Федю тревожит ещё задёрнутый завесой будущего вопрос: что скажет о нём пресса? Представитель прессы сидит тут же в первом ряду и на всё бросает критические, полные глубокого анализа взгляды. Это тоже гимназист, но страшный, зловещий в своей таинственности гимназист: он пишет статьи и уже печатается <…>. Зловещий гимназист-рецензент при самом поднятой занавеса вынимает из кармана громадную записную книжку, карандаш и, взглядывая искусственно-рассеянным взглядом на сцену, начинает делать в книжке отметки. И публика, увидя это, начинает перешёптываться, и все бросают на самоуглублённого гимназиста благоговейные взгляды, а он никого не замечает и пишет, пишет… <…> читатели встречают на последней газетной полосе [три] строки, напечатанные нонпарелью <…>. Бывает и так, что ни одной строки не появится в газете о спектакле, хотя рецензент накануне исписал всю записную книжку. Тогда рецензент уходит от людей, оскорблённый, в лес, и долго бродит там, шепча запёкшимися губами: — Подлецы! В день спектакля с самого утра у дачных актёров-любителей такое выражение лица, будто бы их пообещали высечь, или они, сговорившись поджечь ночью чей-нибудь дом, не знают, куда до вечера деть свои досуги.

… вид «скалы на взморье» получает полную иллюзию с помощью венского стула, обёрнутого серой бумагой, а луна просто выбрасывается, как светило второстепенное и всем достаточно намозолившее глаза в действительной жизни… <…> Кассир дремлет, рассматривая от скуки лицо красного здоровенного парня, поставленного около кассирской будки с целью регулировать напор толпы. За отсутствием толпы, парень регулирует наплыв тучи комаров…

Славный ребёнок

… когда его послали в аптеку, он утаил из сдачи двугривенный <…>. Сашка вынул из-под одеяла руку и разжал её: со вчерашнего дня он всё время носил в ней аптекарский двугривенный и спать лёг, раздевшись одной рукой.

… Сашка, со свойственным ему азартом, увлёкся игрой в пуговицы… Проигравшись дотла, он оборвал с себя всё, что можно: штанишки его держались только потому, что он всё время надувал живот и ходил, странно выпячиваясь. Но <…> Сашка задумал одним грандиозным взмахом обогатить себя: встал ночью с кроватки, обошёл, неслышно скользя, все квартирантские комнаты и, вооружившись ножницами, вырезал все до одной пуговицы, бывшие в их квартире.

— «»

За обедом Сашке сплошной праздник. Он бракует все блюда, вмешивается в разговоры, болтает ногами, руками, головой и, когда результатом соединённых усилий его конечностей является опрокинутая тарелка с супом, он считает, что убил двух зайцев: избавился от ненавистной жидкости и внёс в среду обитающих весёлую, шумную суматоху. — Я котлет не желаю! — Почему? — Они с волосами. — Что ты врёшь! Не хочешь? Ну, и пухни с голоду. Сашка, заинтересованный этой перспективой, отодвигает котлеты и, притихший, сидит, ни до чего не дотрагиваясь, минут пять. Потом, решив, что наголодался за этот промежуток достаточно — пробует потихоньку живот, не распух ли? Так как живот нормален, то Сашка даёт себе слово когда-нибудь на свободе заняться этим вопросом серьёзнее — голодать до тех пор, пока не вспухнет, как гора.

О сборнике

Я до самой своей смерти не прощу [критику] случая с моим рассказом «Праведник». Однажды, будучи в хорошем веселом настроении, я написал юмористический рассказ: хозяин дома восхищается прямолинейностью и откровенностью гостя, который много терпел за эти качества; <…> а гость, улучив минуту, набрасывается на хозяина и начинает обличать и разносить его с такой прямолинейностью, что для хозяина остаётся только один выход — выбросить моралиста-гостя за дверь. <…> Он наткнулся на этот рассказ и написал о нём следующее: — «Глубокая безысходная трагедия разыгрывается на протяжении нескольких страниц этого рассказа. Сердце щемит, когда подумаешь, сколько приходится вытерпеть человеку, ратующему за правду, как встречает этого пророка тупой косный индивидуум, шкура которого зачерствела и сердце превратилось в камень. Глубокий пессимизм автора и безотрадность всей вещи доказывает, что молодой писатель вступил на какой-то новый путь — путь беспросветного отчаяния. Со своей стороны мы приветствуем этот переход — от пустеньких смешных рассказов до подлинного произведения серьёзного искусства. Влияния Чехова не чувствуется».

— Аверченко, «Мальчик с затекшим глазом (О критиках)», 1910

См. также

• Книга вторая. Зайчики на стене
• Книга третья