Петербургская литература (Белинский)

«Петербургская литература» — статья Виссариона Белинского конца 1844 года, связанная с его предыдущими статьями «Петербург и Москва» и «Александринский театр».

Цитаты

Вообще жизнь в Петербурге много способствует развитию юмористического и сатирического направления великих талантов. «Горе от ума» хотя и посвящено изображению Москвы, однако могло быть написано опять-таки петербургским человеком. Скажем более: даже в жестком, холодно безотрадном и страстно ироническом колорите поэзии Лермонтова мы видим признак того, что лучшие годы поэта были проведены в Петербурге. Если бы эти писатели провели большую часть своей жизни, особенно свою молодость, в Москве, можно не без основания предположить, что в их произведениях было бы больше мягкости и спокойствия, больше положительных, нежели отрицательных элементов, а по тому самому меньше глубины и силы.

Кому не известно, что в Европе газеты составляют необходимость каждого грамотного человека и что эта необходимость проистекает из публичности, составляющей основу европейской жизни? Но кому также не известно, что в Европе — читать газеты совсем не значит заниматься чтением? Там читают газеты, чтобы каждый день узнать, что делается на божьем свете, как у нас читают газеты, чтоб знать о производствах и подрядах. <…> И между тем точно так большинство петербургской публики читает и газеты, и журналы, и стихи, и романы. Всё, что наделает своим появлением большого шума, — всё то петербуржцу непременно надобно прочесть — без того он не уснёт спокойно. <…> Если бы в то же время в Петербурге прочли действительно прекрасное произведение, французское или русское, но которое не нашумело своим появлением, — Петербургу и в голову не вошло бы, что он прочёл прекрасное произведение. Петербург любит читать всё новое, современное, животрепещущее, о чём все говорят; поэтому он читает почти всё, что появляется во французских книжных лавках и в русских журналах. Старых писателей Петербург очень уважает, если они общим голосом признаны знаменитыми писателями, но не читает их вовсе, так же как и старых книг: ему некогда, он занят новым <…>. Петербуржцам, занятым службою, визитами, прогулками по Невскому, вечерами, клубами, театрами и концертами, петербуржцам некогда думать и отличать самим истинно хорошее от посредственного и дурного в литературе: и потому петербуржцы очень любят руководствоваться суждениями заслуженных авторитетов, от своих начальников до знакомых критиков и рецензентов включительно. Авторитет критика в Петербурге приобрести не так-то легко, как думают: для этого надо сделаться или начальником, или печатать своё имя на разных изданиях или в разных изданиях, по крайней мере, лет двадцать, чтобы глаза всех примелькались к нему, как к вывеске, счастливо помещённой на крайнем доме многоугольной улицы, которой не минуешь, куда бы ни шёл. Это разумеется об авторитетах великих: маленьким авторитетом легко сделаться всякому фёльетонисту, всякому рецензенту, но только в своём кружке, между своими приятелями. <…> Что касается до больших авторитетов, от них требуется если не чина большого, то чести быть издателем журнала или газеты, имеющих большой ход, или по крайнее мере чести быть главным сотрудником по части критики в таком журнале или в такой газете. Внешний успех тут всегда — доказательство ума, знания, таланта и беспристрастия. Но <…> есть и ещё условие, и притом весьма важное: <…> пока журналист или критик ещё свеж и нов в его идеях, на него смотрят недоверчиво, как на выскочку, который захотел быть умнее всех, спорить против того, в чём решительно все убеждены. Подобное направление здесь приписывается не убеждению, не самобытному взгляду, не страстной любви к истине, но пристрастию, неблагонамеренности и другим непохвальным чувствам. По когда литературные идеи, распространённые этим журналистом или критиком, уже утвердятся в обществе и сделаются общими ходячими местами, раны оскорблённых ими самолюбий за давностию лет залечатся, и журналист-критик начнёт сам со славою и успехом подвизаться в сочинениях такого же сорта, какие некогда беспощадно преследовала его критика, вооружённая умом и вкусом, — тогда, о! тогда он авторитет несокрушимый, незыблемый, и ему верят на слово!.. В Петербурге сейчас же готовы поверить статье и такого критика, который не только безызвестен в Петербурге, но ещё и напал на петербургский авторитет; но для этого необходимо нужно, чтоб статья наделала большого шуму между бесчисленным множеством чиновных и литературных авторитетов и авторитетиков. Если в Петербурге выйдет книга, о которой не отозвался ни один критический авторитет, тогда верят первой рецензии, кем бы ни была она написана. Книга в ходу, все хвалят, все превозносят её; но лишь появилась статья авторитета — книга гибнет — её все бранят. В полемических перестрелках Петербург всегда верит тому, кто сделал последний выстрел, хотя бы и холостым зарядом. <…> Гоголь никогда не имел чести быть авторитетом в Петербурге; мало того: в Петербурге сочинений Гоголя не любят и его как автора считают наравне с Поль де Коком за то, что верно копирует только низкую природу, а петербургская публика средней руки больше всего ценит в писателе изображение сильных страстей на манер Марлинского и хороший тон вроде того, который блестит в бесподобных творениях её сочинителей, набравшихся хорошего тона в Клубе соединённого общества. Но из этого отнюдь не следует, чтоб в Петербурге Гоголя не читали, как и везде на Руси. Гоголь пользуется в Петербурге исключительною и, по нашему мнению, самою завидною, самою великою славою: чем больше его бранят, тем больше его читают. <…> большинство судит о нём так, как судят о нём в Петербурге «почтенные» люди, т. е. люди известных лет и уже в чинах. Поэтому есть надежда, что, когда теперешнее молодое поколение Петербурга сделается уже пожилым и «почтенным», <…> мнение большинства будет решительно в пользу Гоголя, отчего, впрочем, эстетическая образованность общества не слишком двинется вперёд. Это оттого, что <…> петербуржца нельзя удивить <…> никакою знаменитостию: он всё знает, хотя и ничем этим не занят внутренно, и ни о чём этом спорить не будет. Если бы он и заспорил с вами о чём-нибудь, он в оправдание своего мнения скажет вам, что ведь все так думают, а потом прибавит из вежливости, что, может быть, и вы правы.

В Москве совсем иначе. Там очень часто даже под платьем хорошего фасона можно встретить самое невинное, самое блаженное неведение обо всех вещах, касающихся до учёности и литературности. Зато там очень часто можно встретить людей, которые говорят о Байроне и матеръях важных не с чужого голоса, потому что знают и понимают, о чём говорят, — людей, которых не собьёшь с толку никаким авторитетом и ничьим мнением. Там нередко можно встретить людей, которые рассуждают странно, коли хотите, даже ложно, но зато по-своему <…>. В Москве авторитеты уважаются гораздо меньше не только истины, но и каждого личного убеждения. Старые имена гораздо меньше возбуждают к себе доверия, нежели вновь появляющиеся молодые дарования. Слова: выписался, отстал, совершенно неизвестные в Петербурге, в Москве в большом ходу, к крайнему огорчению пожилых гениев. <…> Значительная часть учителей, переводчиков, журнальных сотрудников, равно как и служащих по гражданской части в Петербурге, переселенцы из Москвы. Оно и не мудрено: по литературе, как и по службе, Москва не представляет достаточно обширного поприща деятельности для желающих что-нибудь делать. И потому те, которые лучше хотят «делать ничего», нежели «ничего не делать», спешат переселиться из Москвы в Петербург, боясь из людей, способных к делу, превратиться в людей, способных только говорить о деле. В Петербурге литераторами делаются случайно — <…> по бедности и обстоятельствам. В Петербурге много периодических изданий, и есть хоть какая-нибудь книжная торговля: стало быть, нужны пишущие руки, и они вербуются, где бог послал. <…> В Петербурге литературная известность дешевле пареной репы: стоит только поработать посходнее в какой-нибудь газете, похожей на корзину, в которую всякий может сбрасывать, что ему угодно, или безвозмездно потрудиться в каком-нибудь журнале, который с каждым годом теряет по сотне подписчиков, — и хозяин этой газеты сейчас же объявит вас молодым литератором, подающим о себе блестящие надежды, а хозяин убогого и юродивого журнала сейчас же произведет вас в гении, хотя бы вы и просто способным на что-нибудь человеком никогда не были. От вас потребуют только навыка выражаться общими местами современной журналистики — навыка, который приобрести гораздо легче, нежели порядочно выучиться грамоте. Оттого литераторов в Петербурге — тьма-тьмущая. Потом от вас потребуют, чтобы вы хвалили и прославляли своих и бранили чужих. Этому выучиться тоже легко. В Москве, если вы рецензент или критик и нападаете на сочинения какого-нибудь писателя, — в Москве не только публика, но и сам этот писатель может понять, что вы действуете так не по личному предубеждению, не по низким расчётам, а по убеждению, может быть, ошибочному, но тем не менее искренному и честному. В Петербурге этого решительно не понимают. <…> Любовь к истине, святость убеждения, способность оскорбляться книгою или статьёю за оскорбление, нанесённое ею эстетическому чувству или здравому смыслу, — обо всём этом почти никто и не хочет знать. И между тем, в Петербурге нет ни одного писаки, который бы не толковал больше всего о добросовестности, благонамеренности, любви к науке и усердии к успехам русской литературы, и часто об этом громче других кричит иной сотрудник, переменивший несколько хозяев и каждому из них изменивший по нескольку раз. В Москве пишущие люди щекотливы в деле их убеждений и их репутации. Оскорблённый вами печатно, московский литератор не подружится потом с вами за бутылкою шампанского. Непамятозлобивость и вообще способность прощать врагов при первой выгоде сделать это есть одна из самых замечательных добродетелей петербургских литераторов. В Москве люди противоположных убеждений не любят сходиться между собою даже и в простых житейских отношениях. <…> Эту привычку некоторые из московских литераторов сохраняют и в Петербурге, — и зато здесь смотрят на них, как на нравственных чудовищ и уродов, потому что здесь важны только отношения, а отнюдь не убеждения. В Петербурге книги издаются красивее, чем в Москве. <…> Фёльетонистов и рецензентов в Москве мало, потому что газет там вовсе нет, журналов — тоже. В Петербурге фёльетонисты и рецензенты составляют особенный и многочисленный цех.

Новые журналы теперь также принадлежат исключительно Петербургу, — как новые идеи и направления всегда принадлежали Москве. Но до 1834-го года Петербург был беден и журналами, тогда как Москва была центром журнальной деятельности. Впрочем, её упадок в Москве очень понятен. Москва — умеет мыслить и понимать, но за дело браться она не мастерица, — по крайней мере, в литературной сфере. <…> москвичи до сих пор верны допетровской старине и любят всё делать и на авось и с прохладою. Они не привыкли ещё думать, что и в деле литературы есть своя житейская, чернорабочая, практическая сторона, без знания которой и на идеях недалеко уедешь, и которая требует своего рода таланта. В Москве журналы издавались — как бы сказать? — как-то патриархально. Плата за сотрудничество и за статьи там считалась чем-то странным, исключительным, даже несовместным с достоинством литературной культуры, — хотя подобное рыцарское убеждение нисколько не мешало издателям пользоваться доходами от их изданий. <…> Самое цветущее время московской журналистики было от 1825 до 1830-го года включительно: в этом году прекратилось вдруг несколько изданий — «Вестник Европы», «Московский вестник», «Атеней», «Галатея», чтобы воскреснуть с 1831-го года под именем «Телескопа». Но хотя этот журнал и соединил в себе труды почти всех лиц, участвовавших в тех четырёх журналах, однако он не умел, как бы мог, овладеть вниманием публики, число его подписчиков не переходило за заветную черту одной тысячи, и потом он медленно исчах. Все эти журналы издавались в небольших форматах и довольно щедушнымй книгами. <…> Наконец, Петербург почувствовал, что настало его время. Он понял, что, кроме таланта, в журналистике великую двигательную силу составляют материальные средства и что если деньги не родят таланта, то заставляют его быть трудолюбивее, обеспечивая его положение <…>. Подобная мысль могла родиться только в Петербурге и всего менее в Москве. — «Телескоп» в 1836 запретило правительство, Белинский не мог написать этого по цензурным условиям

«Библиотека для чтения» — журнал, насквозь проникнутый петербургским гением, совершенно противоположным московскому. Как в московских журналах царствовал энтузиазм и идеальность, так в «Библиотеке для чтения» явился дух положительности, иронии и насмешки, конечно, над такими предметами, над которыми шутить никому не запрещено, но которые тем не менее заслуживают уважения. Впрочем, это шуточное направление оказало свою пользу, как противодействие детскому и неосновательному идеализму и энтузиазму, который и при умеренности бывает смешон, а в крайностях просто невыносим. Крайности всегда излечиваются крайностями же. Как бы то ни было, появление «Библиотеки для чтения» имело огромное влияние не только на русскую журналистику, но и вообще на русскую литературу. Мы помним, как при появлении этого журнала многие литераторы были скандализированы тем, что он платит своим сотрудникам за каждую строку и платит хорошо, следовательно, принося выгоды своему владельцу, даёт средства существования многим людям, работающим для него постоянно.