Отзвуки века джаза

«Отзвуки века джаза» (англ. Echoes of the Jazz Age) — эссе Фрэнсиса Скотта Фицджеральда, впервые опубликованное в ноябре 1931 года.

Цитаты

Меня вынесло в те годы на гребень волны, меня осыпали похвалами и деньгами, о каких я не смел и мечтать, и все по одной причине: я говорил людям, что испытываю чувства, одинаковые с их чувствами, и что надо найти какое-то применение всей скопившейся и оставшейся в годы войны неизрасходованной нервной энергии. То десятилетие, которое словно бы сознательно противилось тихому угасанию на домашнем одре и предпочло ему смерть на глазах у всех в октябре 1929 года, началось примерно в дни майских демонстраций 1919-го. Когда полиция силой разгоняла толпу демобилизованных парней из провинции, слушавших ораторов на Мэдисон-сквер, происходило нечто такое, что не могло не внушить более интеллигентной молодёжи чувства отчуждённости от господствующих у нас порядков. <…> А раз правительство так покорно идёт на поводу у объевшихся гусиной печёнкой бизнесменов, то, значит, нас и впрямь погнали на войну для того, чтобы не пошли прахом займы Дж. П. Моргана. Но мы к тому времени уже устали от Великих Начинаний; поэтому взрыв морального негодования, так точно описанный в «Трёх солдатах» Дос Пассосом, оказался недолгим. <…> Век джаза отличался тем, что не испытывал решительно никакого интереса к политике.

It bore him up, flattered him and gave him more money than he had dreamed of, simply for telling people that he felt as they did, that something had to be done with all the nervous energy stored up and unexpended in the War. The ten-year period that, as if reluctant to die outmoded in its bed, leaped to a spectacular death in October, 1929, began about the time of the May Day riots in 1919. When the police rode down the demobilized country boys gaping at the orators in Madison Square, it was the sort of measure bound to alienate the more intelligent young men from the prevailing order. <…> If goose-livered business men had this effect on the government, then maybe we had gone to war for J. P. Morgan’s loans after all. But, because we were tired of Great Causes, there was no more than a short outbreak of moral indignation, typified by Dos Passos’ Three Soldiers. <…> It was characteristic of the Jazz Age that it had no interest in politics at all.

Ещё в 1915-м году избавившиеся от каждодневной опеки молодые люди из маленьких городов осознали, что тот самый автомобиль, который на шестнадцатилетие подарили Биллу, чтобы он «чувствовал себя самостоятельным», даёт возможность в любую минуту уединиться, отъехав куда-нибудь подальше. Поначалу ласки в автомобилях даже при столь благоприятных условиях казались чем-то отчаянно рискованным, но вот с обеих сторон выявилась растущая уверенность в себе — и прощай, древняя заповедь! Уже к 1917 году в любом номере йельской «Летописи» или принстонского «Тигра» можно было прочитать рассказы о таких вот случайных и захватывающих дух приключениях. Но ласки более смелые пока что могли себе позволить только отпрыски семей побогаче — среди менее обеспеченной молодёжи вплоть до конца войны ещё держались старые понятия, и за поцелуем должно было последовать предложение, о чём не раз, к своему огорчению, узнавали занесённые судьбой в незнакомые города молодые офицеры. И только в 1920 году покровы упали окончательно; Век джаза вступил в свои права. Степенные американские граждане не успели и дух перевести, как самое необузданное из всех поколений, то поколение, которое в смутные годы войны ещё переживало отрочество, бесцеремонно отодвинуло в сторону моих ровесников и танцующей походкой вышло на залитую юпитерами сцену. Их девочки разыгрывали из себя прожжённых эмансипе; новое поколение подорвало моральные устои старших, но в конце концов раньше времени исчерпало себя, и не потому, что ему не хватило морали, а потому, что ему не хватило вкуса. Если говорить об этом поколении, надо вспомнить 1922 год. Тогда оно переживало свой расцвет, а после Век джаза не закончился, но он всё меньше и меньше становился чем-то таким, что было создано молодыми. Всё, что было после, напоминало вечеринку подростков, на которой их вдруг заменили взрослые, приведя хозяев вечеринки в недоумение, внушив им такое чувство, что ими пренебрегли, и даже — некоторую растерянность. К 1923 году взрослые, которым надоело с плохо скрытой завистью наблюдать за этим карнавалом, решили, что молодое вино вполне заменит им молодую кровь, и под вопли и гиканье началась настоящая оргия. Молодёжь перестала быть в центре всеобщего внимания. Всю страну охватила жажда наслаждений и погоня за удовольствиями.

As far back as 1915 the unchaperoned young people of the smaller cities had discovered the mobile privacy of that automobile given to young Bill at sixteen to make him “self-reliant.” At first petting was a desperate adventure even under such favorable conditions, but presently confidences were exchanged and the old commandment broke down. As early as 1917 there were references to such sweet and casual dalliance in any number of the Yale Record or the Princeton Tiger. But petting in its more audacious manifestations was confined to the wealthier classes—among other young people the old standard prevailed until after the War, and a kiss meant that a proposal was expected, as young officers in strange cities sometimes discovered to their dismay. Only in 1920 did the veil finally fall—the Jazz Age was in flower. Scarcely had the staider citizens of the republic caught their breaths when the wildest of all generations, the generation which had been adolescent during the confusion of the War, brusquely shouldered my contemporaries out of the way and danced into the limelight. This was the generation whose girls dramatized themselves as flappers, the generation that corrupted its elders and eventually overreached itself less through lack of morals than through lack of taste. May one offer in exhibit the year 1922! That was the peak of the younger generation, for though the Jazz Age continued, it became less and less an affair of youth. The sequel was like a children’s party taken over by the elders, leaving the children puzzled and rather neglected and rather taken aback. By 1923 their elders, tired of watching the carnival with ill-concealed envy, had discovered that young liquor will take the place of young blood, and with a whoop the orgy began. The younger generation was starred no longer. A whole race going hedonistic, deciding on pleasure.

	Слово «джаз», которое теперь никто не считает неприличным, означало сперва секс, затем стиль танца и наконец музыку. Когда говорят о джазе, имеют в виду состояние нервной взвинченности, примерно такое, какое воцаряется в больших городах при приближении к ним линии фронта.
	The word jazz in its progress toward respectability has meant first sex, then dancing, then music. It is associated with a state of nervous stimulation, not unlike that of big cities behind the lines of a war.

	… Век джаза, изобретя свой собственный мотор, уже катил на полной скорости по широкой дороге, делая остановки только на больших заправочных станциях, где ключом били деньги.
	… the Jazz Age now raced along under its own power, served by great filling stations full of money.

Году к 1926-му всеобщее помешательство на сексе стало утомлять. <…> Было время, когда нелегально продававшиеся пластинки с негритянскими песенками, полными эвфемизмов во избежание откровенно фаллической лексики, побудили подозревать такого рода символы повсюду, и немедленно поднялась волна эротических пьес — школьницы выпускных классов битком набивали галёрку, чтобы узнать наконец, сколь романтично быть лесбиянкой…

By 1926 the universal preoccupation with sex had become a nuisance. <…> For a while bootleg Negro records with their phallic euphemisms made everything suggestive, and simultaneously came a wave of erotic plays—young girls from finishing-schools packed the galleries to hear about the romance of being a Lesbian…

… американцы размагничивались. Признаки этого встречались повсюду; мы по-прежнему побеждали на Олимпийских играх, но имена наших чемпионов все чаще состояли чуть не сплошь из согласных, команды подбирались, как «Нотр-Дам», сплошь из ирландцев, недавно приехавших за океан, нужна была свежая кровь. <…> мы ведь в конце концов не собирались становиться нацией спортсменов, как англичане, спорт для нас кончался вместе со школой. Прямо как в рассказике про зайца и черепаху. Ну конечно, если уж нам сильно захочется, мы тоже примчимся к цели так, что глазом не успеешь моргнуть; запас энергии, доставшейся от предков, ещё не истощился, но в 1926 году приходил вдруг день, когда мы обнаруживали, что у нас дряблые руки и поросшее жирком брюшко и что лучше нам не задирать сицилийцев словами «буб-буп-а-дуп».

… Americans were getting soft. There were signs everywhere: we still won the Olympic games but with champions whose names had few vowels in them—teams composed, like the fighting Irish combination of Notre Dame, of fresh overseas blood. <…> except for a short period in school, we were not turning out to be an athletic people like the British, after all. The hare and the tortoise. Of course if we wanted to we could be in a minute; we still had all those reserves of ancestral vitality, but one day in 1926 we looked down and found we had flabby arms and a fat pot and couldn’t say boop-boop-a-doop to a Sicilian.

К 1927 году повсюду стали явственно выступать приметы нервного истощения; первым, ещё слабым его проявлением — вроде подрагивания колен — было распространившееся вдруг увлечение кроссвордами. Помню, как один мой знакомый-экспатриант получил от нашего общего приятеля письмо, в котором тот настойчиво звал его вернуться домой и начать новую жизнь, черпая силы для неё в здоровом, бодрящем воздухе родных мест. Письмо было написано страстно и произвело на нас обоих большое впечатление, но, взглянув на почтовый штемпель, мы увидели, что оно отправлено из лечебницы для душевнобольных в Пенсильвании. Наступило время, когда мои современники начали друг за другом исчезать в тёмной пропасти насилия.

By 1927 a widespread neurosis began to be evident, faintly signalled, like a nervous beating of the feet, by the popularity of crossword puzzles. I remember a fellow expatriate opening a letter from a mutual friend of ours, urging him to come home and be revitalized by the hardy, bracing qualities of the native soil. It was a strong letter and it affected us both deeply, until we noticed that it was headed from a nerve sanatorium in Pennsylvania. By this time contemporaries of mine had begun to disappear into the dark maw of violence.

В те дни жизнь уподобилась состязаниям в беге из «Алисы в Стране чудес»; какое бы ты место ни занял, приз всё равно был тебе обеспечен. У Века джаза была бурная юность, но это упоение кончилось с юностью и сменилось продуманным разгулом. Был период вечеринок с ласками в укромных местах, и процесса Леопольда — Лёба по делу об убийстве (во время которого мою жену, помню, задержали на мосту Куинсборо, заподозрив в ней «завившегося для маскировки бандита») <…>. На смену ему пришёл другой период: к таким вещам, как секс или убийство, подходили теперь более обдуманно, хотя они и стали куда более заурядными. Когда юность позади, приходится думать и о своём теле, и вот на пляжах появились длинные купальные халаты, чтобы не выставлять раздавшиеся бёдра и оплывшие жиром колени на всеобщее обозрение — неизбежное, если отважиться надеть купальник. А вслед за тем поползли вниз юбки, и всё было теперь закрыто. Все подготовились к новой фазе. Что ж, поехали… Но мы так и не тронулись с места. Кто-то где-то грубо просчитался, и самой дорогостоящей оргии в истории пришёл конец. Он пришёл два года назад, и пришёл потому, что безграничной уверенности в себе, которой всё определялось, был нанесён сильнейший удар, и его оказалось достаточно, чтобы вся фанерная постройка рухнула наземь. И хотя прошло с той норы всего два года, Век джаза кажется таким же далёким, как довоенные времена. Да и то сказать, ведь всё это была жизнь взаймы — десятая часть общества, его сливки, вела существование беззаботное, как у герцогов, и ненадёжное, как у хористок. <…> наши двадцатые годы пришлись на такой уверенный в себе и не знавший тревог период истории. Даже разорившись в прах, не надо было беспокоиться о деньгах — их повсюду валялось великое множество.

In those days life was like the race in Alice in Wonderland, there was a prize for every one. The Jazz Age had had a wild youth and a heady middle age. There was the phase of the necking parties, the Leopold-Loeb murder (I remember the time my wife was arrested on Queensborough Bridge on the suspicion of being the “Bob-haired Bandit”) <…>. In the second phase such phenomena as sex and murder became more mature, if much more conventional. Middle age must be served and pyjamas came to the beach to save fat thighs and flabby calves from competition with the one-piece bathing-suit. Finally skirts came down and everything was concealed. Everybody was at scratch now. Let’s go— But it was not to be. Somebody had blundered and the most expensive orgy in history was over. It ended two years ago, because the utter confidence which was its essential prop received an enormous jolt, and it didn’t take long for the flimsy structure to settle earthward. And after two years the Jazz Age seems as far away as the days before the War. It was borrowed time anyhow—the whole upper tenth of a nation living with the insouciance of grand dukes and the casualness of chorus girls. <…> one’s twenties in such a certain and unworried time. Even when you were broke you didn’t worry about money, because it was in such profusion around you.

Перевод

А. М. Зверев, 1974, 1990