Об учёности и учёных (Шопенгауэр)
«Об учёности и учёных» (нем. Über Gelehrsamkeit und Gelehrte) — критическо-философское эссе Артура Шопенгауэра, опубликованное во втором томе «Parerga и Paralipomena» (1851) как глава ХХI.
Цитаты править
Слыша об огромной учёности <…> всезнаек, я иногда говорю себе: как мало ему приходилось думать, если он так много мог читать! Даже насчёт Плиния Старшего, когда о нем повествуется, что он постоянно читал или заставлял себя читать — за столом, во время поездок, в бане, — мне назойливо приходит в голову вопрос: неужели у этого человека было так мало собственных мыслей, что ему беспрерывно требовалось вливать в себя чужие, как вливают в человека, крайне изнуренного, консоме, чтобы поддержать в нём жизнь? И действительно, как его некритическое легковерие, так и его невыразимо противный, трудно понимаемый, отрывистый слог записной книжки совершенно не могут дать мне сколько-нибудь высокого мнения о его способности к самостоятельному мышлению. |
Огромному большинству учёных их наука — средство, а не цель. Поэтому они никогда не сделают в ней чего-либо великого. Для этого требуется, чтобы занимающемуся наукой она была целью, а всё другое, даже самое его существование, — лишь средством. <…> Учёные, каковы они обыкновенно, изучают науки с целью мочь учить и писать. Поэтому голову их можно сравнить с желудком и кишками, из которых кушанья уходят непереваренными. Именно поэтому их преподавание и писание мало может принести пользы. Ибо питать других можно только молоком, которое выделилось из собственной крови, а не тем, что организм выбрасывает, не переваривши. |
В самом деле, даже самая совершенная учёность относится к гению так же, как гербарий — к живым растениям, постоянно вновь воспроизводящим, вечно свежим, вечно юным, вечно изменяющимся, и нет большего контраста, чем контраст между ученостью комментатора и детской наивностью комментируемого им древнего автора. |
… гегелевского учёного скоморошества… |
Немецкий учёный, правда, ещё и слишком беден, чтобы позволить себе быть честным и добросовестным. Изворачиваться, вилять, приспосабливаться, скрывать свои убеждения, учить не тому и писать не то, во что веришь, пресмыкаться, льстить, быть партийным, состоять в кумовстве, ставить выше истины и чужих заслуг министров, сильных мира сего, коллег, студентов, книготорговцев, рецензентов — словом, всех и всё, — вот путь его и его образ действий. <…> Отсутствие стыда и совести набрало такую силу в немецкой литературе вообще, а в философии в особенности, что грозит дойти до таких пределов, когда бесстыдство её, неспособное уже никого вводить в заблуждение, обернётся её же крахом. |
Впрочем, в «учёной республике» всё идёт так же, как и в прочих: в ней любят людей недалёких, шествующих втихомолку своей дорогой и не претендующих быть умнее других. Против оригинальных умов, как против угрожающих опасностью, образуется союз большинства. И ещё какого большинства! |
В общем, кормление в стойле профессур — самое подходящее дело для жвачных животных. Наоборот, кто собственными руками вырывает у природы свою добычу, тот чувствует себя лучше на воле. |
Большая часть человеческого знания во всех отраслях существует лишь на бумаге, в книгах, этой бумажной памяти человечества. И лишь незначительная часть его в каждый данный момент действительно живет в некоторых головах. Это зависит главным образом от кратковременности и бренности жизни, а также от косной лености людей и их погони за наслаждениями. Каждое быстро преходящее поколение берёт из человеческого знания именно то, в чём оно нуждается. Вскоре оно вымирает. Большинство учёных крайне поверхностно. <…> Как плохо, следовательно, пришлось бы человеческому знанию, если бы не существовало письма и печати! Поэтому лишь библиотеки являются единственно надежной и неуничтожаемой памятью человеческого рода, отдельные члены которого обладают ею лишь в очень ограниченной и несовершенной степени. Вследствие этого большинство учёных неохотно позволяет испытывать свои знания, как купцы проверять свои торговые книги. |
Оттого науки приобрели такую широту распространения, что кто хочет «подвинуть их», должен разрабатывать совершенно специальную область, не заботясь о других. И тогда он в своей специальности будет, правда, стоять выше толпы, но во всём остальном не будет отличаться от неё. <…> Учёного специалиста можно также сравнить с человеком, который всю жизнь живёт в собственном доме и никогда из него не выходит. |
Устранение латинского языка как языка, общего для всех учёных, и введение вместо этого мещанства национальных литератур было для европейских наук истинным несчастьем. Прежде всего потому, что латинский язык служил связью всеевропейскому обществу учёных, к которым непосредственно и была обращена всякая вновь появлявшаяся книга. И без того число действительно мыслящих и способных к суждению умов так незначительно, что если ещё общий форум их действия раздроблять и размежевывать границами языка, то благодетельное влияние их бесконечно ослабится. А сфабрикованные литературными подмастерьями по усмотрению издателей переводы являются плохим суррогатом общего языка учёных. Поэтому философия Канта застряла после кратковременного расцвета в болоте немецкого глубокомыслия, в то время как на поверхности его зародились мерцающие огни мнимой науки Фихте, Шеллинга и, наконец, даже Гегеля. |
… рецензенты — такие же невежественные господа, а может быть, и кумовья издателей и редакторов. И трусливая низость свила себе прочное гнездо в немецкой литературе. |
Перевод править
Ю. И. Айхенвальд, 1903