Мой друг Бони

«Мой друг Бони. Воспоминания об Эрихе Марии Ремарке» (нем. Mein Freund Boni. Erinnerungen an Erich Maria Remarque) — мемуары Рут Мартон (Ruth Marton), близкой подруги писателя с конца 1939 года. Впервые опубликованы в 1993 году.

Цитаты

I

Он часто говорил, что мне просто повезло, что я сумела избежать замужества и могу вести «интересную» жизнь, не становясь, как он выражался, «семейной коровой». Для него само понятие семьи было связано с замшелым покоем, всяческими тягостями, удушливой скукой и зависимостью. Сама мысль об этом была ему ненавистна.

Ремарк не мог и не хотел преодолевать пропасть, разделявшую созданный для публики Йозефом фон Штернбергом образ Марлен Дитрих и её истинный облик. Настоящая Марлен была вполне земной женщиной, обожавшей готовить и убираться. Такую женщину Ремарк мог только презирать. Ему нужно было сказочное существо, которое выдумал фон Штернберг…

II

Он был настолько влюблён в Марлен, настолько запутался в сетях, в которые попался, что потерял всякое представление о реальной перспективе. Он гордился своей способностью глубоко проникать в чувства других людей, своим пониманием мотивов их поступков. И эта гордость была уязвлена разочарованием в Марлен, столь похожем на разочарование в себе самом.

Я часто представляю себе внутренний мир человека призмой с темными гранями, словно неосвещённые окна. Они чернеют пустотой, пока внутри не возникнет какая-то новая картина и не оживит эти тёмные грани, которые озарятся светом и заиграют яркими красками.

Я была для него «моим ангелом». За годы нашей дружбы Ремарк ни разу не обратился ко мне моим настоящим именем, ни при личных встречах, ни в телефонных разговорах, ни даже в письмах. У него самого было немало придуманных «имен». Во время нашей первой встречи за ленчем в Беверли-Хиллз я спросила, откуда взялось прозвище Бони. <…> — От Бонифация Кизеветтера, естественно, — ответил он. <…> Как я узнала потом, как-то раз ещё в двадцатые годы в ответ на вопрос хорошенькой брюнетки, за которой он приударил: «Как тебя зовут?», он смеясь ответил: «Бонифаций Кизеветтер». <…> Свои письма и записки, адресованные мне, он подписывал «Бони» или «Твой старый папа». Позже у него вошло в обычай применять прозвища, соответствующие моменту, например «Золотой палец». Он подписался так однажды, когда порезал палец, что мешало ему писать…

… мне нагло недоплачивали. Так, например, произошло с английским резюме французской пьесы «Временная свобода». Второпях был заключен договор, согласно которому я была обязана сдать работу в конце недели за $7.50. Обычно объём рецензии не должен превышать двух страниц, но в этот раз мне надо было за тот же срок написать двадцать пять страниц. С другой стороны мне настолько сильно нужны были деньги, что я не осмелилась протестовать. В конце недели я обычно жила на одном кофе, чтобы к понедельнику быть в форме для потенциальных работодателей. Однако хорошей работы не было, никаких долговременных договоров тоже. Однажды, шесть месяцев спустя, один мой знакомый повёл меня в кино, на фильм «Он остался на завтрак» <…>. Когда прошли первые титры, я, к моему совершенному изумлению, вдруг прочла, что в основе сценария лежит та самая французская пьеса. Я поняла также, что на основе двадцатипятистраничного резюме, которое я написала, был создан рабочий сценарий, за который «Коламбия Пикчерс» заплатила мне королевский гонорар в семь с половиной долларов.

После каждого возлияния в те годы его охватывал кошмарный страх проснуться утром в полном одиночестве. Какие демоны угрожали ему в пьяном состоянии, я не знаю. Вероятно, он и сам не мог бы этого сказать, а со мной этот вопрос он никогда не обсуждал. Оглядываясь теперь на его жизнь и поведение, так же, как и на то, что можно было прочитать между строк в его книгах, я могу сказать, что он почти навязчиво размышлял о смерти и страхе смерти. Это совершенно ясно. Его преувеличенный страх проснуться в одиночестве в действительности был страхом вообще не проснуться… В то время он принялся звонить мне практически каждое утро на рассвете и просить, чтобы я приехала к нему. Мне приходилось, скорчившись, ложиться на двуспальный диван, чтобы, проснувшись, он первым делом увидел меня.

Шарль Буайе в «Триумфальной арке» был тем же измученным Ремарком, но, если так можно выразиться, несколько приглаженным.

… он с большим воодушевлением играл на пианино и один из его любимых рассказов был о том, как он в пять часов утра, после одной из голливудских вечеринок, переиграл самого Артура Рубинштейна. К счастью, оба были настолько пьяны, что вряд ли были способны заметить разницу!

III

В своих романах Ремарк не раз повторял (иногда буквально) то, что уже говорил мне прежде в других обстоятельствах. Когда я читала «Триумфальную арку», мне казалось, что я уже знаю все слова этой книги.

У Ремарка были ярко выраженные мазохистские наклонности. Он знал об этом и часто упоминал эту свою особенность, хотя никогда не произносил само слово.

Он очень сдружился с Карен Хорни, особенно в последние годы её жизни, <…> проводил с ней много времени. Он часто цитировал отрывки из её книг <…>. В течение какого-то времени она была для него такой же поддержкой, как алкоголь и йога.

«На Западном фронте без перемен» появился на литературной сцене <…> совершенно неожиданно, <…> книгой, явившейся миру совершенно зрелой, как Афина Паллада, вышедшая из головы Зевса.

IV

В его нью-йоркской квартире он однажды взял в руки рукопись — старую и потрепанную, которую я не осмелилась ни потрогать, ни посмотреть. — Моя первая попытка, — сказал он, подбросив манускрипт, словно пробуя его вес. — Там внутри всё, including the kitchen sink, — добавил он по-английски. — Первоклассный кич!

То, что я была самой молодой женщиной в жизни Ремарка, вряд ли играло какую-либо заметную роль в наших отношениях, хотя он часто говорил о моей «великой юности». Но я думаю, что для него гораздо больше значила возможность говорить со мной по-немецки все эти годы, прожитые в Америке. С другой стороны, он находил особое очарование в том, что Полетт не знала ни одного немецкого слова и сам Бони приложил немало усилий, чтобы отговорить её учить наш язык

Я знала, что мать занимала в его жизни очень важное место. У неё был рак, и она умерла в ноябре 1917 года, когда Ремарку было девятнадцать. Но он никогда не рассказывал подробностей, только однажды очень скупо упомянул об этом факте. Знаменательно, что в романе «На Западном фронте без перемен» мать Пауля Боймера тоже умирает от рака, и я уверена, что неспроста рак и туберкулёз — постоянные «действующие лица» в его книгах, играющие в них решающую роль. У Жанны был туберкулёз — и этот опыт вкупе с видом смерти на поле боя послужил основой большого интереса, который Ремарк проявлял к медицине. Я знаю, что он часто ходил в больницы, смотреть, как делают операции, и сомневаюсь, что это было вызвано лишь необходимостью собрать материал для описания главного героя «Триумфальной арки» и «Теней в раю» — хирурга Равика.

Ремарк [часто] называл меня «орхидеей с железным стеблем». — за стойкость

VIII

Ещё один звонок Бони <…>. Мне надо было встретиться с сестрой и устроить званый обед по случаю дня рождения матери в ресторане. <…> — Обед? В ресторане? На сколько персон? — На двадцать пять. — Что за чушь! Почему бы вам не вывести мать в ресторан двадцать четыре раза, вместо того чтобы кормить обедом двадцать пять придурков?

IX

В 1963 году у Ремарка был тяжелый инсульт. После него Бони пришлось заново учиться писать, причём не только книги, но и обыкновенные письма… <…> Но вот в октябре 1965 года пришла радостная весть: три месяца назад он снова начал работать! Сам по себе этот факт был для него поразительным, и он начал надеяться, что сможет продолжать писать. Однако после повторного сердечного приступа врач предупредил его: напряжение и концентрация сил, необходимые для написания нового романа, станут непосильным напряжением для его мозга. Он должен выбрать между жизнью и работой. <…> Гроссмейстер Ордена Сердечного Инфаркта…

Перевод

А. Н. Анваер, 2000 («Береги себя, мой ангел»)

О книге

В книге <…> известный романист предстаёт перед нами не только как знаменитый писатель или герой колонки голливудской светской хроники, а как обычный, простой человек, который страдает, любит, ревнует, хочет взаимности, жаждет быть понятым другими. <…> [Он] имеет сложный, противоречивый и отнюдь не лёгкий характер — поэтому-то живущий на страницах этих мемуаров Ремарк кажется нам таким естественным, близким. Внимательный и заинтересованный наблюдатель, Рут Мартон, кстати, никоим образом не старается идеализировать своего друга <…>. Книга Рут Мартон, ко всему прочему, ещё и замечательный документ времени. Это и невольный рассказ о закулисной жизни Голливуда «золотой поры» сороковых — пятидесятых годов XX века, когда трагедии, обманы, интриги и адюльтер царили по другую сторону киноэкрана, на котором целомудренные герои вели безмятежное существование, клялись друг другу в верности и любви. Это и типичная история жизни немецкой эмигрантки, бежавшей в Америку от ужасов нацистского режима.

— Александр Маркин, «Портрет Э. М. Ремарка кисти Рут Мартон», 2001