Тени в раю

«Тени в раю» (нем. Schatten im Paradies) — неоконченный роман Эриха Марии Ремарка, опубликован посмертно в 1971 году. Ранний вариант был впервые издан в 1998 году как «Земля обетованная».

Тени в раю

Статья в Википедии

Цитаты

	Раскаяние разъедает душу сильнее, чем соляная кислота. — I
	Reue zerfrißt die Seele gründlicher als Salzsäure – sie ist etwas für ruhige Zeiten.

	— А вы романтик? — Для меня это — непозволительная роскошь. Полиция хватает романтиков чаще, чем всех прочих. <…> — Желаете найти женщину? — Мне она не нужна. — Женщина нужна всегда. — Только не сегодня. — Стало быть, вы всё же романтик. — I
	»Sind Sie ein Romantiker?« fragte Melikow. »Nicht sehr oft. Die Polizei faßt Romantiker leichter als andere.« <…> »Eine Frau finden Sie leichter hier im Hotel.« »Ich brauche keine.« »Man braucht immer eine.« »Nicht heute.« »Sie sind also doch ein Romantiker«, sagte Melikow.

	Но уже скоро, с завтрашнего дня, а может, даже с этой диковинной ночи, действительность раскроется передо мной по-новому, и у меня опять появится будущее, а стало быть, и прошлое. Прошлое, которое убивает, если не сумеешь его забыть или зачеркнуть. — I
	Jetzt, schon von morgen an, sogar von dieser sonderbaren Stunde an, würde sich das Leben wieder fächerförmig vor mir ausbreiten, es würde wieder eine Zukunft, aber auch eine Vergangenheit haben, eine Vergangenheit, die mich leicht erschlagen konnte, wenn ich sie nicht vergaß oder sie bewältigen konnte.

	Человек вообще не меняется. Несмотря на то, что даёт себе тысячу клятв. Когда тебя кладут на обе лопатки, ты полон раскаяния, но стоит вздохнуть свободнее, и все клятвы забыты. — II
	Man ändert sich nie. Man schwört es sich tausendmal. Man tut es sorgsam manchmal, wenn man am Boden liegt. Aber kaum kann man wieder schnaufen, vergißt man es.

	Не стоит заглядывать чересчур глубоко в душу, иначе скоро наткнёшься на решётку, которая ведёт в подземные каналы, где текут нечистоты. — II
	Wer seine Seele zu sehr erforscht, stößt ohnehin bald auf ein Sieb, das in die Abwässer dreckiger Kanäle führt.

	Бедняга тот, кто больше ничего не хочет. — II
	Arm ist man erst, wenn man nichts mehr will.

	Надо самому подбадривать себя. Никто другой этого не сделает. — II
	»Man muß sich selbst Mut machen«, sagte ich. »Andere tun's nicht.«

	Иногда даже страх приносит пользу, подумал я спокойно. Главное — расслабиться. Когда держишь себя в кулаке, обязательно случится несчастье. Жизнь — как мяч, думал я. Она всегда сохраняет равновесие. — III
	Wie manchmal aus Angst Hilfe wird, dachte ich ohne Überschwang. Es kam nur darauf an, daß man gelockert blieb. Wenn man sich festhalten wollte, würde man verwundet. Leben ist wie ein Ball, dachte ich. Wo es auch ist, es ist im Gleichgewicht.

	У человеческого воображения плохо со счётом. Собственно, оно считает только до одного. То есть до того, кто находится рядом с тобой. — III
	Die Phantasie kann nicht sehr weit zählen. Eigentlich nur bis eins. Bis zum Nächsten neben einem.

	Трусость в соединении с жесткостью как раз и являются логическим следствием любой тирании. — IV
	<…> so profitierte Kahn von der Feigheit, die zusammen mit der Brutalität die logische Folge jeder Gewaltherrschaft ist.

	— Культура — тонкий пласт, её может смыть обыкновенный дождик. Этому нас научил немецкий народ — народ поэтов и мыслителей. Он считался высокоцивилизованным. И сумел перещеголять Аттилу и Чингисхана, с упоением совершив мгновенный поворот к варварству. — IV
	»Kultur ist eine dünne Schicht, schon der Regen kann sie wegwaschen. Das hat uns das Volk der Dichter und Denker gelehrt. Es galt als hochzivilisiert. Es hat Attila und Dschingis-Khan übertroffen. Mit einer einzigen jubelnden Kehrtwendung in die Barbarei.«

	Просто странно, куда только человека не заносит судьба. Но главное, что она всё же заносит его куда-то, где можно начать сначала. — IV
	»Sonderbar, wo man überall so landet«, sagte Kahn, während er einen kleinen Kamm hervorholte und sich seinen Scheitel nachzog. »Aber die Hauptsache ist, daß man irgendwo landet und etwas anfängt. Nicht wartet. Die andern …«

	Нет ничего утомительнее, чем присутствовать при том, как человек демонстрирует свой ум. В особенности если ума нет. — V
	Nichts ermüdet mehr, als wenn einem jemand zeigen will, was für ein kluges Köpfchen er ist, besonders wenn er keins ist.

	В молодости я любил одиночество. Но годы преследований и скитаний приучили меня бояться его. И не только потому, что оно ведёт к размышлениям или нагоняет тоску. Одиночество опасно! Человек, который постоянно скрывается, предпочитает быть на людях. Толпа делает его безымянным. — V
	Ich habe als junger Mensch die Einsamkeit geliebt. In den Jahren meiner Flucht und meiner Wanderschaft habe ich sie fürchten gelernt. Nicht nur, weil sie mich zum Nachdenken und damit rasch zur Melancholie brachte, auch weil sie gefährlich war. Wer sich immer verstecken muß, liebt die Menge. Sie macht ihn anonym. Er fällt nicht auf.

	Но волшебство сохранятся только до тех пор, пока тебе ничего не надо. Когда тебе что-нибудь требуется, сразу возникают трудности. Очнувшись от своих философских грёз, я скатываюсь до уровня школьника, отставшего от своих сверстников. — V
	Die Verzauberung bleibt, solange man nichts will. Wenn man aber etwas will, beginnen die Schwierigkeiten, und man stürzt aus seiner philosophischen Träumerei hinab auf das Niveau eines zurückgebliebenen Zehnjährigen.

	Бедняги гомосексуалисты! Им приходится сражаться сразу на двух фронтах. Против мужчин и против женщин. — V
	Die armen Schwulen! Sie müssen sich nach zwei Seiten verteidigen. Gegen Männer- und Frauenkonkurrenz.

— Я вообще люблю сидеть в гостиницах. В гостиницах не бывает скучно. Люди приходят и уходят. Здороваются и прощаются. Это и есть лучшие минуты в жизни. — Вы так считаете? — Наименее скучные, во всяком случае. А всё, что между ними… Правда, большие гостиницы безлики. Там человек слишком тщательно скрывает свои эмоции. Тебе кажется, что в воздухе пахнет приключениями, но приобщиться к ним невозможно. — VI

»Ich sitze gerne in Hotels. Es ist nie langweilig. Leute kommen und gehen. Man begrüßt sich oder nimmt Abschied. Das sind doch die besten Momente im Leben.« »Meinen Sie?« »Es sind die am wenigsten langweiligen. Was dazwischenliegt …« Sie machte eine Geste der Ungeduld. »Die großen Hotels sind alle farblos. Jeder versteckt seine Emotion zu sehr. Man hat das Gefühl, es liege etwas Abenteuerliches in der Luft, aber man sieht es nie recht.«

	Картины — как живые существа. Как женщины. Не следует показывать их каждому встречному и поперечному. Иначе они потеряют своё очарование. И свою цену. — VII
	Bilder sind wie lebende Wesen. Wie Frauen. Man soll sie nicht überall herumzeigen, wenn sie ihren Zauber behalten sollen. Und ihren Wert.

	Какими же мы бываем идиотами, когда мним себя особенно благородными. — VII
	Was sind wir doch für Idioten, wenn wir glauben, am edelsten zu sein.

	В том, что ты продаёшь, вовсе не надо смыслить. Именно тогда продаёшь всего успешней. Не видя изъянов, чувствуешь себя свободнее. — VIII
	Man muß nichts verstehen von dem, was man verkauft. Man verkauft dann sogar besser. Es gibt einem mehr Freiheit, wenn man die Nachteile nicht kennt.

	Думаете, люди, которые пишут о картинах, разбираются в них лучше? Скажу вам по секрету: о картинах нельзя писать — как вообще об искусстве. Все, что пишут об этом, служит лишь одной цели — просвещению невежд. Писать об искусстве нельзя. Его можно только чувствовать. — IX
	Meinen Sie, die Leute, die über Bilder schreiben, verstehen mehr? Ich will Ihnen ein Geheimnis mitteilen. Über Bilder kann man gar nicht schreiben. Über Kunst auch nicht. Alles, was darüber geschrieben wird, ist dazu da, Banausen aufzuklären. Über Kunst kann man nicht schreiben. Man kann sie nur fühlen.

	Мир полон добрых людей, но замечаешь их, лишь когда оказываешься в беде. — IX
	Die Welt war voll von guten Menschen: Das merkte man erst, wenn es einem sehr schlecht ging.

	В конце концов, все воспоминания печальны — ведь они связаны с прошлым. — XI
	Alle Erinnerungen sind zum Schluß traurig, weil sie mit Vergangenem zu tun haben, wenn man so will.

	Красота проходит. Старость не многим к лицу. Для неё, очевидно, нужно нечто большее, чем красота. — XI
	»Nein. Ich bin deshalb geblieben. Ich mag schöne Menschen. Allerdings machen sie mich manchmal traurig.« »Warum?« »Weil sie nicht schön bleiben. Den wenigsten bekommt das Alter. Darum braucht man möglicherweise mehr, als nur schön zu sein.«

	— Я не умею ездить верхом, плавать или играть в теннис. Я из тех, кто любит валяться на диване и болтать. — Что вы ещё можете о себе рассказать? — Я сентиментальна, романтична и невыносима. Обожаю дешёвую романтику. И чем дешевле, тем лучше. — XI
	»Ich bin nicht sehr für Sport«, sagte sie. »Nicht wie die Amerikaner. Ich kann weder reiten noch schwimmen noch Tennis spielen. Ich bin eine Sofahockerin und eine Schwätzerin.« »Was sind Sie noch?« »Sentimental und romantisch und unausstehlich. Billige Romantik finde ich unwiderstehlich. Je billiger, um so besser. Wie schmeckt der Moscow Mule?«

	Смерть в Америке очень дорогая штука. — XII
	Sterben ist furchtbar teuer in Amerika.

	На похоронах трудно избежать пафоса и тайного, глубоко запрятанного удовлетворения от того, что не ты лежишь в этом ужасном полированном ящике. — XIII
	Aber es ist schwer, im Tode das Pathos zu vermeiden, und das geheime Gefühl unterdrückter Befriedigung, nicht selbst dort in der scheußlichen, polierten Kiste zu liegen.

	Счастье — не стабильное состояние, а лишь зыбь на воде. — XIII
	<…> daß das Glück kein Zustand war, sondern eine Welle im Wasser <…>

	— Вы правы. Немцы не понимают юмора. Это, пожалуй, верно. — Что же вам заменяет юмор? — Злорадство. Почти то же самое, что вы именуете юмором: желание потешаться над другими. — XIII
	Ich winkte ab. »Ich weiß. Die Deutschen haben keinen Humor. Das stimmt sogar.« »Was haben sie denn statt dessen?« »Schadenfreude. Ein unübersetzbares deutsches Wort. Dasselbe, das Sie mit Humor bezeichnen: sich über andere lustig machen.«

	Иногда человек теряет мужество. А иной раз кажется, что к разочарованиям можно привыкнуть. Но это не так. С каждым разом они причиняют всё большую боль. Такую боль, что становится жутко. Кажется, что с каждым разом ожоги всё сильнее, и с каждым разом боль проходит всё медленнее. — XIII
	»Man verliert den Mut«, sagte Natascha. »Man glaubt, man könne sich an Enttäuschungen gewöhnen. Das ist nicht wahr. Sie schmerzen jedes Mal mehr. Sie schmerzen so, daß man Angst bekommt. Es ist, als würde man jedes Mal mehr verbrannt. Und jedes Mal heilt es langsamer.«

	Фальшь и лицемерие производят большее впечатление, чем истина. — XIV
	Falschheiten haben nun einmal mehr Beharrungsvermögen als Wahrheiten.

	— Милый, это же беда большого города — здесь почти никогда нельзя побыть вдвоём. — Откуда же тогда здесь берутся дети? — XV
	Sie schwieg einen Augenblick. »Darling, das ist doch das Unglück der Großstadt«, murmelte sie dann. »Man ist fast nie allein.« »Wie bekommt man dann hier Kinder?«

	— Глупость — ценнейший дар, — продолжал Кан. — Но тот, кто её утратил, никогда не приобретёт вновь. Она спасает, как шапка-невидимка. Опасности, перед которыми бессилен любой интеллект, глупость просто не замечает. — XVI
	»Dummheit ist ein kostbares Gut«, sagte Kahn. »Einmal verloren, nie wieder zu gewinnen! Sie schützt wie ein Zaubermantel. Man sieht die Gefahren gar nicht, an denen der Intellekt scheitert.«

	Война — это плуг, она вспахивает землю и перераспределяет состояния. Старые исчезают, на их месте появляется бесчисленное множество новых. — XVII
	»Der Krieg ist ein Pflug«, dozierte Silvers. »Er wühlt die Erde auf und schichtet die Vermögen um. Alte verschwinden, und zahllose neue entstehen.«

	О смерти люди говорят и знают, что она неизбежна, но никто в неё не верит, поскольку она лежит за пределами понятий о жизни и обусловлена самой жизнью. Смерть нельзя постичь. — XVII
	Ich wußte, daß der Krieg schlecht für die Deutschen stand, aber an ein Ende konnte ich ebenso wenig denken, wie ich mir den Tod vorstellen konnte. Man redete von ihm und wußte, daß er kommen würde, aber man glaubte nicht daran, weil er jenseits der Vorstellung lag, die zum Leben gehört, und weil er durch das Leben bedingt ist und man ihn deshalb nicht begreifen kann.

	«Darling». В штатах это слово ничего не значит и значит очень многое. Так называли телефонисток, которых и в глаза не видели, и так называли и женщин, которых любили больше жизни. — XVII
	Darling, dachte ich, das hieß in Amerika gar nichts und viel. Man nannte eine Telefonistin, die man nicht kannte, Darling. Und man nannte die Frau, ohne die man nicht leben konnte, Darling.

	Ты вступаешь в эпоху женщин. Запомни поэтому: только безнадежные кретины хотят доказать женщине свою правоту и взывают к её логике. — XVII
	Du kommst jetzt in das Zeitalter der Frauen. Merke dir: Nur hoffnungslose Idioten wollen recht haben oder logisch mit Frauen sein.

	Мужчина, который боготворит женщину у всех на виду, напоминает слюнявого дога. — XVII
	Unverhohlene Anbetung ist wie eine Dogge, die sabbert.

	Благодаря любви примитивный страх перед собственной смертью превращается в тревогу за другого. И как раз эта сублимация страха делает любовь ещё большей мукой, чем смерть, ибо страх полностью переходит к тому, кто пережил партнёра. — XIX
	Aus der primitiven Angst, daß man selbst sterben muß, wird durch die Liebe die Angst um den andern. Eine Sublimation, die diese Liebe zu einer fast noch größeren Tortur macht, denn sie liegt bei dem, der übrig bleibt.

	— Ты умеешь готовить? — Как сказать. Умею поджарить бифштексы и открывать консервные банки. — XIX
	»Kannst du kochen?« »So so. Aber ich kann Steaks auf dem Grill braten und Konserven aufmachen. <…>«

	Я очень любил её. Любил за то, что она не знала сомнений. И ещё она умела стать тебе необходимой и в то же время никогда не быть в тягость; ты не успевал оглянуться, а её уже и след простыл. — XIX
	Ich liebte sie sehr. Ich liebte ihre Bedenkenlosigkeit. Sie war immer ganz da, aber sie fiel einem nie zur Last, und sie war fort, ehe man es sich versah.

	… воспоминания чрезвычайно опасны; если ты вступишь на путь воспоминаний, то окажешься на узких мостках без перил, по обе стороны которых — пропасть; пробираясь по этим мосткам, нельзя ни иронизировать, ни размышлять, можно только идти вперед не раздумывая. — XX
	Denn ich wußte, daß diese Gedanken sehr gefährlich waren, daß ich auf einem schmalen Weg ohne Geländer dahinschritt, der zu beiden Seiten in die Tiefe ging, und auf dem weder Platz für Ironie noch für Reflektion war, sondern nur für Weitergehen ohne Besinnen.

	Мне нравится, когда человек серьезно рассуждает о материях, в которых он ничего не смыслит. Это звучит по-детски и успокаивает нервы. Узкие специалисты нагоняют скуку. — XX
	Ich habe es gern, wenn jemand ernsthaft über etwas redet, von dem er nichts versteht. Es ist so erfrischend kindlich. Fachleute sind immer langweilig.

	— Ты много выпил? — Ни капли. Ничего я не пил, кроме кофе и грусти. — XXI
	»Wieviel hast du getrunken?« fragte Natascha. »Nichts. Kaffee und Traurigkeit. Nichts sonst.«

	Человек, который склонен к возвышенным чувствам, обманывает обычно и себя и других. — XXI
	Wer so leicht so hoch empfindet, muß etwas zu verstecken haben.

	— Собственно, я вообще ничего толком о тебе не знаю. — Знаешь слишком много. И это мешает любви. — XXII
	»Ich weiß eigentlich überhaupt nichts von dir«, sagte sie dann nachdenklich. »Du weißt schon zuviel! Das schadet der Liebe.«

	— … быть может, во всём виновата осень; я ощущаю её сильнее, чем ты. Осенью рвутся пакты и всё становится недействительным. И человек хочет… Да, чего же он хочет? — Любви. — XXII
	»<…> Vielleicht ist es der Herbst, der mir soviel näher gekommen ist als dir. Im Herbst lösen sich alle Pakte, und keiner ist mehr gültig. Man will – ja, was will man?« »Liebe«, sagte ich und sah sie an.

Я ведь тоже принадлежу к ним, подумал я, к этой шайке убийц; это мой народ — несмотря на все утешения, какие я придумываю себе при свете дня, несмотря на то, что эти разбойники преследовали меня, гнали, лишили гражданства. Всё равно я родился среди них; глупо воображать, будто мой верный, честный, ни в чём не повинный народ подчинили себе легионы с Марса. Легионы эти выросли в гуще самих немцев; они прошли выучку на казарменных плацах у своих изрыгавших команды начальников и на митингах у неистовых демагогов, и вот их охватила давняя, обожествляемая всеми гимназическими учителями furor teutonicus; она расцвела на почве, унавоженной рабами послушания, обожателями военных мундиров и носителями скотских инстинктов, с той лишь оговоркой, что ни одна скотина не способна на такое скотство. Нет, это не было единичным явлением. В еженедельной кинохронике мы видели не забитый и негодующий народ, поневоле повинующийся приказам, а обезумевшие морды с разинутыми ртами; мы видели варваров, которые с ликованием сбросили с себя тонкий покров цивилизации и валялись сейчас в собственных кровавых нечистотах. Furor teutonicus! Священные слова для моего бородатого и очкастого гимназического учителя. Как он их смаковал! И как их смаковал сам Томас Манн в начале первой мировой войны, когда он писал свои «Мысли о войне» и «Фридриха и большую коалицию»! Томас Манн — вождь и оплот эмигрантов! Какие глубокие корни пустило варварство, если его не мог полностью искоренить в себе даже этот гуманный человек и гуманный художник! — XXIII

Ich gehöre zu ihnen, dachte ich, ich gehöre zu dieser Horde von Mördern, es war mein Volk, ganz gleich, was ich mir am Tage auch vortäuschen mochte, ganz gleich, ob sie mich gejagt und verstoßen und ausgebürgert hatten, ich war unter ihnen geboren, und es war töricht, wenn ich mir vormachen wollte, daß ein treues, ehrliches, unwissendes Volk durch Legionen vom Mars überfallen und hypnotisiert worden sei. Diese Legionen waren unter ihm selbst aufgewachsen, sie hatten sich aus brüllenden Kasernenhofschindern und tobenden Demagogen entwickelt, es war der alte, von Oberlehrern angebetete furor teutonicus gewesen, der zwischen Gehorsamsknechten, Uniformvergötzern und viehischem Atavismus aufgeblüht war; mit der einzigen Einschränkung freilich, daß das Vieh niemals so viehisch war. Es war keine Einzelerscheinung! Die Wochenschauen mit ihren Zehntausenden von aufgerissenen, tobenden Mäulern zeigten nicht ein geduldiges, unwilliges Volk, dem befohlen worden war, es war das Urvolk selbst, das jauchzte, das die dünne Schicht der Zivilisation durchbrochen hatte und sich nun in seinem barbarischen Blut-Kot wälzte. Furor teutonicus! Heiliges Wort meines bebrillten Vollbart-Oberlehrers! Wie er es kostete! Wie selbst Thomas Mann es noch gekostet hatte zu Beginn des ersten Krieges, als er die ›Gedanken zum Kriege‹ schrieb und ›Friedrich und die Große Koalition‹. Thomas Mann, der Hort und Führer der Emigranten. Wie tief mußte die Barbarei sitzen, wenn sie selbst in diesem humanen und humanistischen Dichter nicht ganz ausgerottet war!

	Как хорошо было в старину, когда неправду называли не ложью, а фантазией и когда о чувствах судили по их силе, а не по абстрактным моральным нормам — XXIII
	Wie schön war das früher, als man zu einer Unwahrheit nicht Lüge sagte, sondern Phantasie, und als Gefühl nur nach Intensität beurteilt wurde und nicht nach moralischen Grundsätzen.

	Чувства не имеют отношения к правде. — XXIII
	Was man fühlt, hat doch mit Wahrheit nichts zutun.

	О счастье можно говорить минут пять, не больше. Тут ничего не скажешь, кроме того, что ты счастлив. А о несчастье люди рассказывают ночи напролёт. — XXIII
	Über Glück kann man höchstens fünf Minuten reden. Da ist nichts anderes zu sagen, als daß man glücklich ist. Über Unglück kann man nächtelang sprechen.

Я жадно, даже с некоторым страхом смотрел на эту чужую женщину, которая стала для меня самой близкой, и, глядя на неё, вдруг понял, что только мёртвые принадлежат нам целиком, только они не могут ускользнуть. Всё остальное в жизни движется, видоизменяется, уходит, исчезает и, даже появившись вновь, становится неузнаваемым. Одни лишь мёртвые хранят верность. И в этом их сила. — XXIII

Ich sah es gierig und voll eines leisen Grauens an, diesen fremden Menschen neben mir, der nun schon das Nächste war, das ich hatte, und ich begriff plötzlich, daß man nur die Toten ganz hat, weil sie nie entfliehen können. Alles andere pulsierte und wechselte und trennte sich und verschob sich und war schon nicht mehr das gleiche, wenn es auftauchte. Die Toten allein waren treu. Das war ihre Macht.

	Не только счастье имеет свою меру, смерть — тоже. — XXV
	Nicht nur Glück ist eine Sache von Graden, auch Sterben.

	Я полагаю, ни один человек не верит, что стареет. Он понимает это, но не верит. — XXV
	Ich nehme an, kein Mensch glaubt, daß er alt wird. Er weiß es, aber er glaubt es nicht.

Часть сцен была состряпана по вульгарным шаблонам популярных ковбойских фильмов о Диком Западе. Та же гангстерская мораль, те же банальные ситуации, когда противники одновременно выхватывают пистолеты и каждый старается выстрелить первым. Всё это по сравнению с тем, что происходило в Германии с её бюрократически рассчитанными убийствами, с воем бомб и грохотом орудий, производило впечатление безобидного фейерверка. Я понял, что даже у авторов, набивших руку на фильмах ужасов, не хватает фантазии, чтобы представить себе всё происходившее в Третьем Рейхе. — XXVI; главный герой в 1944 году правит сценарий к голливудскому фильму о Третьем Рейхе

Ein Teil der Szenen war nach dem bewährten Cowboy- und Wildwestschema angefertigt worden, nach dem vulgärsten und grausamsten, dessen war ich sicher. Aber sie wirkten, verglichen mit dem, was in Deutschland wirklich passierte, wie Zuckerzeug und harmloses Feuerwerk gegen Flammenwerfer und bürokratischen Mord. Die traditionellen Situationen der Wildwestfilme, bei denen beide Gegner nur zugleich nach der Waffe greifen dürfen, um zu schießen, waren hier modernisiert zu einer Art Gangster-Moral. Ich sah, daß selbst die versierten Schriftsteller der Schreckensfilme nicht genug Phantasie hatten für die tatsächlichen Vorgänge im Dritten Reich.

	Всегда надо жить так, будто прощаешься навеки. — XXVII
	Man sollte immer so leben, als ob man Abschied nähme, dachte ich.

	Счастливы все, кто здоров. Только пока ты здоров, этого не замечаешь. И стоит тебе поправиться, ты снова всё забываешь. По-настоящему это можно осознать лишь перед смертью. — XXVIII
	»Wer ist schon glücklich, Betty«, sagte ich. »Das habe ich herausgefunden. Jeder, der gesund ist. Man weiß es nur nicht, bis man krank wird. Und dann vergißt man es wieder, wenn man es nicht mehr ist. Ganz weiß man es nur, wenn man stirbt.«

	Мне нужна была не водка, а кто-то, кто ни о чём не спрашивает, но тем не менее находится рядом. — XXVIII
	Es war nicht der Wodka, den ich brauchte, es war jemand, der nichts fragte und doch da war.

	С людьми, которые подходят друг другу, расстаться просто. Это как кастрюля с притёртой крышкой. Такое сочетание можно нарушить совершенно безболезненно. Но если они не подходят и нужно брать в руки молоток, чтобы подогнать крышку к кастрюле, то легко что-нибудь сломать, когда попытаешься снова отделить их друг от друга. — XXX
	Aber von Menschen, die zusammenpassen, kann man sich leicht trennen. Das ist wie ein Topf und ein Deckel, die passen. Sie lösen sich ohne Schwierigkeiten. Aber wenn sie nicht passen und man einen Hammer nehmen muß, um den Deckel auf den Topf zu schlagen, da bricht leicht etwas, wenn man sie wieder trennen will.

	Женщины любят беспомощных мужчин. Это их сокровенная тайна. — XXX
	Frauen lieben hilflose Männer, das ist ihr wohlgehütetes Geheimnis.

	Ничто так не утомляет, как беготня по кругу, а ещё более утомительно при этом следовать за кем-то. — XXXI
	Wenig ermüdet ja so sehr als im Kreise zu rennen, und nur eines ist noch ermüdender: jemandem dabei zu folgen.

— Как трудно бедному человеку в Америке наслаждаться любовью! Без собственной квартиры это почти невозможно. Страна, наверное, полна безутешных онанистов. Проституток в этих стерильных широтах я тоже не видел. Богатырского телосложения полицейские, освобождённые от военной службы именно благодаря своей комплекции, хватают эти хилые зачатки эротики на улицах, как собачники бродячих мопсов, и доставляют их безжалостным судьям, которые приговаривают их к большим штрафам. А где же людям заниматься любовью? — В автомобилях. — XXXI

»Das nützt uns jetzt nichts. Wie schwer es ist, als armer Mensch in Amerika der Liebe zu pflegen! Ohne eigenes Appartement ist es fast unmöglich. Das Land muß voll von trostlosen Onanisten sein. Huren habe ich in diesen sterilen Breiten auch noch nicht gesehen. Hünenhafte Polizisten, die gerade wegen ihrer Statur vom Militärdienst dispensiert worden sind, fangen diese schwachen Ersatzstecklinge der Erotik auf den Straßen wie Hundefänger herrenlose Mopse und bringen sie vor verständnislose Richter, die sie zu hohen Strafen verdonnern. Wo findet der Sex nur statt?« »In den Autos.«

	Зима пробуждает аппетит. Пока на улицах лежит снег, шоколадное пирожное — лучшее лекарство. — XXXI
	Der Winter macht gefräßig. Wenn Schnee auf den Straßen liegt, ist Schokoladekuchen wie Medizin.

	Есть вещи, раздумье о которых не способствует их прояснению. Потому и не стоит о них слишком долго рассуждать. Это только всё портит и усложняет. — XXXII
	Es gibt Dinge, die durch Nachdenken nicht besser werden. Man soll auch nicht zuviel darüber nachdenken. Sie werden nur schlimmer und schwieriger.

	Просто мы чужие люди, которые случайно прошли вместе какой-то отрезок пути, так и не поняв друг друга. — XXXIV
	Wir gehen auseinander wie gleichgültige Leute, die zufällig ein Stück Weges zusammen gegangen sind und die sich nie verstanden haben.

	Самое тяжкое разочарование было связано с возвращением: это было возвращение в чужой мир, к безразличию, к скрытой ненависти и трусости. Никто уже больше не признавал своей принадлежности к партии варваров. Никто не чувствовал себя ответственным за то, что совершил. — XXXIV
	Die schwerste Enttäuschung war die Rückkehr, sie war eine Rückkehr in die Fremde, eine Rückkehr in Gleichgültigkeit, versteckten Haß und Feigheit. Niemand erin nerte sich mehr daran, zur Partei der Barbaren gehört zu haben. Keiner übernahm die Verantwortung für das, was er getan hatte.

	Я не мог восстановить в памяти лицо человека, который орудовал в крематории; никто не был в состоянии даже припомнить их имён; никто не желал ни вспоминать о преступлениях, ни отвечать за них; многие забывали даже о существовании концентрационных лагерей. Я натолкнулся на молчание, на глухую стену страха и отрицания. — XXXIV
	Ich fand das Gesicht aus dem Krematorium nicht wieder; niemand konnte sich an Namen erinnern; niemand an seine Taten; viele nicht einmal daran, daß Konzentrationslager existiert hatten. Ich stieß auf Schweigen, auf Mauern von Angst und Ablehnung.

	Каждый за эти годы многое испытал, о других вроде бы можно было и не заботиться. Немцы не нация революционеров. Они были нацией исполнителей приказов. Приказ заменял им совесть. Это стало их излюбленной отговоркой. Кто действовал по приказу, тот, по их мнению, не нёс никакой ответственности. — XXXIV
	Jeder hatte selbst genug durchgemacht; man konnte sich nicht auch noch um andere kümmern. Die Deutschen waren kein Volk der Revolutionen. Sie waren ein Volk von Befehlsempfängern. Der Befehl ersetzte das Gewissen. Er wurde die beliebteste Ausrede. Wer auf Befehl gehandelt hatte, war nicht verantwortlich.

	Возврата быть не может, ничто не стоит на месте: ни ты сам, ни тот кто рядом с тобой. Всё, что от этого осталось в конце концов, это редкие вечера, полные грусти, — грусти, которую чувствует каждый человек, ибо всё преходяще, а он — единственное существо на земле, которое это знает, как знает и то, что в этом — наше утешение. Хотя и не понимает почему. — XXXIV
	Man kann nicht zurückkehren, nichts steht still, weder man selbst noch der andere. Alles, was übrig blieb, war manchmal ein Abend voll Schwermut, die Schwermut, die jeder Mensch fühlt, weil alles vergeht und er das einzige Tier ist, das es weiß und das ebenso weiß, daß das ein Trost ist, obschon es ihn nicht versteht.

Перевод

Людмила Борисовна Чёрная, Владимир Петрович Котёлкин, 1971