Литература русского зарубежья

Литература русского зарубежья — традиционное название литературы русской эмиграции, ветви русской литературы, возникшей после 1917 года за пределами Советской России и СССР.

Цитаты

• см. Глеб Струве, «Русская литература в изгнании», 1956, 1984

	Что останется от эмигрантской литературы? Проза Набокова и поэзия Поплавского.
	— Георгий Адамович, беседа с Ю. Иваском, 1960-е

	Во время великой и всё ещё невоспетой эры русского интеллектуального изгнанничества — примерно между 1920 и 1940 — книги, писавшиеся по-русски эмигрантами из России и публиковавшиеся эмигрантскими издательствами за границей, охотно покупались либо брались в библиотеках эмигрантскими читателями, но были абсолютно запрещены в Советской России <…>. Эмигрантский роман, напечатанный, например, в Париже и продававшийся во всей свободной Европе, мог тогда разойтись в количестве 1000 или 2000 экземпляров — это был бы бестселлер — но каждый экземпляр переходил бы ещё из рук в руки и прочитывался по меньшей мере 20 людьми и по меньшей мере пятьюдесятью за год, если попадал в русские библиотеки, которых в одной Западной Европе были сотни. Можно сказать, что эра изгнанничества закончилась во время второй мировой войны. Старые писатели умерли, русские издатели тоже исчезли, и, что хуже всего, общая атмосфера эмигрантской культуры, с её блеском, энергией, чистотой и силой отклика, истощилась до ручейка русскоязычных периодических журналов, анемичных по таланту и провинциальных по тону.
	During the great, and still unsung, era of Russian intellectual expatriation—roughly between 1920 and 1940—books written in Russian by emigre Russians and published by emigré firms abroad were eagerly bought or borrowed by emigré readers but were absolutely banned in Soviet Russia <…>. An emigré novel, published, say, in Paris and sold over all free Europe, might have, in those years, a total sale of 1,000 or 2,000 copies— that would be a best seller—but every copy would also pass from hand to hand and be read by at least 20 persons, and at least 50 annually if stocked by Russian lending libraries, of which there were hundreds in West Europe alone. The era of expatriation can be said to have ended during World War II. Old writers died, Russian publishers also vanished, and worst of all, the general atmosphere of exile culture, with its splendor, and vigor, and purity, and reverberative force, dwindled to a sprinkle of Russian-language periodicals, anemic in talent and provincial in tone.
	— Владимир Набоков, интервью Playboy марта 1963

1930-е

Русская литература последнего десятилетия всё больше отрывалась от тем общечеловеческого значения и интереса. Россия не иссякла дарованиями, но в силу специфических условий её литература всё больше провинциализировалась, приобретая часто, как по сюжету, так и по языку, почти этнографический интерес. Внешнее давление, патриотизм места и патриотизм времени уводили её от широких общечеловеческих задач в прошлое, в этнографию, в своеобразный гротеск современной русской жизни, в экзотику.

— Савелий Шерман

Русской литературе (да и не только литературе) немало вреда уже принесло традиционное восхищение пред всевозможными самородками, недоучками и тому подобным. <…> Настанет время, когда будущий историк перелистает наши газеты и журналы. Будет очень прискорбно, если, характеризуя эмиграцию, он придёт к заключению, что мы не только бездельничали, но и проповедовали безделие, не только не учились, но и смеялись над наукой и блистали невежеством.

— Владислав Ходасевич, «Книги и люди», май 1931

Молодая литература живёт в бедности, в горестном одиночестве, почти что в загоне. <…> Нельзя объяснять упадок нашего книжного рынка одной бедностью, в то время как рестораны, кафе, дансинги, синематографы посещаются эмиграцией очень усердно. <…> Однако же главная ответственность должна быть возложена на тех, в чьих руках сосредоточена, так сказать, организация литературной жизни, — иными словами, на «старшую» литературу. Имея свободный доступ в печатные наши органы, <…> старшая литература с безучастием смотрит на то, как писания младших подвергаются слишком некомпетентному суду случайных вершителей литературных судеб, как отвергаются редакциями произведения, отмеченные несомненным талантом, и печатаются другие, достоинствами не блещущие. Не отрицаю, что есть исключения и в этой области. <…> В общем, старшие к судьбе младших глубоко равнодушны. Как общее явление отмечу вот что: старшие писатели, порой выступая в роли критиков и весьма, даже преувеличенно благожелательно, оценивая писания сверстников, почти вовсе не уделяют внимания писаниям молодёжи. Никто, разумеется, не потребовал бы от них непременных похвал, <…> но порой и упрёк, и осуждение свидетельствуют о внимании, о заботе. Этого нет. Если иногда хвалят на словах, — избегают высказаться печатно. Если высказываются, то более о посредственностях, нежели о талантах. <…> Если лишённые не только приятного, но и самого необходимого, молодые писатели наши всё ещё трудятся, всё ещё ведут неприметную, но упорную борьбу за своё литературное существование, то иначе, как подвигом, я этого назвать не могу. Однако же требовать от них «весёлых мотивов», «воздушных образов» и хорошей погоды — хуже, чем жестоко: неумно. Если эти ростки будущей русской литературы вынесут, вытерпят, не погибнут до наступления лучших времён, — это будет чудо. <…> Это именно они, порою почти не видевшие России, порою мало образованные, мало сведущие, всё же берегут русскую культуру, ибо сохранение культуры предполагает непрестанное, пусть еле приметное, но непрерывное делание. Культура не живёт ни в холодильниках, ни в бездейственных воспоминаниях — она в них умирает. <…> Если эмиграция даст зачахнуть молодой словесности, она не выполнит главного и, может быть, единственного своего назначения. .

— Владислав Ходасевич, «Подвиг», 1932

… мы живём не русские и не иностранцы — в безвоздушном пространстве, без среды, без читателей, вообще без ничего — в этой хрупкой Европе, — с непрекращающимся чувством того, что завтра все опять «пойдет к чёрту», как это случилось в 14-м или в 17-м году. Нам остаётся оперировать воображаемыми героями — если мы не хотим возвращаться к быту прежней России, которого мы не знаем, или к сугубо эмигрантским сюжетам, от которых действительно с души воротит.

— Гайто Газданов, «Литературные признания»

Если ни одному эмигрантскому писателю не дано достигнуть «воды души», дорыться до самой непостижимой разумом «нутри жизни», то всё-таки их обращённому в глубину самого себя сознанию, почти уже за краем умозрения, приоткрывается вид на простирающийся в каком-то неизвестном, не имеющем измерений пространстве огромный океан снов, музыки мечтаний, странных галлюцинаций. Элементы такого лирического визионерства <…> занимают важное место <…> в произведениях <…> молодых писателей.

— Владимир Варшавский, «О прозе „младших“ эмигрантских писателей»