Кое-какие факты, проливающие свет на недавний разгул преступности в штате Коннектикут

«Кое-какие факты, проливающие свет на недавний разгул преступности в штате Коннектикут» (англ. The Facts Concerning the Recent Carnival of Crime in Connecticut) — сатирический рассказ Марка Твена 1876 года. Вошёл в сборник The Stolen White Elephant and Other Detectives Stories (1882). Пародирует «Уильяма Уилсона» Эдгара По, поэтому отчасти предвосхищает последующие «Странную историю доктора Джекила и мистера Хайда» Р. Л. Стивенсона (который тоже отталкивался от рассказа По) и «Портрет Дориана Грея» Уайльда.

Цитаты

… в комнату вошёл сморщенный карлик в поношенной одежонке. Он был не более двух футов ростом. Ему можно было дать лет сорок. Каждая чёрточка, каждая часть его тела казалась чуть-чуть не такой, как надо, и хотя вы не могли указать пальцем на одно определённое место и сказать: «Здесь явно что-то не то», это маленькое существо было воплощением уродства — неуловимого, однако равномерно распределённого, хорошо пригнанного уродства. Лицо и острые маленькие глазки выражали лисью хитрость, настороженность и злобу. И тем не менее у этого дрянного огрызка человеческой плоти было какое-то отдалённое, неуловимое сходство со мной! Карлик смутно напоминал меня выражением лица, жестами, манерой и даже одеждой. У него был такой вид, словно кто-то неудачно пытался сделать с меня уменьшенный карикатурный слепок. Особенно отталкивающее впечатление произвело на меня то, что человечек был с ног до головы покрыт серо-зелёным мохнатым налётом — вроде плесени, какая иногда бывает на хлебе. Вид у него был просто тошнотворный.

… a shriveled, shabby dwarf entered. He was not more than two feet high. He seemed to be about forty years old. Every feature and every inch of him was a trifle out of shape; and so, while one could not put his finger upon any particular part and say, "This is a conspicuous deformity," the spectator perceived that this little person was a deformity as a whole—a vague, general, evenly blended, nicely adjusted deformity. There was a fox-like cunning in the face and the sharp little eyes, and also alertness and malice. And yet, this vile bit of human rubbish seemed to bear a sort of remote and ill-defined resemblance to me! It was dully perceptible in the mean form, the countenance, and even the clothes, gestures, manner, and attitudes of the creature. He was a farfetched, dim suggestion of a burlesque upon me, a caricature of me in little. One thing about him struck me forcibly and most unpleasantly: he was covered all over with a fuzzy, greenish mold, such as one sometimes sees upon mildewed bread. The sight of it was nauseating.

— Послушайте: не переходя на личности, я должен сказать, что вы один из самых гнусных, презренных и ничтожных гадов, каких только можно себе представить. Я просто счастлив, что вы невидимы для других людей, ибо я умер бы со стыда, если бы кто-нибудь увидел меня с такой грязной волосатой обезьяной, как вы. <…> — Интересно, кто в этом виноват? — Понятия не имею. — Разумеется, ты. Кто же ещё? — Будь я проклят, если кто-нибудь советовался со мной насчёт вашей внешности. — И тем не менее она в большой степени зависит от тебя. Когда тебе было лет восемь-девять, я был семи футов ростом и красив, как картинка. — Жаль, что вы не умерли в детстве! Значит, вы росли не в ту сторону? — Некоторые из нас растут в одну сторону, а некоторые — в другую. Когда-то совесть у тебя была большая. Если теперь она маленькая, я полагаю — на то есть причины. Однако в этом виноваты мы оба — и ты и я. Видишь ли, ты часто бывал совестлив, я бы даже сказал, болезненно совестлив. Это было много лет назад. Ты, по всей вероятности, давно забыл об этом. Что касается меня, то я трудился с большим рвением и так наслаждался страданиями, которые причиняли тебе некоторые твои излюбленные пороки, что терзал тебя до тех пор, покуда не зашёл слишком далеко. Ты взбунтовался. Разумеется, я тогда начал терять почву под ногами и понемногу съёживаться — стал худеть, зарастать плесенью и горбиться. Чем больше я слабел, тем глубже ты погрязал в своих пороках, пока наконец те части моего тела, которые представляли эти пороки, не огрубели, как кожа акулы. Возьмём, например, курение. Я слишком долго ставил на эту карту, и в конце концов проиграл. В последнее время, когда тебя уговаривают бросить эту скверную привычку, огрубевшие места как будто расширяются и, словно кольчуга, закрывают меня с ног до головы. Это производит какое-то странное, удушающее действие, и я, твой верный враг, преданная тебе Совесть, погружаюсь в глубокий сон! Впрочем, глубокий — не то слово. В такие минуты меня не могли бы разбудить даже раскаты грома. У тебя есть ещё несколько пороков — что-то около восьмидесяти или девяноста, и все они действуют на меня точно таким же образом.

"Look here; not to be too personal, I think you are about the shabbiest and most contemptible little shriveled-up reptile that can be imagined. I am grateful enough that you are invisible to other people, for I should die with shame to be seen with such a mildewed monkey of a conscience as you are." <…> "Oh, come! who is to blame?" "I don't know." "Why, you are; nobody else." "Confound you, I wasn't consulted about your personal appearance." "I don't care, you had a good deal to do with it, nevertheless. When you were eight or nine years old, I was seven feet high, and as pretty as a picture." "I wish you had died young! So you have grown the wrong way, have you?" "Some of us grow one way and some the other. You had a large conscience once; if you've a small conscience now I reckon there are reasons for it. However, both of us are to blame, you and I. You see, you used to be conscientious about a great many things; morbidly so, I may say. It was a great many years ago. You probably do not remember it now. Well, I took a great interest in my work, and I so enjoyed the anguish which certain pet sins of yours afflicted you with that I kept pelting at you until I rather overdid the matter. You began to rebel. Of course I began to lose ground, then, and shrivel a little—diminish in stature, get moldy, and grow deformed. The more I weakened, the more stubbornly you fastened on to those particular sins; till at last the places on my person that represent those vices became as callous as shark-skin. Take smoking, for instance. I played that card a little too long, and I lost. When people plead with you at this late day to quit that vice, that old callous place seems to enlarge and cover me all over like a shirt of mail. It exerts a mysterious, smothering effect; and presently I, your faithful hater, your devoted Conscience, go sound asleep! Sound? It is no name for it. I couldn't hear it thunder at such a time. You have some few other vices—perhaps eighty, or maybe ninety—that affect me in much the same way."

— Вы знаете Совесть того издателя, который однажды украл у меня несколько рассказов для одного из «своих» сборников, я подал на него в суд, а потом мне же пришлось платить судебные издержки, и все для того, чтобы от него избавиться? — Конечно. Он пользуется широкой известностью. Месяц назад его вместе с другими древностями экспонировали на выставке, устроенной в пользу совести одного бывшего члена кабинета министров, — несчастный умирал с голоду в ссылке. Железнодорожные и входные билеты стоили очень дорого, но я ухитрился проехать бесплатно, притворившись совестью редактора, а на выставку прошёл за полцены, выдав себя за совесть священника. Впрочем, совесть этого издателя, которая должна была быть гвоздём выставки, оказалась никуда не годным экспонатом. Она была выставлена, но что из того? Администрация установила микроскоп всего лишь с тридцатитысячекратным увеличением, и в результате никто её так и не увидел.

"Do you know the conscience of that publisher who once stole some sketches of mine for a 'series' of his, and then left me to pay the law expenses I had to incur in order to choke him off?" "Yes. He has a wide fame. He was exhibited, a month ago, with some other antiquities, for the benefit of a recent Member of the Cabinet's conscience that was starving in exile. Tickets and fares were high, but I traveled for nothing by pretending to be the conscience of an editor, and get in for half price by representing myself to be the conscience of a clergyman. However, the publisher's conscience, which was to have been the main feature of the entertainment, was a failureas an exhibition. He was there, but what of that? The management had provided a microscope with a magnifying power of only thirty thousand diameters, and so nobody got to see him, after all. There was great and general dissatisfaction, of course, but"

В заключение — это своего рода реклама — я хотел бы сообщить, что медицинским институтам, которым требуются отборные бродяги (оптом, в розницу или на вес), следовало бы, прежде чем закупать их в других местах, внимательно изучить находящийся в моём погребе склад оных, ибо все экземпляры подобраны и препарированы мною лично и могут быть приобретены по сходной цене, ввиду того, что я намерен распродать свои запасы, чтобы заблаговременно подготовиться к весеннему сезону.

In conclusion I wish to state, by way of advertisement, that medical colleges desiring assorted tramps for scientific purposes, either by the gross, by cord measurement, or per ton, will do well to examine the lot in my cellar before purchasing elsewhere, as these were all selected and prepared by myself, and can be had at a low rate, because I wish to clear out my stock and get ready for the spring trade.

Перевод

М. И. Беккер, 1961

О рассказе

	Это настоящая прелюдия к серии тёмных сюрреалистических притч позднего Твена.
	— Максвелл Гейсмар, «Марк Твена: американский пророк», 1970