Карусель (Тэффи)

«Карусель» — авторский сборник юмористических рассказов Тэффи 1913 года.

1912

В санаторию она приехала, <…> но первые же дни лечения потрясли всю душу Амалии до основания: доктор запретил ей кофе со сливками и кухены. Амалия покорилась, но душа её стонала. Утром, проходя мимо булочной, Амалия приостанавливалась, смотрела на печенья, торты и пирожные и шептала их названия шепотом тихим, глубоким и страстным, как шепчут влюбленные женщины имя своего любовника. <…> Шла в санаторию, тупо жевала салат с лимонным соком и молчала весь день. Молчала потому, что о чем же можно говорить, когда душа плачет, и стонет, и шепчет: — Цвибак… Цвибак… Цвибак!..

— «Амалия»

Дмитрий Петрович шевелил пальцами ног, затёкшими от колец, и думал: — Нужно вырабатывать стиль. Велю по всему балкону насыпать цветов — маков и васильков. И буду гулять по ним. В лиловый день, в зелёном туалете. Кррасиво! Буду гулять по плевелам, — ибо маки и васильки суть плевелы, — и сочинять стихи. В лиловый день по вредным плевелам Гулял зелёный человек. Кррасота! Что за картина! Продам рожь, закажу художнику Судейкину, — у него есть дерзость в красках. Пусть напишет и подпишет: «По вредным плевелам. Картина к стихотворению Дмитрия Судакова». А в каталоге можно целиком стихотворение напечатать: В лиловый день по вредным плевелам Гулял зелёный человек. Разве это не стихотворение? Что нужно для стихотворения? Прежде всего размер. Размер есть. Затем настроение. Настроение тоже есть. Отличное настроение.

— «Без стиля»

	— Ну, а скажите, какая у вас там красота в природе? Верно поразительная? Я уж себе представляю различный кактус и прочих животных и деревьев!
	— «В вагоне»

Большая, светлая, полукруглая комната. У стены на колоннах жёлтые астры. Всегда жёлтые, всегда астры. Может быть, живые, а может быть, и искусственные — никто этим не интересуется. Курортные цветы, как и цветы, украшающие столы ресторанов и вестибюли гостиниц, всегда какие-то загадочные. Ни живые, ни мёртвые. Каждый их видит и чувствует, какими хочет. В полукруглой комнате расставлены в живописном беспорядке соломенные кресла. На креслах подушки. На подушках дамы. Дамы всевозможных возрастов, национальностей и наружностей. <…> Несмотря на всё разнообразие своих внешних качеств, выражение лица у них у всех совершенно одинаковое, — сосредоточенное и вдумчивое, точно они прислушиваются к чему-то очень важному. Это потому, что занятие, которому они предаются, очень важно: они потеют. Ни в каком другом месте огромного земного шара не существует подобного занятия, только в курорте. И придаётся ему такое серьёзное значение, какое вряд ли сможет вызвать какое-нибудь крупное общественное событие.

— «Дамы»

	Домой возвращаться не хотелось. Дома было сыро; под платяным шкапом крыса выводила своё молодое поколение и от полноты бытия пищала по ночам тонким, свирельным писком. А квартирная хозяйка сказала, что печи топить начнёт только «в дектябре». А что такое «дектябрь» — кто её знает? Хорошо ещё, если октябрь, а как декабрь — тогда что?
	— «Жест»

	Кондуктора долго-культяпинской железной дороги окончательно зазнались. <…> «Билеты прощелкивает с столь вызывающим видом, коего нельзя допустить и в цензурных словах описать невозможно», — доносил другой пассажир. «Кондуктор ваш лается, как лиловый пёс», — просто и ясно излагал третий.
	— «Инкогнито»

	— А мужичонка, что рядом с ним сидел, бунтует. Я, — говорит, — тоже хочу в купу. — Дать ему хорошего раза в зубы, так расхочет. Второй кондуктор лениво почесал за ухом, подумал, и чувство долга взяло верх. — Лень чего-то. Ну, да уж всё равно — пойду дам.
	— там же

	Лялечка целые дни занималась худением, так как с осени решила учиться декламации, а декламировать она любила все вещи чрезвычайно нежные и поэтичные: «Разбитая ваза», «Я чахну с каждым днём», «Я умерла весною», «Отчего побледнели цветы»… — Ну как я скажу перед публикой, что я умерла, когда у меня щёки красные и трясутся?! — мучилась Лялечка и отказывалась от супа.
	— «Каникулы»

— Верно, сам преступник, так ему досадно, что невинных увидел, ну и давай соблазнять. <…> — А всё-таки, благодаря монтёру, я многое узнал. — Убить бы этого монтёра! — вдруг всхлипнула Шнурина. — Попадись он мне, я бы его зарезала и нож облизала! — Видишь, видишь! Я бы не стал его резать. Я бы эту свинью задушил, как с-собаку! — Леля, Леля! Какие мы несчастные! <…> — И отчего мы такие преступные? Должно быть, вырождение или дурная наследственность. Скажи, Маня, откровенно: в вашей семье не было сумасшедших? Она взглянула испуганно, даже вздрогнула. — Нет!.. То есть да. Репетитор младшего брата сошёл с ума. — Вот видишь. Вот оно откуда. Наследственность — ужасное зло.

— «Коготок увяз»

И на тонких, кружевных платочках Цветковой появились огромные метки крестом из красных ниток. «А» точка и «Ц» точка. Кресты были так велики, что на любом из них можно было бы распять по два христианских мученика, и Цветкова застыла от ужаса. Те же метки появились через несколько дней и на её белье. <…> Яркие красные метки сквозили через лёгкие летние платья, и Цветков говорил жене: — Знаешь, Аня, ты словно каторжник с бубновым тузом на спине.

— «Кроткая Талечка»

	— Умер твой царевич оттого, что надышался у чёрного озера лебединой тоской.
	— «Легенда и жизнь»

Тебе, пришедшему ко мне на рассвете дня, Тебе, озарившему моё тусклое время, Тебе, рыжему маляру с коричневой бородавкой, Посвящаю я, благодарная, эти строки. <…> — Так вот, не можете ли вы сейчас приняться за дело? — Сейчас? Он усмехнулся и отвернул лицо, чтобы не обидеть меня явной насмешкой. — Нет, барыня. Сейчас нельзя. — Отчего же? Ему, видимо, неприятно было объяснять тонкости своего ремесла перед существом, вряд ли способным понять его. И, вздохнув, он сказал: — Теперича десятый час. А в двенадцать я пойду обедать. А там, то да се, смотришь, и шесть часов, а в шесть я должен шабашить. Приду завтра, в семь, тогда и управлюсь.

— «Маляр (Загадка бытия)»

	— Чёрную смородину ем. <…> — Так отчего же она красная? — Оттого что зелёная.
	— «На даче»

	— А у нас сегодня Катя осрамилась, — рассказывает Надя. — Пошла на балкон в одной юбке, а там гуси гуляют. — Она ещё маленькая, не понимает про неприличное, — заступается Оля.
	— там же

Русский человек очень любит говорить — не разговаривать, а именно говорить, а чтобы другие слушали. Позовите какого-нибудь маляра, столяра, обойщика, спросите у него что-нибудь самое простое. — Сколько, голубчик, возьмёте вы с меня, чтобы приклеить эту сломанную ножку? Если вы думаете, что он вам ответит цифрой, вы очень ошибаетесь. Он заложит руку за борт пиджака, повернётся в профиль или в три четверти — как выгоднее для его красоты, — и начнёт громко, веско, с красивыми модуляциями, повышениями и понижениями, следующую речь: — Это, ежели к примеру сказать, как вам требуется выполнить работу, к примеру скажем, приклеить ножку, или, например, там что другое, починка или прочее, то, конечно, надо понимать, что ведь, уж ежели делать браться, так нужно хорошо, а если худо, так уж это и нечего, и браться, значит, лучше не надо, потому что лучше совсем не берись, чем браться, да не сделать, потому с нашего брата тоже требуется… Если вы не прервёте его, то он будет говорить до полного истощения своих и ваших сил.

— «Ораторы»

	Он был до такой степени похож на барана, что даже собаки лаяли на него как-то особенно, не так, как лают на человека — со страхом и озлоблением, — а тихо, лениво потявкивали.
	— «Острая болезнь»

… в приёмной комнате у гадалки Пелагеи Макарьевны. <…> Филейная салфетка выглядит так серьёзно, что хочется извиниться перед ней за суетное перо на шляпе. А что луком пахнет — так уж это, видно, так нужно. Уж раз Пелагея Макарьевна, женщина, видящая как на ладони всю судьбу всего мира, находит нужным жарить лук, — тут есть над чем призадуматься. <…> Изредка, из уважения к месту, в котором находятся, произносят слова, не выдыхая, а, наоборот, втягивая воздух в себя. Получается как бы свистящее всхлипывание, полное таинственности и значения.

— «У гадалки»

Автор

— Здравствуйте, добрейший! Из-под бороды протянулись щупальцы и облепили руку директора. <…> — Принёс я вам свою пьеску. Штучка небольшая, четырёхактная. — Простите, но ведь у нас жанр миниатюры. — Ну, вот она и пойдёт у вас вместо четырёх миниатюр. Называется она «Жизнь проклята», драма. — Простите, но у нас жанр с уклоном юмористическим. — Так вы напечатайте «драма» с четырьмя «р». «Дррррама». Вот вам и будет юмористический уклон. — А как же насчёт содержания? — Содержания я от вас потребую рублей пятьсот в месяц… — Виноват, я насчёт содержания пьесы. — Пьеса моя… бытовая, но с преобладанием густокомических мест. Например, в третьем акте, там один безработный юноша хочет застрелиться, но так как у него нет средств на покупку револьвера, то ему приходится повеситься. Ха-ха-ха! — Ха-ха-ха! — рассмеялся с перепугу и директор. <…> — Ну-с, а теперь поговорим об авансе. Пятьсот рублей. Четыреста пятьдесят сейчас, а с пятьюдесятью могу обождать. Ну-с? — Простите, но у нас таких больших авансов вообще не… — Позвольте, дорогой мой, мне некогда терять время. Вы сами взяли от меня пьесу, я должен был подгонять её под ваш вкус и требования, делать густокомическую и так далее. Теперь, когда подходит дело к расплате, вы поёте уже другую песню, и мне, человеку, известному не только в Европе, но и за границей, приходится кланяться за свой собственный труд. Ну, что ж, я вам уступаю. Я согласен на триста. Сконфуженный директор полез в бумажник. — Потрудитесь расписаться, — сказал он, подавая автору книгу. Автор обмакнул перо, написал что-то в роде «Бря» и расписался. <…> — Виноват! Простите, ради Бога! Я только хотел спросить, как ваша фамилия… Как она произносится. — Прямо как пишется! — с достоинством отвечал автор. — Я в смысле ударения… Тут многие спорят и ошибаются. — Прямо Брюквин — чего же тут спорить? Он пошёл вдоль коридора, а директор стоял растерянный и думал: — Как литература нынче быстро шагает. Вот такой Брюквин. Вчера ещё никто об его существовании не знал, а нынче, глядите-ка — по триста рублей авансу рвёт. Удивительно!

Бухгалтер Овечкин

— Овечья морда! — сказал про него за ужином сидевший vis-a-vis муж Гусевой. Но сказал он это просто из ревности, потому что овечьей у Овечкина была только фамилия. А лицо его было похоже на мелкий перелесочный кустарник: брови — кустиками, усики — кустиками, бачки — кустиками, и на лбу хохол — кустом. И смотрел Овечкин из этих зарослей и порослей тоскливо и тревожно, как заяц, забившийся от собак в можжевельник.

У обоих было так много недостатков, что, сложив их достоинства вместе, едва можно было получить одного сносного человека.

Она пошла к поэту в его келью, потому что он обещал показать ей одну редкую вещицу. Вещица оказалась просто обгрызанным карандашом Фабера № 2. — Да, но он, по легенде, принадлежал когда-то Тарквинию Гордому! — оправдывался поэт.

Овечкин глядел из-за своих кустов таким тревожным и печальным зайцем, что на него не посягнула бы даже самая разъярённая борзая.

Курортные типы

Дожди. Холодно. Чуть мелькнет голубой клочок между туч, чуть брызнет солнечный лучик, тотчас выбегают из своих нор ревматики, подагрики, неврастеники и склеротики и начинают «пользоваться хорошей погодой».

Он так долго и так разнообразно врал о своей национальности, что под конец и сам забыл, кто он такой, и решил стать парижанином.

Кресло низкое, сидеть в нём неловко. Модный корсет подпирает живот вверх, а тот стремится занять отведённое ему природой место, и Ольга Андреевна, томно улыбаясь крашеными губами, тоскливо прислушивается к этой борьбе живота с корсетом. — Дура! Дура! Старая баба! — волнуется живот. — Напилась бы горяченького кофейку со сливочками да с крендельками сдобными, да соснула бы на диванчике полчасика. И кого ты корсетом удивишь, — старая рожа, ведь тебе шестой десяток идёт. — Подбодрись! Подбодрись, нечего! — подпирал корсет. — Патти в семьдесят лет замуж за барона вышла, Нинон де-Ланкло собственного внука погубила. Успеешь в могиле належаться.

На подоконнике

Те, кому судьба не уготовила ни Ривьер, ни Карлсбадов, ни даже Чёрной речки для летнего отдыха, ложатся животом на собственный подоконник и проводят время не без приятности, получая чисто летние впечатления. Зимой ведь ни за какие деньги не услышишь, как соседняя чиновница ругает свою кухарку. Жителям нижних этажей видно, как дворники таскают дрова из подвала, а счастливцу, живущему в шестом, порой достаточно высунуть голову, как на него тотчас капнет прямо из ласточкина гнезда, из-под крыши, а уж это, как хотите, сама природа! Павел Павлыч Самокошкин по дачам не ездил, но досуга имел летом достаточно. Поэтому устроился на подоконнике прочно и со вкусом. Пил чай, набивал папиросы, читал газету, смотрел вниз, вверх, вправо, влево — словом, жил полной жизнью. <…> Каждое утро он прежде всего оглядывал небо, озабоченно, деловито хмуря брови, как строгий хозяин, осматривающий, всё ли в порядке в его владениях.

Когда поднимали балки, он от сочувствия так кряхтел, что чуть не надорвался.

Ничтожные и светлые

— Он — солнце, а я — трава, которую солнце взращивает, но разве трава не имеет права написать письмо, если это хоть немножко облегчит её страдания?

В ресторане «Амстердам» было так накурено, что стоящий за стойкою буфетчик казался порою отдалённым от земли голубыми облаками, как мадонна Рафаэля.

Тема разговора была самая захватывающая. Волновала она всех одинаково, потому что все трое были писатели, а тема касалась и искусства, и литературы одновременно. Одним словом, говорили они о том, что актриса Лазуреводская, по-видимому, изменяет актёру Мохову с рецензентом Фриском.

— Вот Иволгин — молодец, — вставил Фейнберг. — По десяти раз тот же фельетон печатает. Сделает другое заглавие, изменит начало, изменит конец, — и готово. Я, говорит, теперь на проценты со старых вещей живу. Один фельетон регулярно каждую весну печатает. Это, говорит, мой кормилец, этот фельетон.

— Я закажу поросёнка, — решил Бахмачев, и вдруг весь оживился и подозвал лакея. — Слушай-ка, милый мой! Дай ты мне поросёнка с кашей. Только, чтобы жирррный был и хрустел. Непременно, чтобы жирррный и чтобы хрустел. Понял? Лакей уже отошёл исполнить заказ, а Бахмачев ещё долго блуждал глазами и не вступал в общий разговор, и все лицо у него выражало, как он поглощён одной мыслью. Кто как поглощён мыслью, тому, в конце концов, трудно становится душевное одиночество. Он повернулся к Козину и поделился сомнением: — А как ты думаешь, найдётся у них хороший поросёнок?

Оттоманка

У какого порядочного человека найдётся в доме аршин? Аршин если и появляется в силу крайней необходимости, то существует, во всяком случае, недолго и гибнет, едва успев выполнить свою прямую функцию. Затем им выгоняют залезшую под диван кошку, достают закатившуюся под комод катушку, а потом ему капут. Он сам куда-то заваливается и пропадает бесследно. Но существование его чувствуется где-то поблизости и препятствует покупке нового аршина. — Зачем покупать? Ведь есть же где-то старый! И тогда начинают подлежащее измерению пространство мерить шагами, руками, пальцами и просто взорами. — Итак, мне нужна оттоманка в два шага. — В четыре! — поправляет близкое существо, у которого шаг меньше. — В два шага, в шесть рук. — В четыре шага, в тринадцать рук. — Ты вечно споришь! Тут разговор переходит на личную почву и интересовать нас, посторонних лиц, не может, потому что оттоманка играет в нём только косвенную роль. Смерив таким образом предназначенное для оттоманки место и выяснив, что она, может быть, поместится, а, может быть, нет, вы начинаете искать вырезку с адресом магазина. — Чёрт возьми! Ведь положил же я её в бумажник! Куда же она запропастилась! — Ты, верно, отдал её кому-нибудь вместо трёхрублёвки, — говорит близкое существо. И разговор снова принимает интимную окраску. Когда, наконец, интимная окраска с разговора сползает, и беседующие успокаиваются, посылают за газетой и ищут новых объявлений.

… вы едете в ближайший склад мебели. Входите. Перед вами узкий коридор, образуемый шкапами и буфетами. Вы долго стоите один, озираетесь и то тут, то там встречаете растерянный взгляд собственного изображения в заставленных мебелью зеркалах. И только что мелькнет в вашей голове лукавая мысль: стянуть бы этот буфет да удрать, как из самого неожиданного места, из-под какой-нибудь кушетки, между тумбой и умывальником, где, казалось бы, не могло найтись места даже порядочной кошке, вдруг вылезает прямо на вас мебельный приказчик. Вылезет, остановится, выпучит глаза и зашевелит усами, как испуганный таракан. — Чего угодно?

— Оттоманок, виноват, вообще нету. — Так чего же вы публикуете? — Да они у нас были-с. Сегодня утром были-с. Пятьсот штук. Один господин пришли и все для своей квартиры купили. Все пятьсот штук. Вы смотрите на приказчика. Он опускает глаза и, видимо, страдает. Но у него сильная воля, и вместо того, чтобы разрыдаться у вас на плече, он тихо, но отчётливо прибавляет: — У них обширная квартира.

— А мне нужно тот кабинет, что я у вас смотрел, только больше трёхсот я вам не дам. Моя фамилия Гугельман. — Господин Гугельман! — вопит приказчик. — Верьте совести — не могу! Верьте совести, господин Гугельман. Но господин Гугельман совести не верит. Тогда из самых неожиданных мест — из-под комода, кровати и дивана — вылезают союзные силы — новые приказчики.

Письма

… как говорят, не сегодня-завтра вновь изобретённый особый аппарат даст нам возможность передавать своё изображение на расстоянии. Мы будем и слышать, и видеть того, кого нет с нами, и останется для нас только одна тоска — тоска о касании.

Берём кусочек души, кладём его в конверт, лизнём, заклеим и бросим в пространство. И будет он лететь, пока не упадёт в другую душу, — открытую, ждущую. Разве это не счастье?

Сергей Иванович Черников только что отобедал. Всё лицо его выражает одно впечатление — впечатление, полученное от ботвиньи с лососиной, которое не могли изгладить ни последующие цыплята, ни земляничный пирог — словом, ничто. <…> Выловил мух из чернильницы и стал писать. «Тверская губ., усадьба Черниковка. Любимая! Где ты?». — Гм! Я, положим, знаю, что она в Павловске на даче, но ведь должна же она понять, что каждое письмо требует стиля! «Любимая! Где ты? Сейчас глухая ночь. Я один сижу на скале, слушаю глухой прибой волн…» — Неудобно, что пишу-то из Тверской губернии! Ну, да куда ни шло! «…прибой волн и спрашиваю у моря: „Море, где моя милая?“ Но море молчит и глухо ревет». — И действительно, не может же море ответить, что она, мол, в Павловске на даче Чебурякина! Так что выходит вполне естественно. «…Если бы у меня — увы! — были крылья, я полетел бы к тебе, любимая!» — Нет, это нехорошо! Это совсем неудачно! Выходит, будто у меня нет денег на железную дорогу! Нет, так нельзя. Лучше так: «Если бы у меня были крылья, я бы все время был с тобою…» — Ещё глупее. Точно канарейка! С крыльями и постоянно тут же. Нет. К чёрту крылья совсем. «Дорогая! Я так тоскую, что буквально ничего не могу есть…» — А ботвинья? — уколола вдруг совесть. Но стиль после краткой борьбы победил ботвинью: «…а ночью, когда мгновенный сон смежит мои усталые очи, я вижу только тебя, и громкие рыдания потрясают мой организм». — Ну, кажется, ладно. Какого ей ещё рожна?! Теперь можно и всхрапнуть до чаю.

— Я не могу не есть, когда все кругом едят! У меня душа чуткая!

Сам

Антон Петрович пил чай с малиновым вареньем, но смотрел при этом на яблочную пастилу, и в глазах его мелькало нечто мыслящее. Это нечто после третьей чашки чаю нашло свою форму, облеклось в неё и вылилось вопросом: — Почём пастила? <…> если я сам сделаю этот продукт, т. е. пастилу, то фунт таковой обойдётся мне ровно в пять копеек.

В одиннадцать часов вылез озабоченный и попросил чего-нибудь плотного. — Какого-нибудь этакого канифасу, что ли. Мне отцеживать надо. Канифасу никакого не нашли, и Антон Петрович пожертвовал новую фрачную жилетку. В полночь пошёл прилечь на полчасика. Измаялся. Но вздремнуть не смог. Мысли замучили. Лежал и считал…

На рассвете Евгения Михайловна вдруг проснулась как от толчка. Перед ней стоял Антон Петрович с каким-то коричневым комочком на блюдечке в одной руке и с ножом — в другой. Антон Петрович улыбался жалко и растерянно, как нищий, которого упрекнули его рубищем. — Вот, Женя, вот! Он дрожащей рукой протягивал ей комочек. — Вот, Женя, вот. Евгения Михайловна вся задрожала. — Кого ты там убил, несчастный? — Па-пастила! — пролепетал он. — Ты всё-таки попробуй. Только её никак нельзя разрезать, не поддаётся… Если тебе не противно — лизни её… Сделай милость, лизни! Женя, дорогая! Стоит всего сорок девять копеек и одна пятая. К черту одну пятую… Всего сорок девять копеек, и все свежее… И главное — независимость… Захотел — взял да и сделал. Он сел на кровать, вытер лоб и повторил с безнадёжным отчаянием: — Когда угодно. Хоть ночью… Взял, да и сделал!..

1913

	Тут, значит, нужно предварительно ознакомиться с психологией данного взяточника. Если он рохля, человек инертный, которого трудно понять и сдвинуть с места, тогда нужно взбодрить его немедленно хорошим кушем. Это его сразу поставит на рельсы а там уж он пойдёт. Если же он человек расчётливый и работящий, то, дав ему деньги сразу, только поколеблете в нём доверие к вам и к вашему делу.
	— «Байрон»

	Танечка Банкина решила ехать на костюмированный вечер к Пироговым. <…> — А если одеться бабочкой? Привязать крылышки… — Хороша бабочка три аршина в обхвате. — Господи! — застонала Танечка. — Не могу же я одеться сорокаведёрной бочкой?! Такого и костюма нет.
	— «Бешеное веселье»

	Танечка пыхтела и думала: — Вот это и есть веселье. Вот к этому-то все так и стремятся. Хотят, значит, чтобы было жарко, и душно, и тесно, чтоб жали сапоги и пахло табаком, и чтоб нужно было скакать, и чтобы со всех сторон дубасили, куда ни попало.
	— там же

	— Да, судья у нас честный, — говорили местные купцы. — Замечательный человек. И тут же почему-то прибавляли: — Чтоб ему лопнуть! И в пожелании этом не было ничего злобного. Казалось, что если судья лопнет, так ему и самому легче будет.
	— «Взятка»

— А вот интересный типик за отдельным столиком. Видите? Как он жрёт? Как он жрёт? Типичнейший женоубийца. — А дама с ним какая тощая, бледная! — Ещё бы, будешь тут бледная! Ведь это — труп его жены. Трупы румяные не бывают. — Молодчина, женоубийца! Сам на курорты ездит, но и труп жены не забывает. Нужно, мол, и трупу повеселиться. — Это он её для свежести возит, чтобы не так скоро разложилась. Собственную каторгу оттягивает.

— «Открыли глаза»

— Завтра заеду вас проведать. О, ужас! Она заедет, а от розы уже давно осталась одна ослизлая палка с вялой сосулькой на конце. Спешно послала в цветочный магазин, выбрала подходящую, подменила и успокоилась. <…> Она взяла цветок в руку, долго рассматривала его и вдруг вскрикнула: — Бутон! — Что? — переспросила я, вся замерев. — Бутон! Откуда мог взяться бутон? Ведь его не было, я отлично помню, что его не было. — А это… должно быть, от нашатырного спирта… она сегодня, утром, ощенилась… Гостья посмотрела мне через глаза прямо в душу, и не знаю, что увидела она в этой замученной душе. Должно быть, один сплошной ужас, стыд и страдание. И она не смогла вынести всей сложности представшей перед ней картины. Она повернулась и медленно вышла. С тех пор я не получаю от неё подарков.

— «Подарок»

Вот уже пятая неделя, как на кухне происходит что-то особенное. Кастрюли не чистятся, сор лежит в углу за печкой и не выметается. В дверь с черной лестницы часто просовываются бабьи носы, иногда по два и даже по три носа разом, и таинственно шепчутся. Не тревожимые мокрой шваброй тараканы собираются густой толпой около крана и озабоченно шевелят усами. Старая лиловая собака, видавшая лучшие дни и сосланная на кухню за старость и уродство, печально свесила правое ухо и так и не поднимает его, потому что всем своим собачьим существом предчувствует великие события А события, действительно, надвигаются. Властительница всех этих кастрюль, и сора, и тараканов, кухарка Потаповна собралась замуж. И об этом ясно свидетельствуют не сходящая со стола наливка и нарезанный ломтиками солёный огурец. А вечером приходит «он» — жених. <…> Потаповна — девица, но не без воспоминаний. Одно воспоминание живёт у сестры, в деревне, другое — учится у модистки. А над плитой висит старая солдатская фуражка, лет пять назад украшавшая безбровую солдатскую харю. И ещё недавно, глядя на эту фуражку, вдохновлялась Потаповна и рубила котлеты с настоящим темпераментом.

— «Потаповна»

	… общество «Вдовий вздох»…
	— «Протекция»

	— Прекрасно его знаю! Мы с ним почти на «ты»! — А это что же значит: «почти на ты»? — спросил Павел Антоныч. — Как что? Значит, на «вы». Словом, очень дружны.
	— там же

О сборнике

	Вглядываясь в обыденность, писательница обнаруживает всякий раз за кипящим радушием и любовными отношениями совершенно иной, на удивление бессмысленный и жестокий жизненный механизм. Всё вертится как на хорошей карусели и чаще всего против воли самого вертящегося.
	— Олег Михайлов, «О Тэффи»