Как следует писать историю

«Как следует писать историю» (др.-греч. Πῶς δεῖ Ἱστορίαν συγγράφειν) — трактат Лукиана, написанный, вероятно, около 164 года, в конце завоевательной Римско-парфянской войны. Придворные историки поспешили восславить победу и старались превзойти друг друга в лести и похвалах римским полководцам и императорам, не утруждаясь изучением событий и их достоверностью. Сочинение носит эстетический и литературно-критический характер и не является лишь размышлениями о труде историка. Важность поставленной цели настроила Лукиана на серьёзный лад с долей иронии, он развил мысли Фукидида, требовавшего от историографа объективности в расчёте на оценку потомков.

Как следует писать историю

Статья в Википедии

Цитаты

1. Говорят, <…> что абдеритов ещё в правление Лисимаха постигла вот какая болезнь: сначала все поголовно заболели, началась сильная и упорная лихорадка; на седьмой день у одних пошла обильная кровь из носу, а у других выступил пот, тоже обильный, который прекратил лихорадку, но привёл их умы в какое-то смехотворное состояние. Все абдериты помешались на трагедии и стали произносить ямбы и громко кричать, чаще же всего исполняли монологи Еврипидовой Андромеды, чередуя их с речью Персея. Город полон был людьми, которые на седьмой день лихорадки стали трагиками. <…> Это продолжалось долгое время, пока зима и наступивший сильный холод не прекратили их бреда. Виновником подобного случая был, как мне кажется, знаменитый в то время трагик Архелай, который среди лета, в сильную жару, так играл перед ними роль Андромеды, что от этого представления большинство пришло в лихорадочное состояние, а после прекращения болезни все помешались на трагедии. 2. <…> можно сказать, что тогдашняя болезнь абдеритов постигла и теперь большинство образованных людей. Они, правда, не декламируют трагедий, — было бы меньшим безумием, если бы они помешались на чужих ямбах, и притом недурных, — но с тех пор, как начались теперешние события, война с варварами, поражение в Армении и постоянные победы, нет человека, который бы не писал истории; больше того, все у нас стали Фукидидами, Геродотами и Ксенофонтами, так что, по-видимому, верно было сказано, что «война — мать всего», если одним движением произвела столько историков.

4. Я <…> могу безопасно принять участие в войне, находясь сам вне обстрела. Я буду благоразумно держаться вдали от «этого дыма и волнения» и забот, с которыми сопряжено писание истории; вместо этого я предложу историкам небольшое наставление и несколько советов, чтобы и мне принять участие в их постройке; хоть на ней и не будет стоять моего имени; но всё-таки концом пальцев и я коснусь глины. 5. Правда, большинство думает, что не надо никаких наставлений в этом деле, так же как не надо уменья для того, чтобы ходить, смотреть или есть, и считает, что писать историю — дело совсем легкое, простое и доступное каждому, кто только может изложить всё, что ему придёт в голову. <…> Я знаю, что обращу немногих из историков, а некоторым покажусь даже докучливым, особенно тем, история которых уже окончена и издана. Если историки встретили похвалу со стороны слушателей, то просто безумно надеяться, будто они переделают или напишут заново что-либо из того, что раз получило утверждение и как бы покоится в царских чертогах. Однако не лишним будет обратиться с речью к ним, чтобы, если когда-либо возникнет новая война, у кельтов с гетами или у индов с бактрийцами, — ведь с нами уж, конечно, никто не решится воевать после того, как все покорены, — историки могли бы лучше строить своё здание, пользуясь установленным образцом, если, конечно, он покажется им правильным; если же нет, пусть они мерят той же меркой, как теперь; врач не будет очень огорчен, если все абдериты станут добровольно декламировать «Андромеду». 6. Так как всякие советы преследуют двойную задачу: учат одно выбирать, а другого избегать, — скажем сначала, чего должен избегать пишущий историю и от чего прежде всего должен освободиться, а затем — что он должен желать, чтобы не уклониться от прямого и кратчайшего пути. <…> Те погрешности, которые свойственны всякой прозе, — погрешности в языке, в плане, в мыслях, происходящие вообще от недостатка техники, — было бы слишком долго перечислять, и это не относится к нашей задаче.

7. … большинство историков, пренебрегая описанием событий, останавливается на восхвалениях начальников и полководцев, вознося своих до небес, а враждебных неумеренно унижая. При этом они забывают, что разграничивает и отделяет историю от похвального слова не узкая полоса, а огромная стена, стоящая между ними, или, употребляя выражение музыкантов, они отстоят друг от друга на две октавы; хвалитель заботится только об одном: как можно выше превознести хвалимого и доставить ему удовольствие, хотя бы этой цели возможно было достигнуть только путём лжи; история же не выносит никакой, даже случайной и незначительной, лжи, подобно тому как, по словам врачей, дыхательное горло не выносит, чтобы в него что-нибудь попало. <…> 8. Чем же окажется история, если она будет применять подобную лесть, как не прозаической поэзией? При этом она будет лишена поэтической звучности, а выдумки, не скрашиваемые стихом, станут ещё более бросаться в глаза. Да, это большой — вернее, огромный недостаток, если кто не умеет отличать историю от поэзии и начнёт вносить в историю принадлежащие поэзии украшения, мифы и похвальные речи и свойственные им преувеличения. Это всё равно, как если бы кто-нибудь одного из лучших атлетов, точно выточенных из дуба, нарядил в пурпуровое платье, снабдил украшениями гетер и стал румянить и белить ему лицо; каким смешным, о Геракл, он сделал бы его, опозорив подобным нарядом! 9. Я не хочу этим сказать, чтобы нельзя было иногда и похвалить в истории, но похвала должна быть уместна, и в ней должна соблюдаться мера, чтобы она не была неприятна будущим читателям <…>. Те же, которые думают, что правильно делить историю надвое—на приятное и полезное, и вследствие этого вносят в неё также и похвальные речи как нечто приятное и радующее читателя, — ты сам видишь, насколько они ошибаются. Прежде всего — это противопоставление ложное: у истории одна задача и цель — полезное, а оно может вытекать только из истины. Что же касается приятного, то, конечно, лучше, если и оно будет сопутствовать, как красота борцу, но если её и не окажется, всё же ничто не помешает знаменитому Никострату, сыну Исидота, считаться преемником Геракла, раз он сильнее всех своих противников, хотя бы он был и безобразен на вид и хотя бы с ним боролся красавец Алкей из Милета, как говорят, его любимец. Так и история: если в ней случайно окажется изящество, — она привлечёт к себе многих поклонников, но если даже в ней будет хорошо выполнена только её собственная задача, то есть обнаружение истины, — ей нечего заботиться о красоте. 10. Заслуживает упоминания также то, что баснословные рассказы вовсе не служат украшением для истории, а похвалы являются вещью обоюдоострой, если, конечно, ты имеешь в виду не толпу всякого сброда, а людей, слушающих, как строгие судьи, пожалуй даже как сикофанты, от которых ничто не ускользнёт, так как взор их острее, чем у Аргуса, и они видят всеми частями тела: каждое слово они взвешивают, как менялы монету, и все поддельное сейчас же отбрасывают, а берут себе только подлинное, настоящее и чисто отчеканенное. Только с такими слушателями обязан считаться пишущий, а на всех остальных не должен обращать внимания, как бы они ни рассыпались в похвалах. Если же ты, пренебрегая первыми, будешь подслащивать историю баснями и похвалами и другого рода приманками, — ты сделаешь её подобной Гераклу, каким он был в Лидии: ведь ты, конечно, видел где-нибудь на картине его в рабстве у Омфалы, одетого а странную одежду; у Омфалы накинута на плечи львиная шкура, а в руке она держит палицу, точно она — Геракл: он же, в шафрановой и пурпуровой одежде, чешет шерсть, и Омфала бьёт его сандалией. <…> 11. Уж я не говорю о том, что похвала приятна только тому, кого хвалят, остальным же она надоедает, особенно если в ней есть чрезмерные преувеличения, — а такой похвала бывает у большинства писателей, так как они ищут одобрения со стороны хвалимых и посвящают ей так много времени, что лесть становится всем очевидной. <…> 12. Таким образом, они не достигают даже того, к чему более всего стремятся; напротив, те, кого они хвалят, особенно если это люди мужественного образа мыслей, — ненавидят их и справедливо отворачиваются от них, как от льстецов. <…> 13. Пожалуй, только совершенно безрассудный человек станет радоваться подобным похвалам, которые можно сейчас же изобличить. Так безобразные люди, и в особенности женщины, приказывают художникам писать их как можно более красивыми: они думают, что станут лучше, если художник расцветит их румянцем и примешает к краске побольше белил. Таково большинство историков: они заботятся каждый о сегодняшнем дне и о пользе, которую надеются извлечь из истории, <…> а в глазах будущих поколений они своими преувеличениями ставят под сомнение весь труд историков.

16. [Один] составил в своём сочинении сухой перечень событий, вполне прозаический и низкого стиля, какой мог бы написать любой воин, записывая происшествия каждого дня, или какой-нибудь плотник или торговец, следующий за войском. Но этот автор по крайней мере был скромен, — из его труда сразу видно, кто он такой; при этом он сделал подготовительную работу для какого-нибудь другого образованного человека, который сумеет взяться за написание настоящей истории. Я осуждаю его только за то, что он озаглавил свои книги высокопарно, в полном противоречии с характером его сочинения: «Каллиморфа, врача шестой когорты копьеносцев, парфянские истории», и каждую историю пронумеровал. Кроме того, он написал в высшей степени бессодержательное предисловие, в котором рассуждает таким образом: врачу свойственно писать истории, так как Асклепий — сын Аполлона, а Аполлон — предводитель муз и родоначальник всякой образованности. При этом, начав писать на ионическом наречии, не знаю зачем, он вдруг переходит на общеэллинское…

19. Следующий, прославленный за своё красноречие, похож на Фукидида или немного лучше его. Обо всех городах и горах, равнинах и реках он дал подробные разъяснения — для пущей ясности и для прочности усвоения, как он думал; но пусть лучше бог обратит эти бедствия на головы врагов. В его описании было больше холода, чем в каспийском снеге или в кельтском льду. Описание щита императора едва уместилось в целую книгу <…>. Но это ещё ничто по сравнению с тем, сколько тысяч слов потребовалось для описания штанов Вологеза и узды его лошади, для волос Хосроя, когда он переплывал Тигр, и того, в какую пещеру он бежал, и как плющ, мирт и лавр сплели свои ветви и совершенно скрыли его в своей тени. Суди сам, насколько это всё входит в задачи истории: без этого о тогдашних событиях мы бы ничего не узнали. 20. Бессильные создать что-нибудь полезное, не зная, что надо говорить, такие историки обращаются к подобным описаниям местностей и пещер; когда же они наталкиваются на крупные события, становятся похожими на разбогатевшего раба, только что получившего наследство от своего господина и не умеющего ни накинуть как следует плащ, ни порядочно есть: когда на столе птица, свинина и зайцы, он наедается варёными овощами или солёной рыбой так, что готов лопнуть. Историк, о котором я начал говорить, описывает также совершенно невероятные раны и небывалую смерть: один у него немедленно умирает от ранения в большой палец на ноге и от крика полководца Приска двадцать семь воинов падают, потеряв сознание. А относительно числа убитых он врал, противореча даже донесениям военачальников. Например, у Европа, по его словам, врагов погибло 370 206 человек, а римлян — только двое и девять было ранено. Не знаю, как здравомыслящий человек может этому поверить.

22. А как оценить <…> тех, которые употребляют в историческом сочинении поэтические выражения и <…> среди этого вдруг вводят такие дешёвые и простонародные, даже нищенские обороты, как: «Начальник лагеря написал господину» <…>. Таким образом, их работа напоминает трагического актера, у которого на одной ноге котурн, а на другой — сандалия. 23. А то ещё встречаешь других, тех, что пишут предисловия в блестящем, высоком стиле и делают их излишне длинными, так что готовишься услышать после этого чудеса; главная же часть сочинения оказывается у них маленькой и невзрачной, и вся книга напоминает ребёнка, скажем Эрота, в шутку надевшего огромную маску Геракла или Титана. <…> В таких историках, которые не задумались бы, пожалуй, приставить голову Родосского колосса к телу карлика, недостатка нет; другие, напротив, выводят безголовые тела и ссылаются при этом как на своего союзника на Ксенофонта, который начал так: «У Дария и Парисатиды было двое детей», и на многих других из старых историков. Но они не знают, что бывают предисловия, которых многие не замечают…

26. Поскольку Фукидид написал надгробную речь в честь первых из павших на описанной им войне, [один] историк нашёл нужным напутствовать Севериана в могилу; ведь все историки состязаются с Фукидидом <…>. Похоронив великолепным образом Севериана, он выводит на могилу какого-то центуриона Афрания Силона, соперника Перикла, который говорил так долго и такие вещи, что <…> я плакал от смеха, особенно когда к концу речи оратор Афраний со слезами и болезненными воплями стал вспоминать щедрые пиры и попойки, а затем присовокупил совершенно аянтовскую концовку: выхватил меч и благородно, как и подобало Афранию, на глазах у всех, убил себя на могиле, — и действительно, <…> он вполне заслужил смерть на том месте, где произнёс такую речь. Видя это, как он говорит, все присутствующие восхищались и восхваляли Афрания. Я же, осуждая его за то, что он вспоминал чуть ли не похлёбки и посуду и плакал при мысли о кренделях, осудил его ещё более за то, что он умер, не убив сначала автора всей этой трагедии.

27. Есть люди, которые пропускают или только бегло упоминают крупные и достойные памяти события и, вследствие неумения или недостатка вкуса не зная, о чём надо говорить и о чём молчать, останавливаются на мелочах, долго и тщательно описывая их; они поступают подобно тому, кто в Олимпии не смотрел бы на всю величественную и замечательную красоту храма Зевса Олимпийского изображения Зевса, <…> а стал бы удивляться хорошей и тонкой отделке подножия и соразмерности основания и всё это тщательно описывал. 28. Я, например, слышал, как один историк упомянул о битве при Европе менее чем в семи строках, но зато потратил двадцать или ещё более того мер воды на пустой и не имеющий никакого отношения к делу рассказ о том, как какой-то всадник, мавр, по имени Мавсак, блуждал по горам, ища воды, чтобы напиться, и встретил несколько сирийских земледельцев за завтраком. <…> Затем следуют длинные рассказы и отступления о том, как он охотился в Мавретании…

33. Кто-нибудь может сказать: теперь для тебя почва хорошо расчищена, все шипы уничтожены, терновник вырублен, чужие обломки унесены, и если были где-либо неровности — они сглажены, поэтому построй теперь что-нибудь и сам с целью доказать, что ты умеешь не только разрушать чужое, но и сам можешь придумать дельное, над чем никто, даже сам Мом, не в состоянии будет посмеяться. 34. Итак, я утверждаю, что желающий написать хорошую книгу по истории должен с самого начала обладать двумя основными достоинствами: государственным чутьём и уменьем излагать; первому нельзя научиться, — оно является даром природы; второе достигается в значительной степени упражнением, непрерывным трудом и подражанием древним. Ни то, ни другое не требует никакой теории и не нуждается в моих советах. <…> 35. Мы не утверждаем, что изобрели теорию того великого и трудного дела, не говорим каждому встречному, что сделаем из него историка, но обещаем только человеку умному от природы и искусному в речах указать несколько верных путей, пользуясь которыми, — конечно, если они покажутся ему верными, — он скорее и легче достигнет цели.

39. … вообще у [историка] может быть только одно верное мерило: считаться не с теперешними слушателями, а с теми, кто впоследствии будет читать его книги. <…> 41. Итак, да будет мой историк таков: бесстрашен, неподкупен, независим как говорит комический писатель, смокву смоквой, а корыто — корытом, <…> чужестранец, пока он пишет свой труд, не имеющий родины, не знающий никакого закона, кроме самого себя, не имеющий над собой никакого владыки, не мечущийся во все стороны в зависимости от чужого мнения, но описывающий то, что есть на самом деле. 42. Ведь Фукидид дал этому прекрасное определение, <…> что высшее достоинство состоит в том, чтобы писать для вечности, а не в погоне за популярностью у современников, не в том оно, чтобы наслаждаться баснями, но в том, чтобы передать потомкам правдивый рассказ о событиях.

45. Характер историка пусть не будет чужд поэзии, но соприкасается с нею, поскольку историческое сочинение предполагает велеречивость к возвышенность, в особенности когда речь заходит о военном строе, о битвах и морских сражениях; историк нуждается тогда как бы в дуновении поэтического ветра, попутного для его корабля, который будет гордо нести его по гребням волн. Язык же историка всё-таки пусть не возносится над землей; красота и величие предмета должны его возвышать и как можно более уподоблять себе, но он не должен искать необычных выражений и некстати вдохновляться, — иначе ему грозит большая опасность выйти из колеи и быть унесённым в безумной поэтической пляске. Таким образом, надо повиноваться узде и быть сдержанным…

50. Всему автор должен знать меру, чтобы рассказ не надоел, чтобы он не был безвкусным или игривым; историк должен уметь с легкостью оборвать повествование, должен переходить с места на место, если происходят важные события, и снова возвращаться, если дело этого требует. <…> 51. Но важнее всего, чтобы ум историка походил на зеркало, чистое, блестящее и правильно отшлифованное: какими оно принимает образы вещей, такими должно и отражать, ничего не показывая искривлённым, или неправильно окрашенным, или изменённым. <…> Таким образом, историк должен обдумывать не что сказать, но как сказать. Вообще надо считать, что историк должен походить на Фидия и Праксителя <…> или на кого-либо другого из художников, так как и они не создавали золота, или серебра, или слоновой кости, или другого материала: он уже существовал и имелся налицо, добываемый <…>. Искусство состояло в том, чтобы должным образом использовать материал. Такова приблизительно и задача историка: хорошо распределить события и возможно более отчётливо их передать.

52. Когда уже всё подготовлено, историк может начать иногда и без особого предисловия, если он не чувствует особой потребности подготовить к главной части: по существу, у него и тогда будет предисловие, разъясняющее, что́ он будет говорить. 53. Если же историк пишет предисловие, — в него должны входить две вещи, а не три, как у ораторов: не взывая к благосклонности слушателей, пусть он возбуждает в них только внимание и любознательность. Они будут внимательны, если автор укажет, что будет говорить о вещах важных, или необходимых, или близких им, или полезных; а доступным и ясным он сделает дальнейшее изложение, указывая заранее причины и выдвигая главнейшие события.

56. Прежде всего полезна краткость, особенно если нет недостатка в сведениях; и её надо достигать не столько сокращением числа слов, сколько данных. Я хочу этим сказать, что надо упоминать вскользь мелочи и менее важное, зато достаточно долго останавливаться на крупном; многое можно даже совсем пропустить. Ведь когда ты угощаешь друзей и у тебя всё приготовлено, не станешь ты среди пирогов, птиц, вепрей, зайцев, грудинки и всевозможных блюд подавать также солёную рыбу и варёные овощи потому только, что и это приготовлено, — ты пренебрежёшь этими дешёвыми вещами. 57. Всего более надо проявлять сдержанность в отношении гор, стен или рек, чтобы не казалось, что ты, между прочим, хочешь выказать, и притом очень некстати, твоё искусство в речи и, забывая об истории, занимаешься тем, что тебе ближе, <…> вдохновенный Гомер поступал так же, несмотря на то, что был поэт <…>. Посмотри, как Фукидид, умеренно пользуясь этим литературным приёмом, кратко описывает какую-нибудь машину, или способ осады <…> и сейчас же переходит к другому, хотя описываемое близко относится к делу и полезно. Правда, в описании чумы он может показаться многоречивым, но всмотрись в суть дела — и ты увидишь его краткость: самый предмет своею важностью как бы задерживает его стремление вперёд.

61. … работай, имея в виду будущее, пиши лучше для последующих поколений и от них добивайся награды за свой труд, чтобы и о тебе говорили: «Это действительно был свободный человек, <…> и во всём, что он говорил, заключается правда». Вот что разумный человек поставит выше всех предметов стремлений, которые так недолговечны. 62. Посмотрите, как поступил книдский архитектор: построил величайшее и прекраснейшее сооружение — маяк на Фаросе, <…> внутри на камнях написал собственное имя, а затем, покрыв его известью, написал поверх имя тогдашнего царя, предвидя, как это и случилось, что оно очень скоро упадёт вместе со штукатуркой и обнаружится надпись: «Сострат, сын Дексифона, книдиец, богам спасителям во здравие мореплавателей». Он считался не со своим временем, а с вечностью, пока будет стоять маяк — произведение его искусства.

Перевод

С. В. Толстая, 1935