Вчера (Тэффи)

«Вчера» — авторский сборник Тэффи 1918 года из сатирических рассказов и фельетонов.

Цитаты

— Знаете, у нас на премьерах все первые ряды в шерстяных платьях. Там, начиная так с четвёртого-пятого, идут уже шёлковые, газовые, тюлевые. А первые ряды все в шерстяном. — Это отчего же? — Шерсть очень дорогая — поэтому шик. Скоро, говорят, её совсем нельзя будет достать. Тогда уж ни в каком другом, кроме шерстяного, и показаться нельзя будет. Неприлично. <…> — Хороший репертуар в Михайловском? — Ужас! Ни одного туалета. Ходят по сцене отставные гувернантки да ещё на нас глаза пялят — какие на нас фасоны. Прямо не понимаю, за что с нас деньги берут, а цены повысили. <…> Знаете, публика так возмущалась, что дирекция даже испугалась. Говорят, уже приняли меры, и в следующую субботу поставят пьесу, где прямо манекен будет на сцене, и на него всё время разные платья станут надевать. <…> — Посмотрите, какие у той, во втором ряду, огромные брильянты. — Фи! Кто же теперь обращает внимание на брильянты?! Брильянты у всех есть. Теперь даже неприлично брильянты надевать. Теперь в моде художественные украшения. Например, брошка-миниатюра на слоновой кости или на фарфоре. И чем крупнее, тем моднее. У Марьи Петровны величиной с блюдечко, а она и то недовольна, — говорит, что слишком мала. Хочет заказать хорошему художнику копию с «Гибели Помпеи» Брюллова. — Да как же она её наденет? — Укрепит как-нибудь за подрамник к шее. — Да ведь её тогда самоё видно не будет. — Ну сбоку-то будет. <…> — Что это там за шишки шевелятся? Вон в бельэтаже, в крайней ложе. Вон, чёрные такие. <…> — Это две дамы в шляпах с кроссами. — Красиво? Мне не разглядеть. — Ещё бы! Ведь эти кроссы по триста рублей штука. <…> А, знаете, может быть, они и надувают народ: купили за двести, а выражением лица показывают на триста. По-моему, взять бы просто три сторублёвки, сложить бы их как-нибудь веером, как-нибудь этак художественно и прикрепить к шляпе. В смысле эстетического впечатления ничуть не хуже этих кроссов, и в публике, по крайней мере, никакого сомнения не будет, что дорогая отделка. И всем понравится. <…> Знаете, банкирша Карфункель в оперу с собой телячью ногу берёт. <…> Теперь телятины ни за какие деньги не достать, — ну а она где-то раздобыла. И, знаете, даже красиво. Прямо на барьер ложи так небрежно бросает, как будто случайно прихватила вместе с биноклем. <…> — Жареная? — Нет, зачем, — сырая, ободранная, — разумеется, без кожи.

— «В театре», 16 октября 1916

За Аннетой Лиросовой ухаживал Мишель Серебров. Аннета была взволнована и счастлива, и только одно несколько раздражало её: почему нельзя рассказать об этом мужу. Она очень любила своего мужа и привыкла делиться с ним и горем, и радостью, а тут вдруг — стоп! Самого радостного и интересного как раз и нельзя рассказать. Вместо того чтобы гордиться успехом жены, он ещё, чего доброго, надуется. <…> Иногда провожал Аннету из театра и говорил о звёздах громко и пламенно, чтобы не было слышно, как икает извозчик.

— «Вендетта», 1916

• см. «Гильотина»

B лазарете снова запахло овчиной и сапогами — это значит, привезли новых раненых. Анна Павловна, главная патронесса (кроме главной было ещё тридцать семь второстепенных), сидела на табуретке около операционной и кричала в телефонную трубку: — Марья Петровна! <…> Есть одна большая приятность и одна большая неприятность. Словом, вене поскорее! <…> Подозвала секретаря. <…> — Вы знаете, что случилось? У нас еврей… — Что? — Еврей, вот что. Среди новых раненых попался еврей. Нечего сказать, удружили на пункте. <…> — Ну, Бог милостив, как-нибудь обойдётся. Зато я слышал, что нам прислали Георгиевского кавалера? <…> — Нужно будет этого самого кавалера как-нибудь на виду положить, чтобы сразу видно было, если кто посетит. <…> Анна Павловна держала листок и читала свистящим шёпотом: — Иосель Шнипер… Иосель… вероисповедания иудейского. Господа, что же это? Что за ерунда? Как вы смели сюда Шнипера положить? Кто распорядился? — Как кто? Да вы же сами. — Я? Вы с ума сошли! Я сказала Георгиевского кавалера, а вы… — Так он же и есть Георгиевский кавалер! <…> — Доктор! Скажите откровенно, ведь тот еврей, наверное, симулирует. Неправда ли? <…> — Ведь нога-то у него ампутирована. — Ну, да. Вот эту самую ногу-то, может быть, он всё-таки как-нибудь симулирует? Анна Павловна молитвенно сложила руки и смотрела на доктора так жалобно, с таким упованием и мольбой, что тот окончательно растерялся. <…> — Как это всё ужасно! Доктор, милый, как это ужасно! Вы поймите! Ведь у этого солдата два естества. Вы поймите! Мы дали папирос Георгиевскому кавалеру, а курит их еврей! Мы поставили почётную кровать для Георгиевского кавалера, а на ней развалился еврей! Ведь это же <…> за мою же доброту судьба меня же и наказывает!

— «Два естества»

	— Вернейшая, говорят, примета, как царскую фамилию во сне увидишь, так и жди скандала.
	— «Монархист», 1917

Анна Николаевна. Я делегатка от первого женского общества распространения просветительных идей космографии среди бездетных матерей. Барон Шнуп. Бездетных матерей? Анна Ник. Ну да. Понимаете? Мать, и вдруг у неё совершенно нет никаких детей. Ведь это очень тяжело. Так вот, чтобы чем-нибудь утешить. <…> Так вот я делегатка от этого общества. Для сокращения я называю себя просто: д.о.п.ж.о.р.п.и.к.с.б.м. <…> Общество выбрало меня своей делегаткой и направило к вам. Барон (испуганно). Ко мне? Но ведь я же не бездетная мать! Анна Ник. Это уже по другому делу. <…> Меня просили просить вас, чтобы вы согласились быть Наполеоном. Да! Да! Голубчик! Миленький! Вы не должны отказываться! Теперь все кричат, что только Наполеон спасёт Россию. Так вот нам необходимо, чтобы именно наше общество первое отыскало Наполеона, нужно поторопиться. Я уверена, что через месяц у нас будет по два Наполеона на каждую улицу. А мы не хотим плестись в хвосте. <…> есть у вас политическая платформа? Барон (гордо разваливается в кресле и задирает ноги). Да. Я уже объявил себя пролетарием. И я, и барон Шлапен, и Жорж, и Вово маленький, — мы все объявили себя безработными пролетариями. Из министерства нас всех выперли. Анна Ник. <…> Что же вы теперь делаете? Барон. Самоопределяемся. Стараемся самоопределиться на хорошее место с приличным жалованьем. Анна Ник. <…> вы, кажется, стали совершенно красный? Барон. Да, абсолютно. Левее меня совсем уж никого нет. И я того мнения, что всех нужно резать. Прежде всего, пусть солдаты перережут всех своих офицеров. Анна Ник. Ах, cher товарищ, но кто же тогда будет командовать? Барон. Солдаты выберут офицеров из своей среды. Анна Ник. Но ведь для того, чтобы быть офицером, нужно знать какие-то военные науки — тактику, фортификацию… Барон. Выучат. Анна Ник. А если выучат, так ведь они тогда станут настоящими офицерами. Что же тогда делать? Барон. За-ре-зать. <…> Анна Ник. Да ведь вы тогда всю нашу армию перережете. Барон. Ну что же — вот война и кончится сама собой. Анна Ник. Ах, cher baron, как это всё планомерно! Нет, вы непременно должны идти к нам в Наполеоны. <…> Ах, я так мечтала сыграть тоже какую-нибудь роль в нашей революции. Быть, например, Марией-Антуанеттой и сложить голову под ножом гильотины. Но говорят, теперь ни одной гильотины днём с огнём не найдёшь. Не закладывать же мне её на собственные средства. Барон. Вы можете быть Шарлоттой Корде. Анна Ник. А кто же Марат? Барон. Гм… Совет Солдатских и Рабочих депутатов. Наденьте белый чепчик, и когда Совет отправится брать ванну…

— «Наполеон», июнь 1917

• см. «Наш быт»

— Вот если бы у вас была ветчина, я бы уж постарался, а впрочем… Вавила Сергеич! — позвал он своего закройщика, — нам заказчица предлагает полфунта сливочного масла… А? Как вы думаете? <…> — Госпожа Немподистова, которой лисью шубу перефасонивали, жаловалась, что масла нет. Они нам ветчиной платили; у них, кажется, и ещё ветчина есть. Так можно им масло на ветчину выменять. <…> У меня через месяц будет муфта. Дело вообще налаживается, но иногда поражаешься отсталостью и косностью человеческой. Так, например, сегодня в трамвае, когда кондуктор потребовал с меня получить за билет, я выгребла из кошелька бурый, зеленоватый и голубоватый мусор, называемый «мелочью», посмотрела в честное усталое лицо кондуктора, и мне стало стыдно отдавать за проезд такую ерунду. Везут ведь по-настоящему. Я подумала и вытащила из кармана малиновую карамельку, припрятанную как утешение, на случай житейской неудачи. — Вот вам за проезд. Кондуктор вздохнул, облизнулся и снова вздохнул. Оказывается, что город всё ещё по-старому принимает какие-то знаки вместо настоящих необходимых предметов потребления. Символы вместо материи. Декаденты несчастные!

— «Новый уклад», декабрь 1916

Закружила революция, завертела, не успели люди очнуться, оглянуться, ан они уже и не люди, а граждане, и каждый гражданин старается, как бы ему поскорее себя определить, чтобы поменьше дела делать и побольше жалованья получать. <…> Испугалось государство, начало деньги печатать. Не ест, не спит, не торгует, не воюет, дни и ночи печатной машинкой стучит, русским людям деньги готовит, чтобы все довольны и богаты были. А русские люди денежки получат, побастуют и прибавки попросят. А государство никому не перечит, знай только, деньги печатает. Всю бумагу, которая только в русской земле нашлась, всю на деньги перепечатало. Стали казначеи по улицам ходить, обёртки от леденцов подбирать и тут же печать пришлёпывали: «Государственный кредитный пять миллионов».

— «Об Иване Поликарповиче и рубле копеечном (из забытых сказок)», [1916]

Грызут семечки! Этой тупой и опасной болезнью охвачена вся Россия. Семечки грызут бабы, дети, парни и солдаты, солдаты, солдаты… Беспристрастные, как их принято называть, историки назовут впоследствии этот период русской революции периодом семеедства. Психиатры обратят внимание на эту болезнь, изучат её и отнесут, вероятно, к той же категории нервных заболеваний, к какой относят кусание ногтей, различные тики, непроизвольные гримасы и навязчивые жесты. С болезнью этой надо бороться и принять меры решительные и безотлагательные. Россия заплёвана подсолнечной шелухой. <…> Выражение лица у такого гражданина особенное, от других граждан отличное: равнодушное и тупое. Но равнодушие это раздражённое, и тупость свирепая. Такое выражение бывает у пациентов, ожидающих очереди в приёмной зубного врача. Им больно, им тошно, а ничего не поделаешь. Семееды скорее мучаются, чем веселятся. Лузгание подсолнухов не развлекает их, а раздражает и мешает.

— «Семечки», июнь 1917