Виктор Гюго (Антокольский)

«Виктор Гюго» — послесловие Павла Антокольского 1972 года.

Цитаты

Он оказался под рост и по плечу всем возрастам культуры. Это величайший популяризатор своего времени. Сказанное или изображенное им входит в кровь и плоть любого понимания, в том числе и самого элементарного, любой первоначальной грамотности. Удел для писателя необыкновенно завидный. Недаром на протяжении более чем ста лет его всячески оспаривают, опровергают и ниспровергают бесчисленные служители так называемого «чистого искусства». Их приводит в ярость не столько слава Гюго, не столько повсеместное распространение его книг и драм, сколько законченность, уравновешенность и совершенство этого духовного облика. Если бы у Гюго оказался меньший запас нравственного здоровья и меньшая созидательная мощь, его хулители примирились бы с ним легче. Однажды на вопрос, кто величайший поэт Франции, Андре Жид ответил двусмысленно: «Виктор Гюго, увы!» Кривая ужимка сноба и дегустатора не пропала зря. Она пришлась по вкусу многим и стала по-своему знаменита. Всячески «отдавая должное», признавая величие Гюго и его значение, некоторые из таких оценщиков стремятся испортить своё признание тем или другим, брошенным как бы вскользь «увы!». Плохое дело между тем сделано. У доверчивого читателя возникает сомнение: так ли хорош на самом деле этот прославленный во всех учебниках великан?

Гюго заставлял выступать и действовать своих героев, внушая им свойственную ему лично широту жеста. И в этом он был, как ни в чём ином, последователен. Основное свойство его поэтики — ощущение масштабности события и масштабности его участников. Перед читателями (не говоря уже о театральных зрителях) возникает некий воображаемый просцениум, полукружием вдвинутый в зрительный зал и освещенный прожекторами, которые кладут резко контрастные тени на лица, выхватывают из сумрака как раз то, чему принадлежит решающее значение при каждом новом повороте действия, сюжета, темы. Это поэтика театра, метод режиссуры, сознательно примененный в романе, в балладе, в политической сатире.

В глазах автора Кромвель прежде всего узурпатор. Он жесток, непомерно честолюбив и властолюбив. Современники угадывали в нём знакомый им прототип — Наполеона, только что закончившего бурную жизнь на острове Святой Елены. У Гюго это фигура по-своему героическая, на много голов выше всех окружающих и вызывает невольное уважение и симпатию, несмотря на все отрицательное, что можно сказать о характере Кромвеля. Говоря языком той эпохи, Кромвель — «муж рока». Но сложность, двуплановость, если не двусмысленность, позиции Гюго сказывается не в трактовке Кромвеля, а в том, как изображено его окружение. Оно состоит из тайных и явных приверженцев монархии. И здесь обнаруживается, что историческая правда и точность намеренно отодвинуты автором на второй план, а на первом действуют иные, не только современные для Гюго, но и прямо злободневные намёки и сближения. Кромвеля окружают вчерашние придворные Стюартов, сегодняшние предатели, завсегдатаи в доме у диктатора, чуть ли не домашняя его челядь. Они готовы продать и нового хозяина, едва представится случай. Сегодня они его льстецы, отчасти шпионы. Среди них есть и заговорщики, тайно действующие в пользу восстановления короля. В целом же это разношерстная, беспринципная банда рвачей. Такое зрелище представил молодой Гюго суду современников. Эти последние легко узнавали в действующих на сцене — прозелитов Людовика Восемнадцатого и Карла Десятого, узнавали ветреную банду ничтожеств, тех самых роялистов, вчерашних эмигрантов, которые «ничего не забыли и ничему не научились», а в момент создания драмы были во Франции всесильны и казались единомышленниками Гюго. Он изобразил их грубо, гротескно, отчасти карикатурно. Это затея маскарадно-карнавальная. Тенденция выражена неприкрыто и подается с величайшим пылом-жаром. С видимым злорадством к тому же показывает Гюго, как низкопоклонно ищут союза с вождём революции легитимные монархи Европы, как третирует их посланников Кромвель. <…> «Кромвелю» предпослано знаменитое предисловие, названное манифестом романтизма. Это программный документ нового поэтического направления, <…> обоснование поэтики автора. <…> Характеризуя ложноклассические каноны и особенно их приверженцев, поздних эпигонов Корнеля и Расина, а в их лице разоблачая собственных критиков и судей, Гюго язвителен в полную меру возраста, дарования и раздражения. Здесь звучит необузданный задор, заставляющий вспомнить декларации наших футуристов в десятых годах века. Манифест Гюго тоже был своего рода «пощёчиной общественному вкусу». Гюго отказывается от любой условной отвлечённости классиков, от равнодушия к исторической правде, к местному колориту — во имя характерного, индивидуального, выразительного, резко окрашенного любой необычностью. Одно из главных требований при этом смешение высокого с низменным. <…> Ундины, гномы, сильфиды; макбетовские ведьмы и германские черти во главе с гётевским Мефистофелем теснятся на страницах манифеста, как партизаны в армии молодого романтизма. Вся эта северная, туманная фантастика впервые вызвана на полуночный смотр — в свидетельство новой поэтической правды и смелости. Во времена Гюго многие, особенно в Англии и Германии, черпали из этих глубоководных источников. Зато французскому поэту удалось в живом, сжатом и увлекательном изложении манифеста показать воочию их насущную необходимость, их освежающий искусство смысл. В своих первых балладах Гюго добивался того же эффекта. Живая простонародная речь и живописная яркость говорили о том же самом.

Несмотря на преднамеренное сочетание случайных везений, несмотря на мостки, каждый раз изобретаемые Гюго специально затем, чтобы вызволить своего любимца из беды, — вот уже более ста лет Жан Вальжан остаётся одним из самых любимых, популярных и чтимых героев Гюго <…>. Он воспринимается как многозначный символ страданий простого человека. Читатель и зритель кино охотно соглашаются смотреть сквозь пальцы на исключительность положений, в которые попадает по воле поэта этот человек, прощают просчеты против правды, заранее соглашаются дочитать сказку — некий миф прошлого века — о бесконечной добродетели и доброте. Но ведь это сила Гюго, а не его слабость!

Нельзя не прочесть на каждой странице Гюго, что он рос и двигался вместе со своим веком, всегда шел в ногу с жизнью, откликался всему новому, что несла жизнь, и тысячью нитей до конца своих дней был связан с самой жгучей современностью. Вот в чем была сила и обаяние этого человека с ясным умом и горячим сердцем. <…> Ему более полутораста лет, но голос его не надтреснут и звучит по-юношески звонко, зоркие глаза горят молодой отвагой, а сердце полно любви к людям, которые отвечают ему тем же. — конец