Взросление в Кархайде

«Взросление в Кархайде» (англ. Coming of Age in Karhide) — фантастический рассказ Урсулы Ле Гуин 1995 года из Хайнского цикла. Вошёл в сборник «День рождения мира» 2002 года. Действие происходит на планете Гетен, как в романе «Левая рука Тьмы» и рассказе «Король планеты Зима» 1969 года.

Цитаты

Я живу в старейшем городе мира. Задолго до того, как в Кархайде появились короли, Рир уже был городом, ярмаркой и местом встреч для жителей всего Северо-Востока, Равнин и Земель Керм. Он был центром просвещения, убежищем и престолом правосудия пятнадцать тысяч лет назад. Сюда пришли короли Гегеры, правившие тысячу лет. На тысячном году Седерн Гегер, некороль, с дворцовой башни выбросил свою корону в реку Арре, объявив конец доминиона. И тогда началось время, именуемое Расцветом Рира, Летним Веком. Оно окончилось, когда Очаг Харге принял власть и перенёс свою столицу через горы в Эренранг. Старый Дворец пустует уже столетиями. Но он стоит. В Рире ничто не рушится. Арре в месяц тау ежегодно затопляет его улицы-тоннели, зимние бураны могут намести снег до тридцати футов, но город живёт. Никто не знает, как стары его дома, ибо они постоянно перестраиваются. Любой из них стоит в собственном саду, не обращая ни малейшего внимания на расположение прочих, просторный, широкий и древний, как горы. Крытые улицы и каналы проходят между ними, образуя бесчисленные углы. В Рире повсюду сплошные углы. У нас говорят, что Харге потому и убрались, что боялись того, что может поджидать их за углом. — начало

I live in the oldest city in the world. Long before there were kings in Karhide, Rer was a city, the marketplace and meeting ground for all the Northeast, the Plains, and Kerm Land. The Fastness of Rer was a center of learning, a refuge, a judgment seat fifteen thousand years ago. Karhide became a nation here, under the Geger kings, who ruled for a thousand years. In the thousandth year Sedern Geger, the Unking, cast the crown into the River Arre from the palace towers, proclaiming an end to dominion. The time they call the Flowering of Rer, the Summer Century, began then. It ended when the Hearth of Harge took power and moved their capital across the mountains to Erhenrang. The Old Palace has been empty for centuries. But it stands. Nothing in Rer falls down. The Arre floods through the street-tunnels every year in the Thaw, winter blizzards may bring thirty feet of snow, but the city stands. Nobody knows how old the houses are, because they have been rebuilt forever. Each one sits in its gardens without respect to the position of any of the others, as vast and random and ancient as hills. The roofed streets and canals angle about among them. Rer is all corners. We say that the Harges left because they were afraid of what might be around the corner.

Мне было плохо. Спина у меня всё время болела. Голова у меня болела и кружилась. Что-то, чего мне не удавалось даже определить, некая часть моей души терзалась острой, одинокой, нескончаемой болью. Всё во мне страшило меня: мои слёзы, мой гнев, моя дурнота, моё собственное неуклюжее тело. Оно не ощущалось как моё тело, как я. Оно ощущалось как нечто другое, как одежда не по мерке, вонючее тяжёлое пальто, принадлежавшее какому-то старику, какому-то покойнику. Оно не было моим, оно не было мною. Крохотные иголочки боли пронизывали мои соски, обжигая, как огонь. Когда мне случалось поморщиться и поднести руки к груди, мне было ясно, что все видят, что со мной творится. И все могут ощутить, как от меня пахнет. От меня исходил резкий и едкий, как кровь, запах, словно от свежесодранных шкурок пестри. Мой клитопенис напухал до громадных размеров и высовывался между срамных губ, а затем съёживался до таких ничтожных размеров, что мочиться было больно. Мои срамные губы чесались и краснели, словно искусанные мерзкими насекомыми. Глубоко у меня во чреве двигалось нечто, росло нечто чудовищное. Мне было стыдно. Мне хотелось умереть. — Сов, — сказала моя мать, садясь на кровать возле меня со странной, нежной, заговорщической улыбкой. — Не пора ли нам выбрать твой день кеммера?

I was sick. My back ached all the time. My head ached and got dizzy and heavy. Something I could not locate anywhere, some part of my soul, hurt with a keen, desolate, ceaseless pain. I was afraid of myself: of my tears, my rage, my sickness, my clumsy body. It did not feel like my body, like me. It felt like something else, an ill-fitting garment, a smelly, heavy overcoat that belonged to some old person, some dead person. It wasn’t mine, it wasn’t me. Tiny needles of agony shot through my nipples, hot as fire. When I winced and held my arms across my chest, I knew that everybody could see what was happening. Anybody could smell me. I smelled sour, strong, like blood, like raw pelts of animals. My clitopenis was swollen hugely and stuck out from between my labia, and then shrank nearly to nothing, so that it hurt to piss. My labia itched and reddened as with loathsome insect-bites. Deep in my belly something moved, some monstrous growth. I was utterly ashamed. I was dying. “Sov,” my mother said, sitting down beside me on my bed, with a curious, tender, complicitous smile, “shall we choose your kemmerday?”

	… то было одиночество, подобное вечернему воздуху, подобное пикам Каргава, различимым ясными зимними днями далеко на западе. Оно было подобно громадному преувеличению.
	… it was a desolation like the air at evening, like the peaks of the Kargav seen far in the west in the clarity of winter. It was an immense enlargement.

Исполнялся <…> хорал Середины Лета, который начинается за четверо суток до Гетени Кус и длится, не прекращаясь, ночью и днём. Певцы и барабанщики присоединяются к хоралу и уходят, когда им вздумается, и большинство из них поёт отдельные слоги в нескончаемой групповой импровизации, руководствуясь лишь ритмическими и мелодическими ключами из Книги хоралов и соблюдая гармонию с солистом, если таковой имеется. Поначалу мне удавалось различить лишь приятно затейливые монотонные звуки поверх тихого, еле различимого барабанного боя. Потом мне наскучило слушать и захотелось попробовать принять участие. И вот уже мой рот открылся, чтобы спеть «а-аа», и другие голоса надо мной и подо мной запели «а-аа», пока мой голос не затерялся в них, и осталась только музыка, а затем внезапный серебристый порыв единственного голоса сквозь общую ткань, против течения, тонущий и исчезающий в этом течении, а затем выныривающий снова…

They were <…> singing the Midsummer Chant, which goes on for the four days before Getheny Kus, night and day. Singers and drummers drop in and out at will, most of them singing on certain syllables in an endless group improvisation guided only by the drums and by melodic cues in the Chantbook, and falling into harmony with the soloist if one is present. At first I heard only a pleasantly thick-textured, droning sound over a quiet and subtle beat. I listened till I got bored and decided I could do it too. So I opened my mouth and sang “Aah” and heard all the other voices singing “Aah” above and with and below mine until I lost mine and heard only all the voices, and then only the music itself, and then suddenly the startling silvery rush of a single voice running across the weaving, against the current, and sinking into it and vanishing, and rising out of it again…

Мне стало ясно, что это и есть тот Эббеч, о котором так много толковали. Встречать его мне не доводилось, только слышать о нём. Он был привратником нашего дома кеммера, полумёртвым — то есть человеком, находящимся в кеммере постоянно, как чужаки. Некоторые люди такими и рождаются. Иных можно излечить — а неизлечимые и те, кто не желает исцеления, обычно живут в Цитадели, постигая науки, или становятся привратниками. Это удобно и для них, и для нормальных людей. В конце концов, кому ещё захочется жить в доме кеммера? Но тут есть свои издержки. Если ты входишь в дом кеммера в торхармене, в готовности обрести пол, и первым, кого ты встречаешь, оказывается мужчина, его феромоны тут же и на месте сделают тебя женщиной, хотелось тебе того в этом месяце или нет. Ответственные привратники, разумеется, держатся подальше от любого, кто не просил их приблизиться. Но постоянный кеммер навряд ли развивает такую черту характера, как ответственность — равно как и пожизненные прозвища «полумёртвый» и «извращенец», я полагаю, этому не способствуют. Моя семья явно не доверяла способности Эббеча держать свои руки и свои феромоны от меня подальше. Но они были к нему несправедливы. Он уважал первый кеммер в той же мере, как и любой другой человек. Он приветствовал меня по имени и показал, где я могу снять свои новые башмаки. А потом он произнёс слова древнего ритуального приветствия, пятясь от меня через холл;..

Now I realised who this “Ebbeche” they’d been talking about was. I’d never met him, but I’d heard about him. He was the Doorkeeper of our kemmerhouse, a halfdead — that is, a person in permanent kemmer, like the Aliens. There are always a few people born that way here. Some of them can be cured; those who can’t or choose not to be usually live in a Fastness and learn the disciplines, or they become Doorkeepers. It’s convenient for them, and for normal people too. After all, who else would want to live in a kemmerhouse? But there are drawbacks. If you come to the kemmerhouse in thorharmen, ready to gender, and the first person you meet is fully male, his pheromones are likely to gender you female right then, whether that’s what you had in mind this month or not. Responsible Doorkeepers, of course, keep well away from anybody who doesn’t invite them to come close. But permanent kemmer may not lead to responsibility of character; nor does being called halfdead and pervert all your life, I imagine. Obviously my family didn’t trust Ebbeche to keep his hands and his pheromones off me. But they were unjust. He honored a first kemmer as much as anyone else. He greeted me by name and showed me where to take off my new boots. Then he began to speak the ancient ritual welcome, backing down the hall before me;..

— Ох, ты преображаешься так быстро, — воскликнула она, смеясь, восхищаясь и успокаивая. — Пойдём, пойдём в бассейн, отдохнём малость. Каррид не должен был так на тебя налетать. Но тебе повезло — оказаться в первый кеммер женщиной, это ни с чем не сравнимо. У меня было целых три мужских кеммера прежде, чем удалось стать женщиной, меня просто бешенство разбирало — всякий раз, только я вхожу в торхармен, а все мои чёртовы приятели уже сплошь женщины. Ты на мой счёт не беспокойся — влияние Каррида оказалось, скажу я тебе, решающим. — И она вновь засмеялась. — Ох, ты такая красивая! — И она склонила голову и лизнула мои соски прежде, чем я поняла, что она такое делает. Это было чудесно, это охладило пронизывающее их пламя, как не могло бы ничто иное.

“Oh, you’re going so fast,” she said, laughing and admiring and consoling. “Come on, come into the pool, take it easy for a while. Karrid shouldn’t have come on to you like that! But you’re lucky, first kemmer as a woman, there’s nothing like it. I kemmered as a man three times before I got to kemmer as a woman, it made me so mad, every time I got into thorharmen all my damn friends would all be women already. Don’t worry about me — I’d say Karrid’s influence was decisive,” and she laughed again. “Oh, you are so pretty!” and she bent her head and licked my nipples before I knew what she was doing. It was wonderful, it cooled that stinging fire in them that nothing else could cool.

Мне больше не нужно было трахаться. Я была завершённой. Я была влюблена на веки вечные на всю свою жизнь в Аррада. Но Аррад (вошедший в кеммер на день раньше меня) уснул и не просыпался, и некто необыкновенный по имени Хама сел возле меня и заговорил со мной, и начал гладить меня по спине восхитительнейшим образом, так что вскоре мы сплелись друг с другом и принялись трахаться, и с Хамой это было совсем иначе, нежели с Аррадом, так что я поняла, что люблю на самом деле Хаму, пока к нам не присоединился Гехардар. Думаю, после этого я и начал понимать, что я люблю их всех и все они любят меня, и что в этом и заключён секрет дома кеммера.

I didn’t need any more fucking. I was complete. I was in love forever for all time all my life to eternity with Arrad. But Arrad (who was a day farther into kemmer than I) fell asleep and wouldn’t wake up, and an extraordinary person named Hama sat down by me and began talking and also running his hand up and down my back in the most delicious way, so that before long we got further entangled, and began fucking, and it was entirely different with Hama than it had been with Arrad, so that I realised that I must be in love with Hama, until Gehardar joined us. After that I think I began to understand that I loved them all and they all loved me and that that was the secret of the kemmerhouse.

Перевод

Э. Раткевич, 2003

О рассказе

	Когда я писала <…> «Взросление в Кархайде» — я вернулась на Гетен двадцать пять-тридцать лет спустя [от событий «Левой руки Тьмы»]. В этот раз моё восприятие не было затуманено предрассудками честного, но смущённого донельзя мужчины-терранина. Я могла прислушаться к голосу гетенианина, которому, в отличие от Эстравена, нечего скрывать. У меня не было сюжета, пропади он пропадом. Я могла задавать вопросы. Могла разобраться в их половой жизни. Забралась, наконец, в дом кеммера. В общем, повеселилась, как могла.
	Writing <…> “Coming of Age in Karhide,” I came back to Gethen after twenty-five or thirty years. This time I didn’t have an honest but bewildered male Terran alongside to confuse my perceptions. I could listen to an open-hearted Gethenian who, unlike Estraven, had nothing to hide. This time I didn’t have a damned plot. I could ask questions. I could see how the sex works. I could finally get into a kemmerhouse. I could really have fun.
	— Урсула Ле Гуин, предисловие к «Дню рождения мира», 2001