Варианты единорога

«Варианты единорога» или «Вариации на тему единорога» (англ. Unicorn Variations ) — авторский сборник малой прозы Роджера Желязны 1983 года, названный по рассказу «Вариант Единорога».

Цитаты

	— Что касается дев, то я не крал их уже несколько столетий. Мне с ними не везло. Обычно они оказывались такими старыми и тощими, что никому и в голову не приходило разыскивать их, и тем более, платить выкуп. — слова дракона; перевод: С. С. Сухинов
	"I haven't grabbed off a virgin in centuries. They're usually old and tough, anyhow, not to mention hard to find."
	— «Бизнес Джорджа» (The George Business), 1980

	Причудливое переплетение мерцающих бликов, вспышки света — он двигался осторожно, с изящной неспешностью, пропадая и возникая снова, словно напоенный грозой вечерний сумрак, — или тени, возникающие между проблесками огней, и были его истинной природой? Вихрь чёрного пепла, изысканный танец под музыку поющего в песках ветра, свершаемый вдоль высохшего русла реки за домами, пустыми и одновременно наполненными, точно страницы непрочитанных книг, или тишина — в паузе, когда музыка вдруг стихла, но вот-вот польётся снова. Исчез. Появился снова. И снова. Вы сказали, могущество? Да, Нужно обладать силой и величием, чтобы суметь возникнуть до или после своего времени. Или одновременно — до и после. Он тонул в полумраке теплого южного вечера, являлся взору на одно короткое мгновение, устремлённый вперёд, а ветер разметал его следы. Когда они оставались, следы. — начало рассказа; перевод: В. А. Гольдич, И. А. Оганесова
	A bizarrerie of fires, cunabulum of light, it moved with a deft, almost dainty deliberation, phasing into and out of existence like a storm-shot piece of evening; or perhaps the darkness between the flares was more akin to its truest nature—swirl of black ashes assembled in prancing cadence to the lowing note of desert wind down the arroyo behind buildings as empty yet filled as the pages of unread books or stillnesses between the notes of a song. Gone again. Back again. Again. Power, you said? Yes. It takes considerable force of identity to manifest before or after one's time. Or both. As it faded and gained it also advanced, moving through the warm afternoon, its tracks erased by the wind. That is, on those occasions when there were tracks.
	— «Вариант Единорога» (Unicorn Variation), 1981

	— Почему ты не хочешь оставить [«5000»] в покое? <Это только машина, и хорошая машина. Почему бы не пожалеть её?> <…> — Пожалеть? Это тупое ведро болтов? Может быть, в вашем компьютерном мире [«5000»] и стоит на втором месте после тебя, но он так примитивен. У него даже нет псевдоэмоций, как у тебя. — Мои эмоции — не «псевдо»! Я ощущаю окружающее не хуже тебя! — Прости, я не хотел обидеть тебя, я говорил только о… — Нет, ты говорил именно обо мне! Я ничего не значу для тебя, не так ли? Максина для тебя — лишь вещь, которую ты пичкаешь информацией, и не больше. — Боже мой, малышка, сколько можно говорить на эту тему? Я не собираюсь спорить с машиной-истеричкой. — Тебе просто нечего возразить! — перевод: С. С. Сухинов
	“Why don’t you just leave him alone?” <…> “He’s only a dumb bucket of bolts! He may be the second best computer in the world, but he’s a moron compared with you! He doesn’t even have random circuits that permit things like emotion analogues!” “How do you know that? Do you think you’re the only one who could design them. —And they’re not emotion analogues! I have real feelings!” “I didn’t mean you! You’re different.” “You were too talking about me! I don’t mean anything to you— do I, Danny? I’m just the thing you feed the facts to. I mean nothing to you—as an individual.” “I’ve heard that speech before, and I won’t argue with a hysterical machine.” “You know it’s true, that’s why.”
	— «Моя леди на диодах» (My Lady of the Diodes), 1970

	— Скажи мне, человек, — спросил старик, обращаясь к одному из молодых людей, — почему вы поджигаете этот дом? Судя по доносящимся до меня крикам и лаю, там находятся ваш сосед, его жена и дети, а также собака. — Как же нам не поджигать этот дом? — ответил человек. — Наш сосед чужеземец, он пришёл из мест, что расположены по другую сторону пустыни, И он выглядит иначе, чем мы. И его жена красивее наших жен и говорит не совсем так, как у нас принято. И его собака не похожа на наших и лает по-ненашенски. И их дети способней наших оболтусов и говорят немного иначе, чем следует говорить. <…> Старик <…> подошёл к двум мужчинам, копавшим яму в песке. Рядом лежал третий, мёртвый. — Таков ваш обряд похорон умершего? — спросил старик. — Да, — ответил один из мужчин, вытирая пот со лба. — Особенно если вы сами убили его и пытаетесь побыстрее упрятать концы в воду. — перевод: С. С. Сухинов
	"Tell me, man," he asked one of them, "why do you burn your neighbor's home, which, I now note from the barking and the screaming, still contains your neighbor, as well as his dog, wife, and children?" "Why should we not burn it?" asked the man. "He is a foreigner from across the desert, and he looks different from the rest of us. This also applies to his dog, who looks different from our dogs and barks with a foreign accent, and his wife, who is prettier than our wives and speaks with a foreign accent, and his children, who are cleverer than ours, and speak like their parents." <…> The old man <…> coming <…> two men who were digging a grave for a third who lay dead. "It is a holy office to bury the dead," he remarked. "Aye," said one of the men, "especially if you have slain him yourself and are hiding the evidence."
	— «Но не пророк» (But Not The Herald), 1965

Мой пристрастный взгляд на особенности научной фантастики

Some Science Fiction Parameters: A Biased View, 1975; перевод: В. Задорожный

Задним умом понятно: возникновение научной фантастики было естественным, логическим следствием того, что наука сменила теологию и освоение новых земель в качестве поставщика пищи для ума. Разумеется, тут помог и некоторый кризис сугубо реалистической литературы, которая начала покряхтывать от своей приземлённой банальности, — и это снова наводит на мысль, что дар свободной фантазии отличен от просто писательского воображения. Я не устаю повторять, что реалистическое направление в литературе вышвырнуло то, что Нортроп Фрай обозначил как возвышенные характеры. В книгах, откуда вымели всех и всяческих героев с жутко большой буквы, королей без царя в голове, богов, полубогов и божков, воцарилась демократия. Вся эта публика благополучно эмигрировала в научную фантастику, где и живёт рядышком с мутантами, инопланетянами, роботами, андроидами и шизоидными компьютерами. <…> страсть человека к чудесному была удовлетворена тем, что писатели повели его за пределы известного, открывая горизонты неизведанного. В совокупности эти приёмы возвращают человека через фантастическое к реальному, создавая тот самый эффект узнавания, который Аристотель полагал мощнейшим средством воздействия в трагедии. Не бойся я залезать в дебри метафизики, я бы взял на себя смелость утверждать, что чудесное в глубинах сознания читателя узнает себя в писаниях фантаста — и в этой радости узнавания таится притягательность научной фантастики.

When the biggest, most interesting ideas began emerging from science, rather than from theology or the exploration of new lands, hindsight makes it seem logical that something like science fiction had to be delivered. Of course, the realistic novel was also slapped on the bottom and uttered its first cries at that time, an event that requires a glance at the differences in endowment. Basically, as I have said here and there before, the modern, realistic novel has discarded what Northrop Frye has classified as the higher modes of character. It is a democratic place, without room for heroes, rash kings, demigods and deities. Science fiction, on the other hand, retained and elaborated these modes, including mutants, aliens, robots, androids and sentient computers. <…> the production of a “sense of wonder” by exercises of imagination extending awareness into new realms—a sensation capable, at its best, of matching the power of that experience of recognition which Aristotle held to be the strongest effect of tragedy. It might even be argued that the sense of wonder represents a different order of recognition, but I see no reason to ply the possible metaphysics of it at this point.

Последняя из Диких

The Last of the Wild Ones, 1981, продолжение «Автодьявола»; перевод: К. М. Королёв (с незначительными уточнениями)

	Они мчались сквозь пелену времени и пыли, под голубым, глубоким и холодным, как вода в озере, небом; над горами на западе полыхало сморщенное солнце, ветер пронизывающий, бирюзовый, внушающий тревогу западный ветер — словно кнутом подгонял вертлявых песчаных дьяволов. — начало
	Spinning through the dream of time and dust they came, beneath a lake-cold, lake-blue, lake-deep sky, the sun a crashed and burning wreck above the western mountains; the wind a whipper of turning sand devils, chill turquoise wind out of the west, taking wind.

	Сам он отдал погоне за Дикими добрых двадцать пять и стал со временем главным авторитетом по вольным стаям. Где лежбища автомобилей, как они заправляются и ремонтируются, их привычки, их психологию — он знал о них практически всё.
	He had, for twenty-five years, devoted his life to the pursuit of the wild ones. In that time he had become the world's foremost authority on the car herds — their habitats, their psychology, their means of maintenance and fueling — learning virtually everything concerning their ways…

	Сколько он прикончил машин? И не вспомнить.
	How many cars had he used up? He could no longer remember.

Ему припомнились схватки за главенство в тех стаях, которые он преследовал. Побеждённый — радиатор вдребезги, капот в лепёшку, фары разбиты, кузов искорёжен — частенько отступал в тот самый миг, когда становилось ясно, чья взяла. Новый же вожак принимался ездить кругами и громко гудеть, сообщая всем о своей победе. Проигравший, которого никто не собирался ремонтировать — ещё тратить на него запчасти! — порой тащился за стаей. Иногда, если ему удавалось обнаружить нечто ценное, его принимали обратно; однако чаще всего такая машина просто-напросто терялась на просторах Равнин. Однажды Мёрдок отправился следом за очередным изгоем, надеясь, что тот, может быть, двинется к какому-нибудь неизвестному кладбищу автомобилей. На глазах у потрясённого человека машина устремилась на столовую вершину горы, развернулась передом к обрыву: заскрежетала коробка передач, взревел двигатель — и она рухнула вниз, ударилась о землю и загорелась.

As he watched their advance, he recalled the fights for supremacy he had witnessed within the herds he had followed. Often the defeated car would withdraw after it was clear that it was beaten: grill smashed, trunk sprung, lights shattered, body crumpled and leaking. The new leader would then run in wide circles, horn blaring, signal of its victory, its mastery. The defeated one, denied repair from the herd supply, would sometimes trail after the pack, an outcast. Occasionally it would be taken back in if it located something worth raiding. More often, however, it wandered across the Plains, never to be seen mobile again. He had tracked one once, wondering whether it had made its way to some new graveyard of the autos. He was startled to see it suddenly appear atop a mesa, turn toward the face that rose above a deep gorge, grind its gears, rev its engine, and rush forward, to plunge over the edge, crashing, rolling, and burning below.

	Даже полное перепрограммирование не гарантировало, что бывшие Дикие забудут своё прошлое. Один из них вёл себя вполне пристойно чуть ли не целый год, а потом, очутившись в «пробке», прикончил водителя и рванул к холмам.
	Even a complete wipe, followed by reprogramming, did not render the susceptible individuals immune to relapse. Murdock even recalled one that had behaved normally for almost a year, until one day in the midst of a traffic jam it had monoed its driver and taken off for the hills.

	Луч выхватил из мрака отливавшие оранжевым скалы. Нагромождение камней напоминало заросли кораллов; впечатление усиливала пыль, которая оседала, колыхаясь, словно морские волны.
	Instantly the prospect before him was brightly illuminated: dark rocks, orange stands of stone, striped walls — almost a coral seascape through waves of settling dust.

Свет Угрюмого

Dismal Light, 1968; перевод: С. С. Сухинов

На своём правом плече Орион, подобно галактическому генералу, носил яркую звезду. (Ещё одну не менее яркую, он имел и под левой подмышкой, но лучше забудем о ней, чтобы не разрушать целостность картины.) <…> Бетельгейзе <…>. В стародавние времена на большом расстоянии от этого чудовищного красного пузыря появился кусок камня, настолько мёртвый и грязный, что никому и в голову не пришло дать ему имя, подобно другим, более приятным на вид планетам. Никому — кроме галактических бюрократов, разумеется. У этой породы извилины в мозгах какие-то особенно извилистые. — начало

Right there on his right shoulder, like a general, Orion wears a star. (He wears another in his left armpit; but, for the sake of wholesome similes, forget it.) <…> Betelgeuse <…>. Now, once upon a time, circling at a great distance about that monstrous red pride of Orion, moving through a year much longer than a human lifetime, there was a dirty, dead hunk of rock that hardly anyone cared to dignify to the extent of calling it a world. Hardly anyone, I say. Governments move and think in strange ways, though.

	Я протянул платок и поцеловал её в момент, когда она меньше всего ожидала этого, — пока она сморкалась. В раздражении она топнула своей изящной ножкой и произнесла слово, которое молодой леди и слушать-то не пристало.
	I handed her my handkerchief then and kissed her when she least expected it — while she was blowing her nose — which made her stamp her foot and say an unladylike word.

О сборнике

	Типичным для [сборника] является твёрдая опора Желязны на изящное самомнение, а не на глубокие мысли или чувства, но многие [рассказы] озаряют читателя одним или двумя «Ага!».
	Typical of all is Zelazny's hard-edged reliance on the nifty conceit rather than deep thought or feeling, but many flash an "Aha!" or two on the reader.
	— Томас Истон