Аэрокондиционированный кошмар

«Аэрокондиционированный кошмар» (англ. The Air-Conditioned Nightmare) — книга Генри Миллера, написанная с лета 1941 по сентябрь 1945 года после путешествия по США в 1939 году. Многие главы в это время публиковались в журналах и антологиях.

Цитаты

	Американский парк — это огороженный вакуум, заполняемый цепенеющими в каталепсии придурками. Как в архитектуре американского дома, в американском парке нет ни на унцию индивидуальности. — Vive la France! (Да здравствует Франция)
	The American park is a circumscribed vacuum filled with cataleptic nincompoops. Like the architecture of the American home, there is never an ounce of personality in the park.

	Естественно, если вы легли в постель со звякающими в ваших мозгах названиями разных городов, вам будут сниться фантастические сны. — Мне снится Мобил (My Dream of Mobile)
	Naturally, if you went to bed with the names of cities jingling in your head, you would dream some fantastic dreams.

… на старом Юге вы можете сидеть на скамейке крохотного парка Конфедератов, или валяться на береговом валу, или всматриваться с крутого обрыва в посёлок индейцев — воздух будет мягким, спокойным, благоухающим, мир покажется спящим, но атмосфера заряжена магическими именами, судьбоносными событиями, изобретениями, исследованиями, открытиями. Рис, табак, хлопок — лишь из этих трёх элементов Юг создал великую симфоническую поэму человеческого труда. И всё это кончается. Рождается новый Юг. Старый Юг выкорчеван. Но зола ещё не остыла. — Страна Полдневного Солнца (The Southland; конец книги)

… in the old South you can sit on a bench in a tiny Confederate Park or fling yourself on the banks of a levee or stand on a bluff overlooking an Indian settlement, the air soft, still, fragrant, the world asleep seemingly, but the atmosphere is charged with magical names, epoch-making events, inventions, explorations, discoveries. Rice, tobacco, cotton—out of these three elements alone the South created a great symphonic pageant of human activity. It is all over now. A new South is being born. The old South was ploughed under. But the ashes are still warm.

Вступление

	… что-то холодное, строгое, скучное и стерильное есть в архитектуре американского жилища. Это именно жилище со всеми мрачными, зловещими, грозными для бездомной души оттенками этого слова. От бесстрастной добропорядочности таких сооружений просто мороз продирает до костей.
	… the American house; there is something cold, austere, something barren and chill, about the architecture of the American home. It was home, with all the ugly, evil, sinister connotations which the word contains for a restless soul. There was a frigid, moral aspect to it which chilled me to the bone.

Когда я в первый раз вернулся из Европы, мне часто напоминали, что я «эмигрант», и, бывало, в этом слове ощущался неприятный душок. Эмигрант выглядел как сбежавший. Пока не разразилась война, мечтой каждого американского художника было отправиться в Европу и прожить там как можно дольше. <…> С началом войны пробился на поверхность какой-то ребяческий, наглый шовинизм. «Ну что, рад очутиться опять в старых добрых Штатах?» — таким стало обычное приветствие. «Лучше Америки места нету, так ведь?» В ответ от вас ждали чего-нибудь вроде: «В самую точку попали!» За пределами такого обмена мыслями присутствовало, конечно, неосознанное чувство разочарования; художник-американец, вынужденный в поисках убежища опять очутиться на родине, не очень-то жалует своих европейских друзей за то, что они лишили его привилегии вести ту жизнь, которой он страстно желает. Его раздражает, что они позволили начаться такому мерзкому и ненужному делу, как война. Америка, как всем известно, была создана людьми, бежавшими именно от такой гнусной ситуации. Америка, по преимуществу, страна эмигрантов, беглецов, а если выразиться покрепче, страна ренегатов. <…> Прекрасный, новый мир получился бы, наберись мы смелости повернуться спиной к старому, выстроить всё заново, вытравить из себя яд, накопившийся за столетия жестокого соперничества, зависти и распрей. <…> Наш мир — мир вещей. Он составлен из комфорта и роскоши или из желаний добиться комфорта и роскоши. Чего мы больше всего боимся перед лицом близящейся катастрофы, так это того, что нам придётся отказаться от наших побрякушек, наших технических новинок, от всех этих мелких удобств, без которых нам станет жуть как неуютно. В нашей позиции нет ничего смелого, рыцарственного, героического и великодушного. Мы вовсе не миролюбивые люди; мы самодовольны и робки, у нас слабые желудки и трепещущие души.

When I first returned from Europe I was frequently reminded of the fact that I was an "expatriate", often in an unpleasant way. The expatriate had come to be looked upon as an escapist. Until the war broke out it was the dream of every American artist to go to Europe—and to stay there as long as possible. <…> With the outbreak of the war a sort of childish, petulant chauvinism set in. "Aren't you glad to be back in the good old U.S.A.?" was the usual greeting. "No place like America. what?" To this you were expected to say "You betcha!" Behind these remarks there was of course an unacknowledged feeling of disappointment; the American artist who had been obliged to seek refuge again in his native land was angry with his European friends for having deprived him of the privilege of leading the life he most desired. He was annoyed that they had allowed such an ugly, unnecessary thing as war to break out. America is made up, as we all know of people who ran away from such ugly situations. America is the land par excellence of expatriates and escapists, renegades, to use a strong word. <…> A brave, new world it might have become, had we had the courage to turn our back on the old, to build afresh, to eradicate the poisons which had accumulated through centuries of bitter rivalry, jealousy and strife. <…> Our world is a world of things. It is made up of comforts and luxuries, or else the desire for them. What we dread most, in facing the impending debacle, is that we shall be obliged to give up our gew-gaws, our gadgets, all the little comforts which have made us so uncomfortable. There is nothing brave, chivalrous, heroic or magnanimous about our attitude. We are not peaceful souls; we are smug, timid, queasy and quaky.

Самая таинственная часть страны, на мой взгляд, прямоугольник, заключённый в границах четырёх штатов: Юты, Аризоны, Колорадо и Нью-Мексико. <…> Топографически наша страна величественна — и ужасающа. Почему ужасающа? Потому что нигде в мире нет столь полного разрыва между человеком и природой. Нигде не сталкивался я с такой унылой, монотонной фактурой жизни, как здесь, в Америке. Скука достигает здесь своего пика. Мы приучены думать о себе как о свободном народе; мы говорим, что мы демократичны, свободолюбивы, лишены предубеждений и ненависти. <…> На деле же мы вульгарная, наглая толпа, страсти которой легко могут направить на что угодно демагоги, газетчики, религиозные кликуши, агитаторы и тому подобная публика. Кощунственно называть это сообществом свободных людей. Что можем мы предложить миру, кроме превышающей наши потребности добычи, которую мы безрассудно вырываем у природы в маниакальной уверенности, что эта безумная деятельность представляет собой прогресс и просвещение? Страна возможностей превратилась в страну бессмысленного изнурительного труда и борьбы. Цель всех наших устремлений давно забыта. Не долго продержалась и наша готовность оказывать помощь униженным и бездомным; нет в этой огромной пустынной земле места для тех, кто, подобно нашим предкам когда-то, ищет теперь прибежище для себя. — вариант распространённых мыслей

The most mysterious region of the country seemed to me to be the enormous rectangular area found within the four states of Utah, Arizona, Colorado and New Mexico. <…> Topographically the country is magnificent—and terrifying. Why terrifying? Because nowhere else in the world is the divorce between man and nature so complete. Nowhere have I encountered such a dull, monotonous fabric of life as here in America. Here boredom reaches its peak. <…> We are accustomed to think of ourselves as an emancipated people; we say that we are democratic, liberty-loving, free of prejudices and hatred. This is the melting-pot, the seat of a great human experiment. Beautiful words, full of noble, idealistic sentiment. Actually we are a vulgar, pushing mob whose passions are easily mobilized by demagogues, newspaper men, religious quacks, agitators and such like. To call this a society of free peoples is blasphemous. What have we to offer the world beside the superabundant loot which we recklessly plunder from the earth under the maniacal delusion that this insane activity represents progress and enlightenment? The land of opportunity has become the land of senseless sweat and struggle. The goal of all our striving has long been forgotten. We no longer wish to succor the oppressed and homeless; there is no room in this great, empty land for those who, like our forefathers before us, now seek a place of refuge.

	Ради общего принципа — установления на Земле империи человека — мы палец о палец не ударим. Мы опасаемся любой попытки вытащить нас из дерьма. Мы боремся лишь за сохранение статус-кво, нашего излюбленного статус-кво. Сражаемся с опущенной головой и зажмуренными глазами. Да, собственно, статус-кво не существует нигде, кроме как в головах политических кретинов.
	The common principle, which is the establishment of the empire of man on earth, we never lift a finger to defend. We are frightened of any urge which would lift us out of the muck. We fight only for the status quo, our particular status quo. We battle with heads down and eyes closed. Actually there never is a status quo, except in the minds of political imbeciles.

Чтобы постигнуть блага мира, человеку приходится испытать тяжесть конфликта. Прежде чем стать мудрым, он должен пройти героическую стадию. Он должен побывать игрушкой страстей прежде, чем сможет подняться над ними. Будить страстную природу человека, предавать его дьяволу, подвергать тяжелейшему испытанию — вот конфликт, где речь идёт о чём-то большем, нежели страна, политические принципы, идеологии и т. д. и т. п. Человек, бунтующий против собственной сладострастной натуры, — вот что подлинная война. Это те бескровные битвы, что идут вечно под невинным именем эволюции. В такой войне человек раз и навсегда встаёт на сторону ангелов. И хотя он может потерпеть поражение как отдельная личность, пусть не сомневается в исходе, потому что с ним весь мир. <…> Мы всё ещё пещерные люди. Демократические пещерные люди, может быть, но это хилое утешение. Наша борьба идёт за то, чтобы выбраться из пещер. И когда мы сделаем последнее усилие на этом пути, мы вдохновим весь мир. Если мы собрались играть роль Вулкана, давайте выкуем новое светоносное оружие, которое уничтожит цепи, опутывающие нас. Давайте любить Землю истово и искренне. Давайте перестанем убивать друг друга. Земля не скотский загон и не тюрьма. Земля — это Рай, единственный, который мы когда-либо узнаем. Мы поймём это в тот самый момент, когда откроются наши глаза. Нам не надо строить Рай — Рай уже есть. Мы только должны научиться жить в нём. А человек с камнем за пазухой, с пистолетом в кармане, человек-убийца никогда не сможет распознать Рай, даже если ему его покажут.

To know peace man has to experience conflict. He has to go through the heroic stage before he can act as a sage. He has to be a victim of his passions before he can rise above them. To arouse man’s passionate nature, to hand him over to the devil and put him to the supreme test, there has to be a conflict involving something more than country, political principles, ideologies, etc. Man in revolt against his own cloying nature—that is real war. And that is a bloodless war which goes on forever, under the peaceful name of evolution. In this war man ranges himself once and for all on the side of the angels. Though he may, as individual, be defeated, he can be certain of the outcome—because the whole universe is with him. <…> We are still cave men. Democratic cave men, perhaps, but that is small comfort. Our fight is to get out of the cave. If we were to make the least effort in that direction we would inspire the whole world. If we are going to play the role of Vulcan let us forge dazzling new weapons which will unshackle the chains which bind us. Let us not love the earth in a perverse way. Let us stop playing the role of recidivist. Let us stop murdering one another. The earth is not a lair, neither is it a prison. The earth is a Paradise, the only one we will ever know. We will realize it the moment we open our eyes. We don’t have to make it a Paradise—it is one. We have only to make ourselves fit to inhabit it. The man with the gun, the man with murder in his heart, cannot possibly recognize Paradise even when he is shown it.

Этот мир маниакально одержим идеей прогресса — поддельного прогресса, зловонного прогресса. Этот мир завален бесполезными вещами, и они идут нарасхват у мужчин и женщин, которым вдалбливают, чтобы легче было одурманить их и ими распоряжаться, что эти вещи полезны и необходимы. Мечтателю, чьи мечты никак не могут пойти в дело, нет места в таком мире. Выбраковывается любой, кто не предался миру купли-продажи, предпочтя ему творчество, идеи, принципы, фантазии и надежды. В таком мире поэт — отщепенец, мыслитель — сумасшедший, художник — изгой, а ясновидящий проклят.

It is a world suited for monomaniacs obsessed with the idea of progress—but a false progress, a progress which stinks. It is a world cluttered with useless objects which men and women, in order to be exploited and degraded, are taught to-regard as useful. The dreamer whose dreams are non-utilitarian has no place in this world, Whatever does not lend itself to being bought and sold. whether in the realm of things, ideas, principles. dreams or hopes, is debarred. In this world the poet is anathema, the thinker a fool, the artist an escapist, the man of vision a criminal.

Хорошие новости! Бог есть любовь!

Good News! God is Love!

	Мне повезло, наверное, что я начал путь по Америке не с Питтсбурга, Янгстауна, Детройта <…> и далее в таком же роде. Я бы никогда не смог добраться даже до Чикаго. Я бы превратился в человека-бомбу и разлетелся бы на куски в любой точке этого маршрута. <…> Самые страшные страдания, на мой взгляд, те, с которыми сталкиваешься в самом центре прогресса.
	It was fortunate perhaps that I didn’t begin my tour of America via Pittsburgh, Youngstown, Detroit <…> and such like. I might never have gotten as far as Chicago. I might have turned into a human bomb and exploded. <…> There are kinds and degrees of suffering; the worst, in my opinion, is the sort one encounters in the very heart of progress.

Мы столь же невежественны, суеверны и порочны, как «невежественные кровожадные дикари», которых мы гнали и уничтожали с тех самых пор, как появились здесь, — мы даже хуже их намного. Мы вырожденцы; мы опошлили и изгадили жизнь, которую стремились устроить на этом континенте. Производя больше всех в мире товаров, мы тем не менее неспособны должным образом одеть, накормить и дать пристанище чуть ли не трети нашего населения. Огромные участки плодородных земель из нерадивости, безразличия, жадности и вандализма обращены нами в пустоши. Восемьдесят лет прошло уже со времен истерзавшей нас самой кровавой в истории человечества гражданской войны, а мы, победители и освободители, до сих пор неспособны ни убедить побеждённые области страны в справедливости нашего дела, ни дать освобождённым нами рабам подлинную свободу и равенство; вместо этого мы ввергли в рабство и унизили наших белых братьев. <…> Любой индустриальный центр — это уродство, нищета, гнёт, мрак и отчаянье. <…> Больницы, сумасшедшие дома, тюрьмы переполнены. Округа, иные из которых по размерам не уступают европейским странам, захвачены таинственными корпорациями; эти корпорации нечто невидимое, неосязаемое, их ответственности никто не может сформулировать или прояснить, но щупальца их простираются всюду.

We are not only as ignorant, as superstitious, as vicious in our conduct as the “ignorant, bloodthirsty savages” whom we dispossessed and annihilated upon arriving here—we are worse than they by far. We have degenerated; we have degraded the life which we sought to establish on this continent. The most productive nation in the world, yet unable to properly feed, clothe and shelter over a third of its population. Vast areas of valuable soil turning to waste land because of neglect, indifference, greed and vandalism. Torn some eighty years ago by the bloodiest civil war in the history of man and yet to this day unable to convince the defeated section of our country of the righteousness of our cause nor able, as liberators and emancipators of the slaves, to give them true freedom and equality, but instead enslaving and degrading our own white brothers. <…> Wherever there is industry there is ugliness, misery, oppression, gloom and despair. <…> The hospitals, the insane asylums, the prisons filled to overflowing. Counties, some of them big as a European country, practically uninhabited, owned by an intangible corporation whose tentacles reach everywhere and whose responsibilities nobody can formulate or clarify.

Всем известно, что Огайо дал стране президентов больше, чем какой-либо другой штат. Таких президентов, как Маккинли, Хейс, Гарфилд, Грант, Гардинг — все люди слабые, бесцветные. Но Огайо дал и таких писателей, как Шервуд Андерсон и Кеннет Патчен. Один из них во всём выискивал поэзию, а другого едва не свели с ума порок и грязь окружающего мира. <…> Я рад, что мне выпал случай увидеть эти города Огайо и реку Махонинг, в которую как будто вылили всю ядовитую желчь человечества <…>. Рад, что видел насыпи цвета носорожьей шкуры, которые простираются от кромки реки и в тусклом свете зимнего дня отражают безумие планеты, брошенной на произвол зависти и ненависти. Рад, что бросил взгляд на кучи шлака, выглядевшие, словно дерьмо страшных доисторических чудовищ, бродивших здесь всю ночь. Это помогло мне понять жуткую чёрную поэзию младшего из тех двоих, пытавшегося с её помощью спасти себя от потери рассудка; помогло понять, почему старший писатель должен был симулировать сумасшествие, чтобы вырваться из тюрьмы, куда сам себя определил, нанявшись рабочим в красильный цех. Это помогло мне понять, каким образом Огайо достиг такого процветания, при котором выращивают президентов и губят гениальных людей.

As everybody knows, Ohio has given the country more Presidents than any other State in the Union. Presidents like McKinley, Hayes, Garfield, Grant, Harding—weak, characterless men. It has also given us writers like Sherwood Anderson and Kenneth Patchen, the one looking for poetry everywhere and the other driven almost mad by the evil and ugliness everywhere. <…> I am glad I had the chance to see these Ohio towns, this Mahoning River which looks as if the poisonous bile of all humanity had poured into it <…>. Glad I could take in the rhinoceros-skinned banks that rise from the river’s edge and in the pale light of a wintry afternoon reflect the lunacy of a planet given over to rivalry and hatred. Glad I caught a glimpse of those slag heaps which look like the accumulated droppings of sickly prehistoric monsters which passed in the night. It helps me to understand the black and monstrous poetry which the younger man distils in order to preserve his sanity; helps me to understand why the older writer had to pretend madness in order to escape the prison which he found himself in when he was working in the paint factory. It helps me to understand how prosperity built on this plane of life can make Ohio the mother of presidents and the persecutor of men of genius.

Самая ужасная вещь в Америке — в ней не спастись от тягомотины, созданной нами самими. Здесь нет бесстрашного борца за правду в издательском мире, нет кинокомпаний, думающих об искусстве, а не о прибылях. У нас нет театров, достойных этого имени; <…> у нас нет музыки, о которой стоит говорить, за исключением той, что подарили нам негры, и мы с трудом наберём горстку писателей, чьи книги можно назвать творчеством. Стенные росписи, украшающие наши общественные здания, на уровне эстетического развития ученика средней школы, а иногда и ниже этого уровня и по замыслу, и по исполнению. Наши музеи битком набиты мертворожденным хламом. В наших городах стоят памятники жертвам войны, которые заставляют погибших, в честь которых они воздвигнуты, смущённо поёживаться в своих гробах. Наш архитектурный вкус максимально приближен к точке исчезновения. За десять тысяч миль, что я проехал, я могу назвать лишь два города, на некоторые кварталы которых я бы взглянул ещё раз — я имею в виду Чарлстон и Новый Орлеан. Что касается других городов, городков и посёлков, попадавшихся мне на пути, всей душой надеюсь никогда не увидеть их снова. Некоторые из них носят такие чудесные имена, что разочарование становится тем более горьким.

The most terrible thing about America is that there is no escape from the treadmill which we have created. There isn’t one fearless champion of truth in the publishing world, not one film company devoted to art instead of profits. We have no theatre worth the name; <…> we have no music worth talking about except what the Negro has given us, and scarcely a handful of writers who might be called creative. We have murals decorating our public buildings which are about on a par with the aesthetic development of high school students, and sometimes below that level in conception and execution. We have art museums that are crammed with lifeless junk for the most part. We have war memorials in our public squares that must make the dead in whose name they were erected squirm in their graves. We have an architectural taste which is about as near the vanishing point as it is possible to achieve. In the ten thousand miles I have travelled thus far I have come across two cities which have each of them a little section worth a second look—I mean Charleston and New Orleans. As for the other cities, towns and villages through which I passed I hope never to see them again. Some of them have such marvelous names, too, which only makes the deception more cruel.

… адовы кузни, <…> с крыш и дымовых труб бесстыже насмехается американский флаг. Но до чего же убого выглядят флаги, выставленные напоказ заносчивыми и фанатичными хозяевами этих мест! Вы подумаете, что такой горячий патриотизм никак не вяжется с демонстрацией драной, износившейся, почерневшей национальной эмблемы. Вы подумаете, что из своих баснословных барышей эти люди могли бы отложить на покупку нового, яркого, переливающегося символа свободы. Но нет, там, где индустрия, там всё осквернено, унижено, заляпано грязью. Так уж сталось сегодня, что, когда вы видите гордо и величественно развевающийся флаг, то сразу чуете что-то неладное. Флаг превращён в мантию, под которой прячут беззаконие. У нас всегда имеются два национальных флага — один для богатых, другой для бедных. Когда поднимает флаг богач, это означает, что всё под контролем, всё схвачено; флаг бедняка означает угрозу, революцию, анархию.

… the hell-holes, <…> the American flag is brazenly and tauntingly flown from roofs and smokestacks. And what sorry looking flags they are which the arrogant, bigoted owners of these plants display! You would think that such fervid patriotism would be inconsonant with the display of a torn, blackened, weatherbeaten emblem. You would think that out of the huge profits which they accumulate enough might be put aside to purchase a bright, new, gleaming emblem of liberty. But no, in the industrial world everything is soiled, degraded, vilified. It has become so to-day that when you see the flag boldly and proudly displayed you smell a rat somewhere. The flag has become a cloak to hide iniquity. We have two American flags always: one for the rich and one for the poor. When the rich fly it it means that things are under control; when the poor fly it it means danger, revolution, anarchy.

… Уолт Дисней от воинской повинности освобожден; он ведь тот человек, хотя сомневаюсь, что ему самому это ясно, который иллюстрирует то, что я хочу сказать. Специалист по кошмарам. Гюстав Доре мира «Henry Ford & Co, Inc.». Линия Маннергейма — это всего лишь поверхностная царапина. Правда, слишком необычной была там температура — в среднем около сорока градусов ниже нуля. (Поразительно, как можно выдрессировать человека, чтобы он убивал при любой температуре.) <…> у Диснея имеются всякие температуры — лишь бы годились каждому свежему ужасу. Ему и думать не надо — газеты всегда под рукой. Разумеется, это не реальные мужчины и женщины. Да что я! Они куда реальней настоящих мужчин и женщин: они рождены снами. Они показывают нам то, что для нас только проглядывает под оболочкой плоти. Восхитительный мир, а? В самом деле, если вы вдумаетесь в него, он даже восхитительней взбитых сливок Сальвадора Дали. Дали слишком много думает. Кроме того, у Дали только две руки, а у Диснея их миллион. Вдобавок у Диснея есть голоса — голос гиены, голос осла, голос динозавра. Советский фильм, к примеру, достаточно пугающ. Но он медленный, тяжеловесный, неуклюжий, скучноватый. Как в реальной жизни, у него немало уходит времени на то, чтобы взорвать все эти бетонированные гнёзда, перекусить всю эту колючую проволоку, убить всех этих солдат, спалить все эти посёлки. Дисней работает быстро — как хорошо смазанная молния. Скоро мы все будем такими же сноровистыми. О чём мечтали, тем и станем. Научимся, как уничтожить целую планету в мгновение ока, — просто жди и смотри. Столица этой новой планеты, той, что, думаю, сама покончит с собой, без всякого сомнения Детройт.

Walt Disney is exempted, because he’s the man, though I doubt that he realizes it, to illustrate what I have to say. In fact, he’s been doing it all along, unconsciously. He’s the master of the nightmare. He’s the Gustave Doré of the world of Henry Ford & Co., Inc. The Mannerheim Line is just a scratch on the surface. True, the temperature was abnormal—about forty degrees below zero on the average. (Amazing how men can be trained to kill in all kinds of weather.) <…> Disney has all kinds of temperature—a temperature to suit every fresh horror. He doesn’t have to think: the newspapers are always on tap. Of course they’re not real men and women. Oh no! They’re more real than real men and women: they’re dream creatures. They tell us what we look like beneath the covering of flesh. A fascinating world, what? Really, when you think about it, even more fascinating than Dali’s cream puffs. Dali thinks too much. Besides, he has only two hands. Disney has a million. And besides hands he has voices—the voice of the hyena, the voice of the donkey, the voice of the dinosaur. The Soviet film, for example, is intimidating enough, but slow, ponderous, cumbersome, unwieldly. It takes time in real life to demolish all those concrete pill-boxes, cut all that barbed wire, kill all those soldiers, burn all those villages. Slow work. Disney works fast—like greased lightning. That’s how we’ll all operate soon. What we dream we become. We’ll get the knack of it soon. We’ll learn how to annihilate the whole planet in the wink of an eye—just wait and see. The capital of the new planet—the one, I mean, which will kill itself off—is of course Detroit.

… выражение лица у типичного американца лишено суровости, оно вежливое, якобы серьёзное и безусловно глупое. Обычно на нём дешевый костюм из магазина готового платья, его ботинки начищены до блеска, в кармане вечное перо и карандаш, в руках портфель и, конечно же, он носит очки, фасон их меняется согласно моде. Он выглядит так, словно произведён университетом при содействии магазинов верхней одежды от одной фирмы. И все они почти неотличимы друг от друга так же, как автомобили, радиоприёмники и телефоны. Таков мужской тип в возрасте от 25 до 40 лет. За пределами этого возраста мы встречаемся с другим типом — средних лет мужчина, которому пора уже подумывать о вставной челюсти, который пыхтит и отдувается, носит бандаж, хотя утверждает, что это ремень. Он слишком много ест и пьет, слишком много курит, слишком мало двигается, слишком много говорит, и всегда что-то в нём требует починки. Умирает он чаще всего от сердечного приступа. Город вроде Кливленда — апофеоз подобных типажей. Такие же строения, такие же рестораны, такие же парки, такие же воинские мемориалы.

… the typical American expression is mild, bland, pseudo-serious and definitely fatuous. He is usually neatly dressed in a cheap ready-made suit, his shoes shined, a fountain pen and pencil in his breast pocket, a brief case under his arm—and of course he wears glasses, the model changing with the changing styles. He looks as though he were turned out by a university with the aid of a chain store cloak and suit house. One looks like the other, just as the automobiles, the radios and the telephones do. This is the type between 25 and 40. After that age we get another type—the middle-aged man who is already fitted with a set of false teeth, who puffs and pants, who insists on wearing a belt though he should be wearing a truss. He is a man who eats and drinks too much, smokes too much, sits too much, talks too much and is always on the edge of a break-down. Often he dies of heart failure in the next few years. In a city like Cleveland this type comes to apotheosis. So do the buildings, the restaurants, the parks, the war memorials.

Я вдруг вижу ]в Чикаго] мелом сделанную на стене дома надпись десятифутовыми литерами: ХОРОШИЕ НОВОСТИ! БОГ ЕСТЬ ЛЮБОВЬ! Прочитав эти слова, я бухнулся на колени прямо в сточную канаву, очень удобно устроенную здесь именно для таких целей, и вознес краткую безмолвную молитву такой дальнобойной силы, что её должны были бы зарегистрировать в Моунд-Сити, Иллинойс, где мускусные крысы выстраивают свои хатки.

Suddenly I saw it chalked up on the side of a house in letters ten feet high: GOOD NEWS! GOD IS LOVE! When I saw these words I got down on my knees in the open sewer which had been conveniently placed there for the purpose and I offered up a short prayer, a silent one, which must have registered as far as Mound City, Illinois, where the colored muskrats have built their igloos.

Доктор Сушон: хирург-художник

Dr. Souchon: Surgeon-Painter

	Недавнее помешательство на американских примитивистах было всего лишь отражением снобистского, поверхностного отношения тех американцев, которые «увлекаются живописью» и хотят от неё, чтобы она украшала и развлекала, но никак не потрясала и не тревожила.
	The passing craze for American primitives is but a reflection of the snobbish, light-hearted attitude of those Americans who “go in for painting”, who seek to be titivated and amused but never shocked or disturbed by paint.

Каким же вылощенным, пустым, подражательным выглядит мир американской живописи! За исключением примитивистов, за исключением волшебного Джона Марина, само присутствие которого среди нас уже есть чудо, что есть ценного и заслуживающего внимания среди всех этих дерьмовых картинок, штампуемых, как подсвечники? <…> На такие вопросы обычно следует стандартный ответ — мы ещё молодая страна! Сколько же столетий будем мы опираться на эти костыли?

What a slick, barren, imitative world of art American painting is! Except for the primitives, except for that wizard John Marin whose presence among us is a miraculous phenomenon, what is there of value or meaning to single out amidst the muck of canvases which we manufacture like candle-sticks? <…> To such questions one always receives the same response—we are still a young country! For how many centuries to come are we going to lean back on that crutch?

… средний класс оплачивает право зайти в галерею, чтобы поглазеть да покритиковать сообразно своему недопечёному пониманию искусства; он слишком боязлив, чтобы защищать тех, кого в глубине души люди среднего класса опасаются, отлично зная, что их настоящий враг не какой-нибудь человек наверху, перед которым они лебезят и стелятся, а именно этот бунтарь, словами или красками показывающий, насколько прогнило здание, которое бесхребетный средний класс обязан подпирать.

… the middle classes pay admission to gape and criticize, vain about their half-baked knowledge of art and too timid to champion the men whom in their hearts they fear, knowing that the real enemy is not the man above, whom they must toady to, but the rebel who exposes in word or paint the rottenness of the edifice which they, the spineless middle class, are obliged to support.

Перевод

Е. Л. Храмов, 2001

О книге

	… самая поверхностная, снобистская, неосведомлённая, претенциозная и чудовищно эгоцентричная книга, какую я когда-либо читал в своей жизни. <…> Некоторые описания чрезвычайно хороши. Иногда автор может достичь определённой сардонической силы.
	… shallow, snobbish, uninformed, pretentious and monstrously egocentric a book as ever I read in my life. <…> Some descriptions are extremely well done. <…> He can occasionally achieve a certain sardonic power.
	— Орвилл Прескотт