Ареопагитика

«Ареопагитика: Речь о свободе печати от цензуры, обращённая к парламенту Англии» (англ. Areopagitica: A Speech For the Liberty of Unlicensed Printing, to the Parlament of England) — известный трактат Джона Мильтона, впервые опубликованный 23 ноября 1644 года, направленный против постановления парламента Англии от 14 июня 1643 года о введении предварительной цензуры. Название заимствовано у послания Исократа афинскому Ареопагу.

Цитаты

	… свобода, на которую мы можем надеяться, состоит не в том, чтобы в государстве не было никаких обид — в нашем мире ждать этого нельзя, — но когда жалобы с готовностью выслушиваются, тщательно разбираются и быстро удовлетворяются, тогда достигнут высший предел гражданской свободы, какого только могут желать рассудительные люди.
	… the liberty which wee can hope, that no grievance ever should arise in the Commonwealth, that let no man in this World expect; but when complaints are freely heard, deeply consider'd and speedily reform'd, then is the utmost bound of civill liberty attain'd, that wise men looke for.

	… Лорды и Общины, <…> вам более подходит подражать древней и изящной гуманности Греции, чем варварской гордости гуннского и норвежского тщеславия.
	… Lords and Commons, <…> ye esteem it to imitate the old and elegant humanity of Greece then the barbarick pride of a Hunnish and Norwegian statelines.

… книги — не мёртвые совершенно вещи, а существа, содержащие в себе семена жизни, столь же деятельные, как та душа, порождением которой они являются; мало того, они сохраняют в себе, как в фиале, чистейшую энергию и экстракт того живого разума, который их произвёл. Я знаю, что они столь же живучи и плодовиты, как баснословные зубы дракона, и что, будучи рассеяны повсюду, они могут воспрянуть в виде вооружённых людей. Тем не менее, если не соблюдать здесь осторожности, то убить хорошую книгу значит почти то же самое, что убить человека. Кто убивает человека, убивает разумное существо, подобие Божие; тот же, кто уничтожает хорошую книгу, убивает самый разум, убивает как бы зримый образ Божий. Многие люди своею жизнью только обременяют землю; хорошая же книга — драгоценный жизненный сок творческого духа, набальзамированный и сохранённый как сокровище для грядущих поколений. Поистине, никакое время не может восстановить жизнь, да в этом, быть может, и нет большой потери; но длинный ряд веков часто не в состоянии пополнить потерю отвергнутой истины, утрата которой приносит ущерб целым народам.

… books are not absolutely dead things, but doe contain a potencie of life in them to be as active as that soule was whose progeny they are; nay they do preserve as in a violl the purest efficacie and extraction of that living intellect that bred them. I know they are as lively, and as vigorously productive, as those fabulous Dragons teeth; and being sown up and down, may chance to spring up armed men. And yet on the other hand, unlesse warinesse be us'd, as good almost kill a Man as kill a good Book; who kills a Man kills a reasonable creature, Gods Image; but hee who destroyes a good Booke, kills reason it selfe, kills the Image of God, as it were in the eye. Many a man lives a burden to the Earth; but a good Booke is the pretious life-blood of a master spirit, imbalm'd and treasur'd up on purpose to a life beyond life. 'Tis true, no age can restore a life, whereof perhaps there is no great losse; and revolutions of ages do not oft recover the losse of a rejected truth, for the want of which whole Nations fare the worse.

В Афинах, всегда изобиловавших книгами и талантами более, чем остальная Греция, я нахожу только два рода сочинений, за которыми власти считали нужным иметь наблюдение: это, во-первых, сочинения богохульные и безбожные, а во-вторых, клеветнические. <…> За другими сектами и мнениями, хотя они и вели к чувственным излишествам и отрицанию Божественного Промысла, они вовсе не следили. <…> Что касается другого главного государства Греции — Лакедемона, то замечательно, как глубоко Ликург, его законодатель, был предан изящной литературе. <…> они совсем не нуждались в цензуре книг, так как не ценили ничего, кроме своих собственных лаконических изречений <…>. Римляне, которые также в течение многих веков воспитывались лишь для суровой военной жизни, во многом походя в этом на лакедемонян, мало что знали из наук <…>. За исключением двух случаев, [как в Афинах], власти вовсе не заботились о том, что творилось в мире книг. <…> В дальнейшем мы встречаемся в Римской империи почти с одной лишь тиранией; не следует поэтому удивляться, если подвергались запрещению не столько дурные, сколько хорошие книги.

In Athens where Books and Wits were ever busier then in any other part of Greece, I finde but only two sorts of writings which the Magistrate car'd to take notice of; those either blasphemous and Atheisticall, or Libellous. <…> Of other sects and opinions, though tending to voluptuousnesse, and the denying of divine providence, they tooke no heed. <…> That other leading city of Greece, Lacedæmon, considering that Lycurgus their Law-giver was so addicted to elegant learning <…>. There needed no licencing of Books among them for they dislik'd all, but their owne Laconick Apothegms <…>. The Romans also for many ages train'd up only to a military roughnes, resembling most the Lacedæmonian guise, knew of learning little <…>. Except in these two points, how the world went in Books, the Magistrat kept no reckning. <…> From hence we shall meet with little else but tyranny in the Roman Empire, that we may not marvell, if not so often bad, as good Books were silenc't.

… первые соборы и епископы до 800 г. ограничивались только указанием книг, которые они не рекомендовали, не идя далее и предоставляя совести каждого читать их или нет <…>. После этого времени римские папы, захватив в свои руки сколько хотели политической власти, стали простирать своё владычество не только на человеческие суждения, как это было раньше, но и на человеческое зрение, сжигая и запрещая неугодные им книги. Однако первоначально они были умеренны в цензуре, и число запрещенных книг было невелико, пока Мартин V своей буллой не только запретил чтение еретических книг, но и первый стал подвергать за это отлучению от церкви; а так как Уиклиф и Гус именно около того времени становились опасными для пап, то они первые и побудили папский двор к более строгой политике запрещений. <…> Установлением цензуры <…> мы обязаны не какому-либо древнему государству, правительству или церкви, не какому-либо закону, изданному некогда нашими предками, и не новейшей практике какого-либо из реформированных государств или церквей, а самому антихристианскому из соборов и самому тираническому из судилищ — судилищу инквизиции. До этого времени книги так же свободно вступали в мир, как и всё, что рождалось; порождения духа появлялись не с большими затруднениями, чем порождения плоти, и ревнивая Юнона не следила завистливо, скрестив ноги, за появлением на свет духовных детей человека; если же при этом рождалось чудовище, то кто станет отрицать, что его по справедливости предавали огню или бросали в море? Но чтобы книга, находясь в худшем положении, чем грешная душа, должна была являться перед судилищем до своего рождения в мир и подвергаться во тьме, прежде своего появления на свет, приговору Радаманта и его сотоварищей, — об этом никогда не было слыхано ранее, пока чудище несправедливости, вызванное наступлением Реформации и смущённое её успехами, не стало изыскивать новые преддверия ада и адские бездны, куда бы можно было вместе с осуждёнными душами заключать и наши книги.

… the primitive Councels and Bishops were wont only to declare what Books were not commendable, passing no furder, but leaving it to each ones conscience to read or to lay by, till after the yeare 800 <…>. After which time the Popes of Rome, engrossing what they pleas'd of Politicall rule into their owne hands, extended their dominion over mens eyes, as they had before over their judgements, burning and prohibiting to be read, what they fancied not; yet sparing in their censures, and the Books not many which they so dealt with: till Martin the 5. by his Bull not only prohibited, but was the first that excommunicated the reading of hereticall Books; for about that time Wicklef and Husse growing terrible, were they who first drove the Papall Court to a stricter policy of prohibiting. <…> We have it not <…> from any ancient State, or politie, or Church, nor by any Statute left us by our Ancestors elder or later; nor from the moderne custom of any reformed Citty, or Church abroad; but from the most Antichristian Councel and the most tyrannous Inquisition that ever inquir'd. Till then Books were ever as freely admitted into the World as any other birth; the issue of the brain was no more stifl'd then the issue of the womb: no envious Juno sate cros-leg'd over the nativity of any mans intellectuall off spring; but if it prov'd a Monster, who denies, but that it was justly burnt, or sunk into the Sea. But that a Book in wors condition then a peccant soul, should be to stand before a Jury ere it be borne to the World, and undergo yet in darknesse the judgement of Radamanth and his Collegues, ere it can pass the ferry backward into light, was never heard before, till that mysterious iniquity, provokt and troubl'd at the first entrance of Reformation, sought out new limbo's and new hells wherein they might include our Books also within the number of their damned.

	… если Бог предоставил человеку свободу в выборе пищи для своего тела, установив лишь правила умеренности, то Он предоставил ему и полную свободу в заботе о своей умственной пище; вследствие этого каждый взрослый человек может сам заботиться об упражнении своей главной способности.
	… when God did enlarge the universall diet of mans body, saving ever the rules of temperance, he then also, as before, left arbitrary the dyeting and repasting of our minds; as wherein every mature man might have to exercise his owne leading capacity.

Добро и зло, познаваемые нами на почве этого мира, произрастают вместе и почти не отделимы. Познание добра так связано и сплетено с познанием зла, что при кажущемся сходстве их не просто разграничить, их труднее отделить друг от друга, чем те смешанные семена, которые было поручено Психее очистить и разобрать по сортам. С тех пор как вкусили всем известное яблоко, в мир явилось познание добра и зла, этих двух неотделимых друг от друга близнецов. И быть может, осуждение Адама за познание добра и зла именно в том и состоит, что он должен добро познавать через зло. <…> Я не могу воздавать хвалу той трусливой монашеской добродетели, которая бежит от испытаний и воодушевления, никогда не идёт открыто навстречу врагу и незаметно уходит с земного поприща, где венок бессмертия нельзя получить иначе, как подвергаясь пыли и зною. — это стало одной из главных идей «Потерянного рая»

Good and evill we know in the field of this World grow up together almost inseparably; and the knowledge of good is so involv'd and interwoven with the knowledge of evill, and in so many cunning resemblances hardly to be discern'd, that those confused seeds which were impos'd on Psyche as an incessant labour to cull out, and sort asunder, were not more intermixt. It was from out the rinde of one apple tasted, that the knowledge of good and evill as two twins cleaving together leapt forth into the World. And perhaps this is that doom which Adam fell into of knowing good and evill, that is to say of knowing good by evill. <…> I cannot praise a fugitive and cloister'd vertue, unexercis'd & unbreath'd, that never sallies out and sees her adversary, but slinks out of the race, where that immortall garland is to be run for, not without dust and heat.

Сколько наших священников были совращены изучением толкований иезуитов и сорбонистов, и как быстро они могли бы совратить этим народ, это мы знаем из нашего недавнего и печального опыта. <…> Таким образом, принимая во внимание, что эти книги и весьма многие из тех, которые всего более способны заразить жизнь и науку, нельзя запрещать без вреда для знания и основательности диспутов; что подобные книги всего более и всего скорее уловляют людей учёных, через которых всякая ересь и безнравственность могут быстро проникнуть и в народ; что дурные обычаи можно узнать тысячью других способов, с которыми нельзя бороться, и что дурные учения не могут распространяться посредством книг без помощи учителей, имеющих возможность делать это и помимо книг, а, следовательно, беспрепятственно, — я никак не в состоянии понять, каким образом такое хитроумное установление, как цензура, может быть исключено из числа пустых и бесплодных предприятий. <…> раз учёные люди первые почерпают из книг и распространяют порок и заблуждения, то каким образом можно полагаться на самих цензоров, если только не приписывать им, или если они сами не присваивают себе качеств непогрешимости и несовратимости, сравнительно с другими людьми в государстве? Вместе с тем, если верно, что мудрый человек, подобно хорошему металлургу, может извлечь золото из самой нечистой книги, глупец же останется глупцом с самой лучшей книгой, как и без нее, то нет никакого основания лишать мудрого человека преимуществ его мудрости, стараясь отстранить от глупца то, что всё равно не прибавит ему глупости.

Of our Priests and Doctors how many have bin corrupted by studying the comments of Jesuits and Sorbonists, and how fast they could transfuse that corruption into the people, our experience is both late and sad. <…> Seeing therefore that those books, & those in great abundance which are likeliest to taint both life and doctrine, cannot be suppresst without the fall of learning, and of all ability in disputation, and that these books of either sort are most and soonest catching to the learned, from whom to the common people whatever is hereticall or dissolute may quickly be convey'd, and that evill manners are as perfectly learnt without books a thousand other ways which cannot be stopt, and evill doctrine not with books can propagate, except a teacher guide, which he might also doe without writing, and so beyond prohibiting, I am not able to unfold, how this cautelous enterprise of licencing can be exempted from the number of vain and impossible attempts. <…> if learned men be the first receivers out of books & dispredders both of vice and error, how shall the licencers themselves be confided in, unlesse we can conferr upon them, or they assume to themselves above all others in the Land, the grace of infallibility, and uncorruptednesse? And again if it be true, that a wise man like a good refiner can gather gold out of the drossiest volume, and that a fool will be a fool with the best book, yea or without book, there is no reason that we should deprive a wise man of any advantage to his wisdome, while we seek to restrain from a fool, that which being restrain'd will be no hindrance to his folly.

Многие сетуют на Божественное Провидение за то, что оно попустило Адама согрешить. Безумные уста! Если Бог дал ему разум, то Он дал ему и свободу выбора, ибо разум есть способность выбора; иначе он был бы просто автоматом, наподобие Адама в кукольных комедиях. Мы сами не уважаем такой покорности, такой любви или щедрости, которые совершаются по принуждению; поэтому Бог и оставил ему свободу, поместив предмет соблазна почти перед глазами; в этом и состояла его заслуга, его право на награду, на похвалу за воздержание. Ради чего Бог создал внутри нас страсти и удовольствия вокруг нас, как не для того, чтобы они, надлежащим образом умеренные, стали составными частями добродетели?

Many there be that complain of divin Providence for suffering Adam to transgresse, foolish tongues! when God gave him reason, he gave him freedom to choose, for reason is but choosing; he had bin else a meer artificiall Adam, such an Adam as he is in the motions. We our selves esteem not of that obedience, or love, or gift, which is of force: God therefore left him free, set before him a provoking object, ever almost in his eyes herein consisted his merit, herein the right of his reward, the praise of his abstinence. Wherefore did he creat passions within us, pleasures round about us, but that these rightly temper'd are the very ingredients of vertu?

Другое соображение, делающее ясной непригодность Постановления о цензуре для предположенной цели, касается тех способностей, которыми должен обладать каждый цензор. Не может подлежать сомнению, что тот, кто поставлен судьёй над жизнью и смертью книг, над тем, следует ли допускать их в мир или нет, непременно должен быть человеком выше общего уровня по своему трудолюбию, учёности и благоразумию; в противном случае в его суждениях о том, что допустимо к чтению, а что нет, будет немало ошибок <…>. Если же он будет обладать нужными для цензора качествами, то какая работа может быть скучнее и неприятнее, где может быть больше потеряно времени, чем при беспрерывном чтении первых попавшихся книг и памфлетов, часто представляющих из себя огромные томы? Ни одну книгу нельзя читать иначе как в надлежащую пору; но быть принужденным во всякое время, в неразборчивых рукописях читать сочинения, из которых и в прекрасной печати не всегда захочешь прочесть три страницы, такое положение, по моему мнению, должно быть решительно невыносимо для человека, ценящего свое время и свой собственный труд или просто обладающего тонким вкусом. <…> Таким образом, видя, что принявшие на себя обязанности цензоров, несомненно, желали бы под благовидным предлогом избавиться от них, что ни один достойный человек, никто, кроме явного расточителя своего времени, не захочет заместить их, если только он прямо не рассчитывает на цензорское жалованье, легко себе представить, какого рода цензоров мы должны ожидать впоследствии: то будут люди невежественные, властные и нерадивые, или низко корыстолюбивые.

Another reason, whereby to make it plain that this order will misse the end it seeks, consider by the quality which ought to be in every licencer. It cannot be deny'd but that he who is made judge to sit upon the birth, or death of books whether they may be wafted into this world, or not, had need to be a man above the common measure, both studious, learned, and judicious; there may be else no mean mistakes in the censure of what is passable or not <…>. If he be of such worth as behoovs him, there cannot be a more tedious and unpleasing Journey-work, a greater losse of time levied upon his head, then to be made the perpetuall reader of unchosen books and pamphlets, oftimes huge volumes. There is no book that is acceptable unlesse at certain seasons; but to be enjoyn'd the reading of that at all times, and in a hand scars legible, whereof three pages would not down at any time in the fairest Print, is an imposition I cannot beleeve how he that values time, and his own studies, or is but of a sensible nostrill should be able to endure. <…> Seeing therefore those who now possesse the imployment, by all evident signs wish themselves well ridd of it, and that no man of worth, none that is not a plain unthrift of his own hours is ever likely to succeed them, except he mean to put himself to the salary of a Presse-corrector, we may easily foresee what kind of licencers we are to expect hereafter, either ignorant, imperious, and remisse, or basely pecuniary.

	Пугаться заблаговременно простого нецензурованного памфлета значит вскоре начать пугаться каждого сборища, а затем, в скором времени, видеть сборище и в каждом христианском собрании.
	To startle thus betimes at a meer unlicenc't pamphlet will after a while be afraid of every conventicle, and a while after will make a conventicle of every Christian meeting.

Постановление [о цензуре], которое может стать родной матерью для сект, окажется, как я без труда покажу, мачехой для Истины, и, прежде всего тем, что сделает нас неспособными сохранить уже приобретённые знания. Кто привык наблюдать, хорошо знает, что наша вера и знания развиваются от упражнения так же, как наши члены и наше телосложение. Истина сравнивается в Писании с текущим источником; если воды его не находятся в постоянном движении, то они застаиваются в тинистое болото однообразия и традиции. Можно быть еретиком и в истине; и если кто-нибудь верит лишь потому, что так говорит пастор, или потому, что так постановляет собрание, без всяких других основании, то, хотя бы вера его и была истинной, самая истина становится его ересью.

This order may prove a nursing mother to sects, but I shall easily shew how it will be a step-dame to Truth: and first by disinabling us to the maintenance of what is known already. Well knows he who uses to consider, that our faith and knowledge thrives by exercise, as well as our limbs and complexion. Truth is compar'd in Scripture to a streaming fountain; if her waters flow not in a perpetuall progression, they sick'n into a muddy pool of conformity and tradition. A man may be a heretick in the truth; and if he beleeve things only because his Pastor sayes so, or the Assembly so determins, without knowing other reason, though his belief be true, yet the very truth he holds, becomes his heresie.

	Где много желающих учиться, там по необходимости много спорят, много пишут, высказывают много мнений, ибо мнение у хорошего человека есть знание в процессе образования. Из фантастической боязни сект и расколов мы несправедливо относимся к пламенной и искренней жажде знания и разумения…
	Where there is much desire to learn, there of necessity will be much arguing, much writing, many opinions; for opinion in good men is but knowledge in the making. Under these fantastic terrors of sect and schism, we wrong the earnest and zealous thirst after knowledge and understanding…

… свобода — кормилица всех великих талантов: она, подобно наитию свыше, очистила и просветила наши души; она сняла оковы с нашего разума, расширила его и высоко подняла над самим собой. Вы не можете сделать нас теперь менее способными, менее знающими, менее ревностными в искании истины, если вы сами, кому мы всем этим обязаны, не станете меньше любить и насаждать истинную свободу. Мы можем опять стать невеждами, тупицами, формалистами, рабами, какими вы нашли нас; но ранее вы сами должны стать тем, чем вы не можете быть — угнетателями, притеснителями, тиранами, каковы были те, от кого вы нас освободили. <…> Я ценю защиту справедливых льгот, но, прежде всего, дорожу своим собственным миром. Дайте мне поэтому — что выше всех свобод — свободу знать, свободу выражать свои мысли и свободу судить по своей совести.

… liberty is the nurse of all great wits; this is that which hath rarify'd and enlighten'd our spirits like the influence of heav'n; this is that which hath enfranchis'd, enlarg'd and lifted up our apprehensions degrees above themselves. Ye cannot make us now lesse capable, lesse knowing, lesse eagarly pursuing of the truth, unlesse ye first make your selves, that made us so, lesse the lovers, lesse the founders of our true liberty. We can grow ignorant again, brutish, formall, and slavish, as ye found us; but you then must first become that which ye cannot be, oppressive, arbitrary, and tyrannous, as they were from whom ye have free'd us. <…> Although I dispraise not the defence of just immunities, yet love my peace better, if that were all. Give me the liberty to know, to utter, and to argue freely according to conscience, above all liberties.

Я боюсь, что железное иго внешнего однообразия наложило рабскую печать на наши плечи, что дух бесцветной благопристойности ещё пребывает в нас. Нас смущает и беспокоит малейшее разногласие между конгрегациями даже по второстепенным вопросам; а в то же время, вследствие своей ревности в притеснениях и медлительности в освобождении любой порабощённой части истины из тисков традиции, мы нерадиво держим истину раздельно от истины, что является самым жестоким из всех разделений и разъединении.

I fear yet this iron yoke of outward conformity hath left a slavish print upon our necks; the ghost of a linnen decency yet haunts us. We stumble and are impatient at the least dividing of one visible congregation from another, though it be not in fundamentalls; and through our forwardnes to suppresse, and our backwardnes to recover any enthrall'd peece of truth out of the gripe of custom, we care not to keep truth separated from truth, which is the fiercest rent and disunion of all.

Перевод

Анонимный 1905 г. под ред.