«Капитанская дочка» и романы Вальтер Скотта

««Капитанская дочка» и романы Вальтер Скотта» — статья Дмитрия Якубовича 1939 года.

Цитаты

«Капитанская Дочка», будучи типически русским романом, возникшим на основе знания русской жизни и представляющим органическое завершение пушкинской прозы, включает тем не менее в себя бесспорный и важный комплекс связей с В. Скоттом. Однако, несмотря на их неоспоримость, ни полного анализа этих связей и их границ, ни выяснения их смысла до сих пор мы не имеем. Несмотря на то, что русская литературная наука в вопросе об отношении Пушкина с В. Скоттом почти всегда оперировала преимущественно материалами «Капитанской Дочки», буржуазные, а иногда и некоторые советские исследователи, сплошь и рядом, только запутывали, а порой и компрометировали важную тему. «Капитанская Дочка» — последнее звено длительного и упорного процесса, условно могущего быть названным вальтер-скоттовским периодом Пушкина.

Идеолог русского самодержавия Черняев в панегирике «Капитанской Дочке» утверждал её исконно-русское величие путём полнейшего игнорирования западных связей.

«Капитанская Дочка» — наиважнейшее из законченных прозаических произведений Пушкина, его последний роман, посвящённый проблеме изображения крестьянского восстания, подытоживающий и по-новому осуществляющий предыдущие замыслы социального романа.

Пушкин шёл этим путём не один, шёл рядом с армией подражателей В. Скотта, и тем труднее был его собственный путь, что, считая В. Скотта во многих отношениях образцом и учителем, он со многим в его системе был несогласен и тем более хотел резко противопоставить себя „костромским модисткам“, вульгарной, дешёвой подражательности тех, которые „вызвав демона старины“ не могли справиться с ним. Вот почему представляется методологически правильным, возможным изолировать „русского чародея“ в его непосредственном общении с В. Скоттом, минуя толпу русских „вальтер-скоттиков“…

В обоих предисловиях поражает близость основной мысли — рукопись есть правдивый отчёт об ошибках, доблестях и увлечениях молодости <…>. И те и другие мемуары XVIII в., данные как „Ich-roman“, открываются характеристикой старого и решительного отца героя. В «Роб-Рое» отец призывает сына, как и Гринёв, внезапно решив, что тот в летах (you are nearly of age), и немедленно отправляет его из дому в Северную Англию. Аналогичный эпизод есть и в начале «Уэверли» — романе, и в дальнейшем также близком «Капитанской дочке». Здесь, в главе II Эдуард Уэверли, произведённый в офицеры, прощается с семейством и едет в полк. <…> Пушкин, как и Скотт, снабжает своего героя рекомендательным письмом к «старинному товарищу и другу», воспроизводя самый текст письма (к барону Бредвардейну — к генералу Р.).

… на фоне традиционных романических положений Пушкин показал всё своеобразие русского слуги — Савельича. <…> Савельич создан не без внимания и к литературным типам старых слуг В. Скотта, хотя собственный образ и развёрнут Пушкиным на живом материале его наблюдений над русскими слугами.

Существенным отражением вальтер-скоттовской „системы“ является у Пушкина задрапирование первого появления Пугачёва. Главный подлинно исторический герой (всё равно король это или Кромвель) впервые появляется у В. Скотта неузнанным, под маской, или, во всяком случае, в подчеркнуто неожиданном простом виде. Пушкин реагировал на этот приём уже в «Арапе Петра Великого». В «Капитанской Дочке» так изображены при первой встрече оба исторических героя — и Пугачёв и Екатерина.

Главою «Пугачёвщина» Пушкин открывает ряд глав собственно-исторического романа. Семейно-авантюрный роман уступает место изображению эпохи, занимавшей поэта в «Истории Пугачёва». В этих главах, особенно важных для Пушкина, основанных на документах и личном изучении исторического материала, однако, явно скрещиваются и реминисценции из нескольких романов В. Скотта («Уэверли», «Роб-Рой», «Старый смертный», «Кв. Дорвард»), т. е. именно тех, которые подсказывали Пушкину романическое оформление его исторического материала. Старое тяготение Пушкина к историко-социальному роману нашло (насколько позволяли опасения цензуры) наиболее полное и совершенное выражение.

… частичные, но последовательные совпадения между „Капитанской Дочкой“ и „Old Mortality“ в манере повествования и тематике становятся кульминационным пунктом „действия“ В. Скотта на Пушкина, нанизываясь на основную разрабатываемую тему — береги честь смолоду. Двойственность положения, в которое попадает слабовольный герой, характеризуется и у Пушкина, как и у В. Скотта, устами героя как „странная“.

В сущности, взаимоотношения Гринёва и Пугачёва строятся на цепи случайностей, на услуге за случайную услугу, на искренности за искренность, на великодушных „припадках“ Пугачёва. На лестницу предложений-вопросов Пугачёва Гринёв отвечает лестницей отказов. Получается так, в этой гениальной по своей жизненной правдивости сцене, что ответы полу-пленника, полу-гостя Гринёва становятся всё более „дерзкими“, несговорчивыми, слова Пугачёва всё более уступчивыми <…>. Воля сильного парализуется, сдаётся, отступает шаг за шагом перед искренностью, которая в итоге утомляет Гринёва „душевно и физически“. Это чисто пушкинский узор, но он вышит на канве вальтер-скоттовской традиции (ср. также подшучивания, приглашения выпить, попировать на свадьбе героя, делаемые Вепрем в аналогичной ситуации „Кв. Дорварда“, с аналогичным изображением Пугачёва).

Попытавшись показать Екатерину „домашним образом“, Пушкин в заключение вынужден был всё же дать её образ и в традиционно-официозном, почти лубочном тоне как образ милостивой царицы, видимый глазами героев-дворян. Этот образ находится в вопиющем противоречии с обычными резко отрицательными мнениями самого Пушкина о „развратной государыне“ <…>. Понятно, без условно-сусального лика Пушкин не мог бы и думать о проведении своего романа в печать. Это видно уже из переписки его с цензором.

Пугачёв Пушкина, понятно, основан на материалах и представлении о живом, историческом русском Пугачёве, и в этом смысле он не имеет ничего общего с романтическими героями — разбойниками В. Скотта. Смешно и нелепо было бы сближать самые образы только в генетически-литературном плане, ибо даже сближения Калеба и Савельича возможны потому, что сходство заложено в образах, данных самою жизнью, в сущности говоря, более решающих, чем их литературные опосредствования.

Подавая своего Пугачёва читателю глазами раздвоенного и колеблющегося (вроде вальтер-скоттовских героев) Гринёва, Пушкин тем самым нашёл возможность утвердить в историческом романе внутренно симпатичный ему самому образ вождя крестьянской революции, отнюдь не черня его сплошь одною чёрною краской.

Роман, в котором впервые выводился Пугачёв, мог быть осуществлен лишь как роман о Гринёве и капитанской дочке. Этим Пугачёв внешне попадал в защитную рубрику эпизодического героя „семейственных записок“ — „романтического разбойника“, путём ряда романических „странностей“-случайностей, ставшего близким Гринёву.

Краткий по размерам, быстрый по рассказу, предельно ясный по стилю, насыщенный гениальными образами и чёткой, ищущей мыслью, пушкинской роман непроходимою пропастью отделился от питавших его романов В. Скотта. В едином стремительном пробеге по вершинным из них Пушкин поднялся на новую высшую ступень не только русского, но и общеевропейского романа. — конец