Эрнест Хемингуэй (Кашкин, 1959)

«Эрнест Хемингуэй» — предисловие Ивана Кашкина к собранию сочинений Хемингуэя 1959 года. Частично парафразировало одноимённую статью 1939 года.

Цитаты

Настойчиво звучит в «Фиесте» щемящая нота любви двух изломанных войной людей, для которых полное счастье уже невозможно. Недоговорённо, но ясно выражает происходящее безошибочно схваченная и живо переданная речь действующих лиц. <…> И автор и его Джейк разделяют судьбу своего поколения 20-х годов, но в то же время возвышаются над ним, как его правдивые летописцы. Тема книги не суета сует, как это, судя по эпиграфу, может показаться на первый взгляд. Да, род приходит и род уходит, но земля пребывает вовеки, земля, которая даёт и возрождает жизнь. Накрепко прикованный к своей среде, Джейк всё же тянется к этой живительной и для него силе земли. <…> Форма романа, скупая и прозрачная, только подчёркивает опустошённость героев, и в этом отношении «Фиеста», может быть, самый простой, цельный и стройный из романов Хемингуэя. К «Фиесте» тяготеет ряд рассказов о неприкаянных американцах, которые «посещают отели и пьют там коктейли», чтобы заглушить сознание неблагополучия.

Если собрать воедино и хронологически расположить обрывочные, затуманенные и намеренно перемешанные воспоминания полковника Кентвелла, то получается <…> неполная страница. Немного на целую, явно неудавшуюся книгу, но, может быть, это как раз то, ради чего затеяны эти странные постельные разговоры, и этого, конечно, вполне достаточно, чтобы допускающий такие мысли боевой генерал стал по переквалификации полковником в захолустном Триесте.

Несмотря на несущественные эксперименты, «Прощай, оружие!» в основе своей, может быть, самый лиричный, сильный и социально значимый из романов Хемингуэя.

Диалог, по признанию Хемингуэя, даётся ему легко, но было бы ошибочно считать, что это просто натуралистическая запись обыденных разговоров. Нет, это особый вид внешне безыскусственного, но строго обдуманного отбора и заострения. Цепь коротких, не связанных между собою фраз выполняет основную задачу — показать распадающиеся связи сдвинувшегося с места и разобщённого мира так, как он непосредственно воспринимается смятенным сознанием, а не так, как потом организуется холодным рассудком и укладывается в традиционные формы. Самый способ выражения без всяких разъяснений автора показывает пустоту и бессмысленность существования его героев и одновременно трагическую значительность жизни. А сдержанные, сжатые, чёткие и ёмкие описания явлений, событий, внешних действий только подчёркивают беспомощную обречённость людей. И на этом скупом и приглушённом фоне тем резче выступают моменты, когда мысль и чувство прорываются то потоком бессвязных слов, то какой-нибудь одной несложной, но полной взрывчатой силы лейтмотивной фразой.

На фоне деловитого и сдержанного повествования особо выразительно звучат в ответственных местах короткие и прямые удары кисти.

Хемингуэй пишет в «Прощай, оружие!»: «…мне посчастливилось ухватиться за очень тяжёлое бревно… мы плыли вниз по реке, описывая длинную кривую». И в это «мы» вложено и чувство подчёркнутого одиночества, и противопоставление себя всему остальному, и общность человека с тем предметным миром, который в данной ситуации спасает его от людей. А когда немного позднее тот же «тененте» Генри укрывается на платформе уходящего в тыл эшелона артиллерии, то эта общность распространяется и на другие вещи: «Я лежал под брезентом вместе с орудиями. От них опрятно пахло смазкой и металлом». Тут, кроме уже подготовленного определения «вместе», бросается в глаза необычный для смазки эпитет «опрятный». По этому сразу узнаёшь, что говорит военный. Основное назначение вонючей, грязной для штатского смазки — держать орудие в чистоте. Для военного запах металла и смазки — это чистый, беспримесный запах. Но мало того. По одному этому слову, по тому, что нет посторонних запахов, копоти, порохового нагара, мы можем заключить, что орудия пустить в дело не успели, что артиллерию спасали без выстрела. По одному этому слову мы могли бы судить о характере отступления, вернее бегства итальянцев из-под Капоретто, если бы об этом только что не рассказал сам Хемингуэй.

Хемингуэй откидывает всё случайное, наносное, мелкое, но основные образы, возникшие из жизненного опыта, выступают тем резче и врезываются в его память на всю жизнь.

Хемингуэй годами идёт рядом со своими героями, но в его произведениях люди приходят неизвестно откуда, как бы из тьмы, и уходят в ночь под дождь или в смерть. Немногие узловые моменты выхвачены как снопом прожектора, направленного на ринг или на «ничью землю». Автор показывает своих героев в минуты наивысшего напряжения, борьбы или переживаний, когда раскрывается всё и лучшее и худшее. За счёт этого уплотнения времени, достигается ёмкость и насыщенность повествования

Как бы ни бравировал Хемингуэй, говоря: «Я сам часто и с удовольствием не понимаю себя», — но, принимая творческие решения, он не только волевой командир, но и оперативный работник, учитывающий данные всесторонней разведки

После «Фиесты» и «Прощай, оружие!» как будто обретена была опора в виде эстетических ценностей, созданных самим Хемингуэем. Хотя он неустанно совершенствовал достигнутое мастерство, но скоро оказалось, что дальше писать, собственно, не о чем, если не считать боя быков, охоты и анализа болезненного сознания. Оказалось, что натренированная сила — это «сила в пустоте», требующая и не находящая себе достойного применения. И вот ещё раз начались поиски, на этот раз ценностей этического порядка.

Особенность Хемингуэя — это как раз один из тех случаев, когда ясно, что нельзя не учитывать человеческого облика писателя.

Печальный удел лирических героев Хемингуэя — их внутреннее одиночество, которое он сам осознаёт как <…> фатальную неизбежность, особенно для писателя. Однако в стоическое, трагичное и безнадёжное одиночество то и дело врываются у Хемингуэя гуманные нотки веры в людей и уважения к человеку…

Правда до конца кристаллизуется и становится действенной только при полной насыщенности раствора. Вся правда — это большая правда вместе с малыми, из которых она, может быть, выросла, а не отдельные маленькие правды, без большой. Так вот, часто у Хемингуэя малая правда достоверного изображения того, что доступно его пониманию, несомненна и убедительна. Тогда как у него иной раз наличие большой правды конечных целей и полное понимание её — сомнительно, а то и вовсе отсутствует.