Четвёртая Вологда

«Четвёртая Вологда» — мемуары Варлама Шаламова, написанные в 1968-1971 годах. Впервые полностью опубликованы в 1991.

Цитаты

Проза — это мгновенная отдача, мгновенный ответ на внешние события, мгновенное освоение и переработка виденного и выдача какой-то формулы, ежедневная потребность в выдаче какой-то формулы, новой, не известной ещё никому. Проза — это формула тела и в то же время — формула души. Поэзия — это прежде всего судьба, итог длительного духовного сопротивления, итог и в то же время способ сопротивления — тот огонь, который высекается при встрече с самыми крепкими, самыми глубинными породами. Поэзия — это и опыт, личный, личнейший опыт, и найденный путь утверждения этого опыта — непреодолимая потребность высказать, фиксировать что-то важное, быть может, важное только для себя. Границы поэзии и прозы, особенно в собственной душе, — очень приблизительны. Проза переходит в поэзию и обратно очень часто. Проза даже прикидывается поэзией, а поэзия — прозой. — I

Нет в русском освободительном движении сколько-нибудь значительного деятеля, который не побывал бы в Вологде хотя бы на три месяца, не регистрировался бы в полицейском участке. И далее — либо увязал обеими ногами в жирную унавоженную кровью вологодскую почву, либо, обрывая эти корни, бежал. Вот этот классический круговорот русского освободительного движения — Петербург — тюрьма — Вологда — заграница, Петербург — тюрьма — Вологда — и создал за несколько веков особенный климат города, и нравственный, и культурный. Требования к личной жизни, к личному поведению были в Вологде выше, чем в любом другом русском городе. — I

Сюрприз крестьянства был только одним из многих сюрпризов революции. Революция вошла в село решительной походкой, удовлетворяя прежде всего деревенскую страсть к стяжательству. — II

XII

Отец мой родом из самой тёмной лесной усть-сысольской глуши, из потомственной священнической семьи, предки которой ещё недавно были зырянскими шаманами несколько поколений, из шаманского рода, незаметно и естественно сменившего бубен на кадило, весь ещё во власти язычества, сам шаман и язычник в глубине своей зырянской души, был человеком чрезвычайно способным. Сама фамилия наша — шаманская, родовая — в звуковом своем содержании стоит между шалостью, озорством и шаманизмом, пророчеством. — зырянами его предки не были

Отец уверял, что будущее России в руках русского священства, и именно русскому священству сужден самой судьбой путь государственного строительства и обновленчества — и государственных реформ, и личного быта. Для этого — по мысли отца — есть все основания. Священство — четверть населения России. Простой цифровой подсчет убеждал в серьёзности этой проблемы. Составляя такую общественную группу, духовенство ещё не сыграло той роли, которая ему предназначалась судьбой — дав им право исповедовать и отпускать грехи всех людей — от Петербурга до глухой зырянской деревушки, от нищего до царя. Никакое другое сословие не поставлено в столь благоприятные условия. Эта близость к народу, знание его интересов начисто снимает для разночинцев проблему «интеллигенция — народ», ибо интеллигенты духовного сословия — сами народ, и никаких тайн психологии народ для них не приносит. <…> Это должно быть священство мирское, светское — живущее вместе с народом, а не увлеченные ложным подвигом аскеты вроде старчества, монастырей. Монастыри — это ложный путь, как и распутинские прыжки. Церковь должна быть светской, мирской, жить мирскими интересами, а в самой мирской жизни быть началом разума, культуры, образования, цивилизации. История хранит бесконечное количество подвижников, пророков из духовного сословия. Но задачи XX века более сложны, более земны. Русское священство должно обратить внимание не на личное совершенствование, на личное спасение, а на спасение общественное, завоевание выборным путем государственных должностей и поворачивать дело в надлежащем направлении. Не в старообрядчестве и не в сектантстве нужно искать, а в самом современном церковном служении.

Мать показывала мне дяди Колину эпиграмму на очередного губернатора. Когда подобострастно льстивые уста Ему лизали жопу с чувством наслажденья, А у него была вся жопа нечиста, То это, господа, достойно удивленья…

Февральская революция была народной революцией, началом начал и концом концов. Для России рубеж свержения самодержавия был, может быть, внешне более значительным, более ярким, что ли, чем дальнейшие события. Именно здесь была провозглашена вера в улучшение общества. Здесь был — верилось — конец многолетних, многостолетних жертв. Именно здесь русское общество было расколото на две половины — чёрную и красную. И история времени так же — до и после.

… в 1917—1918 годах <…> говорили очень много, каждый был оратором, митинговал, мобилизовывал: каждый, во всяком случае, испытывал себя на ораторской трибуне. Даже поговорка существовала: «При Романовых мы триста лет молчали, работали. Теперь будем триста лет болтать и ничего не делать».

Мне всё время было всюду тесно. Тесно было на сундуке, где я спал в детстве много лет, тесно было в школе, в родном городе. Тесно было в Москве, тесно в университете. Тесно было в одиночке Бутырской тюрьмы. Мне все время казалось, что я чего-то не сделал — не успел, что должен был сделать. Не сделал ничего для бессмертия <…>. Я опаздывал к жизни, не к раздаче пирога, а к участию в замесе этого теста, этой пьяной опары.

Некрасов — кумир русской провинции…

Наша классная руководительница Екатерина Михайловна Куклина подготовила мне аттестацию высшего качества: «Юноша с ярко выраженной индивидуальностью», и поскольку я интересовался только литературой и историей, — «имеет склонность к гуманитарным наукам». <…> Тут же выяснилось, что никаких командировок в вуз детям духовенства никакое роно давать не будет. Выяснилось той же осенью, что все мои школьные товарищи — абсолютно все: из детей дворян, купцов, торговцев — все поступили в Ленинграде — туда, куда хотели, и на каникулы приехали в студенческих фуражках. У всех оказались какие-то связи, какие-то знакомства. Отец обвинял и меня, и мать — всех, кого он мог услышать и почувствовать в комнате, он ослеп уже года два назад вовсе, — упрекал, что я не хочу учиться, а мать меня защищает, лентяя. <…> Я записался на прием к тогдашнему заведующему роно товарищу Ёжкину. <…> Ежкин принял нас стоя, сам не садясь и не сажая нас. Отец держался за моё плечо, чтоб не ошибиться — в каком направлении ему говорить, и изложил просьбу. — Вот мой сын кончил среднюю школу. Ему не дают поступить в высшее учебное заведение, лгут в школе — из-за какой-то мести старой. Товарищ Ёжкин был возмущён до глубины души такой наглой просьбой: «Поп в кабинете!» Голос Ёжкина звенел: — Нет, ваш сын, гражданин Шаламов, не получит высшего образования. Поняли? Никто его в школе не обманывает. Поняли? Отец молчал. — Ну, а ты, — обратился заведующий роно ко мне. — Ты-то понял? Отцу твоему в гроб пора, а он ещё обивает пороги, ходит, просит. Ты-то понял? Вот именно потому, что у тебя хорошие способности, — ты и не будешь учиться в высшем учебном заведении — в вузе советском. И товарищ Ёжкин сложил фигу и поднес её к моим глазам. — Это я ему фигу показываю, — разъяснил заведующий роно слепому, — чтоб вы тоже знали.

Я думал так: «Да, я буду жить, но только не так, как жил ты, [отец], а прямо противоположно твоему совету. <…> Ты хотел, чтобы я сделался общественным деятелем, я буду только опровергателем. <…> И если ты сейчас хвалишься своим семейным счастьем, то я буду агитировать за фалангу Фурье, где детей воспитывает государство и ребёнок не попадёт в руки такого самодура, как ты. Ты хочешь известности, я предпочитаю погибнуть в любом болоте». — тем не менее, «есть целый круг материалов, доказывающих, что Шаламов — несмотря на всю жёсткую мировоззренческую полемику с отцом <…> — многое впитал, перенял, усвоил именно от него».

Очевидно, у человека существует какой-то запас религиозных чувств — тоже вроде шагреневой кожи, — тратится повседневно. И так как сложность жизни всё возрастает, <…> для Бога у меня в моём сознании не было места.

Ссылка

• «Четвёртая Вологда» на официальном сайте Шаламова