Хогбены

Хо́гбены — юмористический цикл Генри Каттнера из 5 рассказов. «Прохвессор накрылся» и «До скорого!» написаны в соавторстве с Кэтрин Мур.

Цитаты

«Военные игры»

The Old Army Game, 1941; перевод: Н. Теремязева, 2009

— Война! — орал он.— Война началась! Давай, Элмер, тащи свою железяку! Дядюшка Элмер сидел в углу, потягивая кукурузную брагу и заодно пробуя приучить к ней малыша. — Какая война? Кончилась она уже давно,— пробормотал он, слегка кося глазом, будто чокнутый.— Эти чертовы янки оказались нам не по зубам. Я слышал, и генерал Ли погиб…

Но олько я повернулся, как раздался выстрел и что-то больно стукнуло меня по голове. Благо, я чуть в сторонку сдвинулся, а то я хорошенько мозгами пораскинул бы.

«Прохвессор накрылся»

Exit the Professor, 1949; перевод: Н. Евдокимова, 1967

Мы — Хогбены, других таких нет.

В Кентукки вежливые люди занимаются своими делами и не суют нос куда их не просят.

... Рейф Хейли крутился возле сарая да вынюхивал, чем там пахнет, в оконце, — норовил поглядеть на крошку Сэма. После Рейф пустил слух, будто у крошки Сэма три головы или ещё кой-что похуже. Ни единому слову братьев Хейли верить нельзя. Три головы! Слыханное ли дело, сами посудите? Когда у крошки Сэма всего-навсего две головы, больше сроду не было.

— Этот прохвессор ужас до чего умный, — сказала мамуля. — Все прохвессора такие. Не морочь ему голову. Будь паинькой, а не то я тебе покажу, где раки зимуют. — Буду паинькой, мамуля, — ответил я.

— Дедуля у нас — золотая голова. Всегда учил, что нельзя высовываться. — Защитная маскировка. На фоне косной социальной культуры отклонения от нормы маскируются легче. В современном цивилизованном обществе вам было бы также трудно утаиться, как шилу в мешке. А здесь, в глуши, вы практически невидимы.

«Котёл с неприятностями»

Pile of Trouble, 1948; перевод: Н. Евдокимова, 1968

Лемюэля мы прозвали Горбун, потому что у него три ноги. Когда Лемюэль подрос (как раз в войну Севера с Югом), он стал поджимать лишнюю ногу внутрь штанов, чтобы никто её не видел и зря язык не чесал. Ясное дело, вид у него был при этом самый что ни на есть верблюжий, но ведь Лемюэль не любитель форсить. Хорошо, что руки и ноги у него сгибаются не только в локтях и коленях, но и ещё в двух суставах, иначе поджатую ногу вечно сводили бы судороги.

Лемюэль, непутёвая душа, припасов в доме не держит. Он проснётся ровно настолько, чтобы загипнотизировать в лесу какого-нибудь енота, и, глядишь, тот уже скачет, пришибленный, согласный стать обедом. Лемюэль питается енотами, потому что у них лапы прямо как руки. Пусть меня поцарапают, если этот лодырь Лем гипнозом не заставляет енотов разводить огонь и зажариваться. До сих пор не пойму, как он их свежует. А может, просто выплёвывает шкурку? Есть люди, которым лень делать самые немудрёные вещи.

Оказывается, при жизни дедулиного дедули были установлены котлы и многое другое, но очень скоро все это вышло из повиновения и случился настоящий потоп. Дедулиному дедуле пришлось бежать без оглядки. С того дня и до сих пор про его родину никто и слыхом не слыхал; надо понимать, в Атлантиде все утонули. Впрочем, подумаешь, важность, какие-то иностранцы.

«Пчхи-хологическая война»

Cold War, 1949; перевод: В. И. Баканов, 1983

В жизни не видывал никого уродливее младшего Пу. Вот уж действительно неприятный малый, чтоб мне провалиться! Жирное лицо и глаза, сидящие так близко, что оба можно выбить одним пальцем. Его па, однако мнил о нем невесть что. Ещё бы, крошка младший — вылитый папуля. — Последний из Пу, — говаривал старик, раздувая грудь и расплываясь в улыбке. — Наираспрекраснейший парень из всех, ступавших по этой земле. У меня, бывало, кровь в жилах стыла, когда я глядел на эту парочку. Мы, Хогбены, люди маленькие. Живем себе тише воды и ниже травы в укромной долине; соседи из деревни к нам уже привыкли. Если па насосётся, как на прошлой неделе, и начнет летать в своей красной майке над Мейн-стрит, они делают вид, будто ничего не замечают, чтобы не смущать ма. Ведь когда он трезв, благочестивее христианина не сыщешь. Сейчас па набрался из-за крошки Сэма, нашего младшенького, которого мы держим в цистерне в подвале. У него снова режутся зубы. Впервые после войны между штатами. Прохвессор, живущий у нас в бутылке, как то сказал, будто крошка Сэм испускает какие-то инфразвуки. Ерунда. Просто нервы у вас начинают дергаться. Па не может этого выносить. На этот раз проснулся даже деда, а он ведь с рождества не шелохнулся. Продрал он глаза и сразу набросился на па. — Я вижу тебя, нечестивец! — ревел он. — Снова летаешь, олух небесный? О, позор на мои седины! Ужель не приземлю тебя я? Послышался отдалённый удар. — Я падал добрых десять футов! — завопил па. — Так нечестно! Запросто мог что-нибудь себе раздолбать! — Ты нас всех раздолбаешь, пьяный губошлёп, — оборвал деда. — Летать среди бела дня! В моё время сжигали за меньшее...

Однажды, когда у меня ещё молоко на губах не обсохло, случилась в Лондоне, где мы в ту пору жили, великая чума, и всем нам, Хогбенам, пришлось выметаться. Я помню тогдашний гвалт, но где ему до того, что стоял в столице штата, куда пришел наш поезд. Времена меняются, я полагаю. Свистки свистят, машины ревут, радио орёт что-то кошмарное — похоже, последние две сотни лет каждое новое изобретение шумнее предыдущего.

Нас, Хогбенов, хоть целый день по башке молоти — уж будь спок.

У деды порой по шести сотен разных мыслей бегают — по узеньким таким извилинам, где мозги находятся. У меня аж в глазах рябит, когда он размыслится.

Дядюшка Лем снова менялся в цвете. В каждом из нас постоянно копошатся целые орды микробов и прочих крохотулечек. Заклятье младшего <Пу> страшно раззадорило всю эту ораву, и пришлось взяться за работу другой компании, которую па обзывает антителами. Они вовсе не такие хилые, как кажутся, просто очень бледные от рождения. Когда в ваших внутренностях заваривается какая-нибудь каша, эти друзья сломя голову летят туда, на поле боя. Наши, хогбеновские крошки кого хошь одолеют. Они так яро бросились на врага, что дядюшка Лем прошел все цвета, от зеленого до бордового, а большие желтые и синие пятна показывали на очаги сражений. Дядюшке Лему хоть бы хны, но вид у него был не здоровый, будь спок!

Я ещё, в конце концов, такой молодой. Стыдно сказать, но раньше великого пожара в Лондоне ничего не помню.

«До скорого!»

See You Later, 1949; перевод: Н. Евдокимова, 1968

... напомнило мне фразу, услышанную однажды от другого малого, — много воды с тех пор утекло. Я уж позабыл, как звали того малого, кажется Людовик, а может, и Тамерлан; но он как-то сказал, что, мол, хорошо бы у всего мира была только одна голова, тогда её легко было бы снести с плеч.

Дядя Лем — он близнец дяди Леса, но только родился намного позже — давно впал в зимнюю спячку где-то в дупле,..

Малыша, дай ему бог здоровья, стало трудновато таскать взад-вперёд, ведь ему уже исполнилось четыреста лет и он для своего возраста довольно крупный ребёнок — пудов восемь будет.

Енси — маленький, мерзкий, грязный человечишка с раздвоенной бородой. Рост в нём метра полтора, не больше. На усах налипла табачная жвачка, но, может, я несправедлив к Енси, считая его простым неряхой. Говорят, у него привычка плевать себе в бороду, чтобы на неё садились мухи: он их ловит и обрывает им крылышки.

... на ужин были бобы, треска и домашняя настойка. Ещё мамуля напекла кукурузных лепёшек. Ох, и вкуснотища! Я откинулся на спинку стула, рассудив, что заслужил отдых, и задумался, а внутри у меня стало тепло и приятно. Я старался представить, что чуйствует боб в моём желудке. Но боб, наверно, вовсе бесчуйственный.

— Я совсем старик. — Это уж точно, — согласилась мамуля. — Может, и помоложе Сонка, но всё равно на вид вы дряхлый старик.

— У меня семья могла быть ещё больше, — сказал Енси. — Было ещё двое ребят, Зебб и Робби, да я их как-то пристрелил. Косо на меня посмотрели.

... я спустился в подвал поиграть с малышом. Цистерна ему становится тесна. Он мне обрадовался. Замигал всеми четырьмя глазками по очереди. Хорошенький такой.

— Только и всего? — удивился Енси. — А сатану вы не призовёте? — Незачем, — отрезал дядя Лес. — И тебя одного хватит, галоша ты проспиртованная.

См. также

• «О Генри Каттнере» — статья Юлия Кагарлицкого, частично о цикле