|
… спустил наземь клетку-сгибень, висевшую над стеной с внутренней стороны. Это была труба из густой ржавой стальной сетки, запаянная с одной стороны и снабжённая дверцей с другой. Она свисала на цепи с единственного крюка. Лежащая на земле, она походила на ловушку для животного — и не слишком притом крупного животного. Двое парней сорвали с Эсдана одежду и загнали ползком головой вперёд в клетку, используя погоняла, электрические шокеры для вразумления нерадивых рабов <…>. Он корчился в клетке, пока не скрючился в ней вниз головой, плотно прижав к телу согнутые руки и ноги. Парни захлопнули дверцу, защемив ему голую ступню, вызвав ослепительную боль, пока они подымали клетку на прежнее место. Открыв глаза, Эсдан увидел землю, покачивающуюся в семи-восьми метрах под ним. Спустя некоторое время рывки и покачивание прекратились. Он совсем не мог пошевелить головой. <…>
В старые времена сюда привели бы людей поглядеть на поучительное зрелище, на раба в клетке-сгибне. Привели бы и детей, чтобы те усвоили, что бывает с горничной, пренебрегающей работой, с садовником, испортившим черенок, с работником, огрызнувшимся на хозяина. Теперь же внизу никого не было. <…>
Айя попытался изменить положение своего тела к лучшему, но смог пошевелиться лишь самую малость. Любое движение заставляло клетку раскачиваться и вертеться, так что его начало тошнить, и он все сильнее боялся того, что упадёт наземь. Он не знал, насколько надёжно клетка подвешена к своему единственному крюку. Его нога, защемленная дверцей, болела так сильно, что он мечтал об обмороке. Но хотя в голове у него всё плыло, он оставался в сознании. Он попытался дышать так, как научился дышать давным-давно в другом мире, тихо, спокойно. Но здесь, в этом мире, в этой клетке, он не мог так дышать. Лёгкие были настолько стиснуты рёбрами, что ему едва удавалось вздохнуть. Он старался не задохнуться. Он старался не поддаваться панике. Он старался мыслить ясно. Всего лишь мыслить ясно, но ясность мысли была невыносимой.
Когда солнце добралось до его стороны поселения и всем своим жаром обрушилось на него, его дурнота сменилась рвотой. Иногда он ненадолго терял сознание.
Пришла ночь, а с нею холод, и Айя попытался вообразить воду, но воды не было.
Впоследствии Эсдан думал, что провёл в клетке-сгибне двое суток. Он помнил, как проволока обдирала его обожжённую солнцем нагую плоть, когда его выволокли наружу, и шок от холодной воды, которой его обдали из шланга. В этот момент Айя осознавал себя полностью, осознавал себя как куклу, маленькую, тряпичную, брошенную в грязь куклу, пока люди вокруг него о чём-то говорили и кричали. Должно быть, потом его унесли в камеру или стойло, потому что там были темнота и безмолвие, но он всё едино висел в клетке-сгибне, поджариваясь на ледяном солнечном огне, леденея внутри своего пылающего тела, все туже и туже сжимаемого сеткой из проволоки боли.
|
|
|
… the crouchcage down from where it hung below the main sentry station, high up on the inside of the wall.
It was a tube of coarse, rusty steel mesh sealed at one end and closable at the other. It hung suspended by a single hook from a chain. Lying on the ground it looked like a trap for an animal, not a very big animal. The two young men stripped off his clothes and goaded him to crawl into it headfirst, using the fieldhandlers, electric prods to stir up lazy slaves <…>. He writhed into the cage until he was crouching in it head-down, his arms and legs bent and jammed up into his body. They slammed the trap end shut, catching his naked foot between the wires and causing a pain that blinded him while they hoisted the cage back up. It swung about wildly and he clung to the wires with his cramped hands. When he opened his eyes he saw the ground swinging about seven or eight meters below him. After a while the lurching and circling stopped. He could not move his head at all. <…>
In the old days there had been people down there to see the moral spectacle, a slave in the crouchcage. There had been children to learn the lesson of what happens to a housemaid who shirked a job, a gardener who spoiled a cutting, a hand who talked back to a boss. Nobody was there now. <…>
He tried to ease his position but could move only very slightly. Any motion made the cage rock and swing so that he grew sick and increasingly fearful of falling. He did not know how securely the cage was balanced on that single hook. His foot, caught in the cage-closure, hurt so sharply that he longed to faint, but though his head swam he kept conscious. He tried to breathe as he had learned how to breathe a long time ago on another world, quietly, easily. He could not do it here now in this world in this cage. His lungs were squeezed in his ribcage so that each breath was extremely difficult. He tried not to suffocate. He tried not to panic. He tried to be aware, only to be aware, but awareness was unendurable.
When the sun came around to that side of the compound and shone full on him, the dizziness turned to sickness. Sometimes then he fainted for a while.
There was night and cold and he tried to imagine water, but there was no water.
He thought later he had been in the crouchcage two days. He could remember the scraping of the wires on his sunburned naked flesh when they pulled him out, the shock of cold water played over him from a hose. He had been fully aware for a moment then, aware of himself, like a doll, lying small, limp, on dirt, while men above him talked and shouted about something. Then he must have been carried back to the cell or stable where he was kept, for there was dark and silence, but also he was still hanging in the crouchcage roasting in the icy fire of the sun, freezing in his burning body, fitted tighter and tighter into the exact mesh of the wires of pain.
|
