Портрет на фоне мифа: различия между версиями
[досмотренная версия] | [досмотренная версия] |
Содержимое удалено Содержимое добавлено
3 перенёс из осн. статьи (все были вырваны из контекста, а без искажения «чтение МНЕ только то интересно…» тривиально) |
Нет описания правки |
||
Строка 2:
== Цитаты ==
{{Q|Созданный коллективным воображением поклонников Солженицына его мифический образ, кажется, ещё дальше находится от реального прототипа, чем вымышленный мною Сим Симыч Карнавалов<ref>В [[Москва 2042|«Москве 2042»]].</ref>, вот почему, наверное, сочинители мифа на меня так сильно сердились.}}
{{Q|У [[Александр Твардовский|Твардовского]] была не очень свойственная советскому литератору черта — он редко, но искренне и независтливо радовался открытым им новым талантам. Влюблялся в автора. Правда, любви его хватало ненадолго. Всех без исключения потом разлюблял. <…> он часто боролся с тем, что ему больше всего нравилось.}}
{{Q|«[[Один день Ивана Денисовича]]» <…> вселил надежды в одних, страх в других, а страх бывает порой причиной смелых поступков, каким был заговор партийной верхушки против [[Никита Хрущёв|Хрущёва]]
{{Q|Дело было в <…> «Новом мире», вероятно, в начале 1970 года. <…>
И тут чёрт меня дёрнул за язык. Моего мнения никто не спрашивал, а я возьми и скажи: «Александр Исаевич, не идёт вам эта борода, вы в ней похожи на битника».
Он ничего не ответил, но так гневно сверкнул на меня глазами, что я подумал: этой фразы он никогда не забудет. Я, правда, не знал тогда, что этой бородой его очень корил Твардовский, подозревая, что она отращивается для маскировочной цели.}}
Строка 21:
«Архипелаг ГУЛАГ» — книга страстная, появилась в такой момент и в таких обстоятельствах, когда миллионы людей оказались готовы её прочесть, принять и поверить в то, что в ней говорилось. <…>
Эта книга перевернула сознание многих.
Но не всех. <…> Сначала я был взволнован мировым шумом и угрозой, нависшей над автором, но угроза прошла и шум утих, и я стал думать: а что нового для меня в этом сочинении? Художественных открытий, о которых говорили на каждом шагу, я в нём не
В террористической сущности советского режима я давно не сомневался, знал, что злодеяния его неслыханны <…>.
«Архипелаг ГУЛАГ» сознания моего не перевернул, но на мнение об авторе повлиял.
Строка 29:
Но вот он стал снижаться кругами и вопреки законам оптики становился не больше, а меньше.}}
{{Q|Мне не по душе было его злорадство при воображении о залезающем под нары наркоме [[w:Крыленко, Николай Васильевич|Крыленко]] (хотя, наверное, был злодей) и тем более не понравилась ненависть автора к так называемым малолеткам. Я сам этих «малолеток» достаточно навидался и бывал ими сильно обижаем, когда (сам малолетка) учился в ремесленном училище. Дети, пережившие войну, детдомовцы, не знавшие родительской ласки, встретившие на своём пути много злых людей, они и сами озверели, стали дерзкими,
{{Q|А может, он просто не различает и различать не хочет, какие фамилии еврейские, какие нет, может, он выше этого? Но по другим текстам (например, о крестном ходе в Переделкине) видел я, что отличает он евреев от всех других и по фамилиям, и по лицам. <…>
Строка 46:
{{Q|… покатилось «[[Красное колесо]]» — эпопея длинная, скучная, как езда на волах по бескрайней, однообразной северокавказской степи.}}
{{Q|В своё время он оказался фигурой символической, как бы представителем и наследником всех, советской властью затравленных, замученных, забитых и забытых. И единственным выслушанным свидетелем обвинения. Других очень долго не слышали. <…> [[Варлам Шаламов|Шаламов]] умер почти в безвестности и нищете. В Нью-Йорке эмигрантский «Новый журнал» печатал рассказы Шаламова крохотными порциями и на невидных местах, как будто старались и напечатать эти рассказы, и оставить никем не замеченными. А ведь Солженицын, чьё любое слово жадно ловилось всем миром, мог привлечь внимание к рассказам Шаламова, но почему же не сделал этого? Просто руки не дошли?<ref>Солженицын упоминал Шаламова в «[[Архипелаг ГУЛАГ]]», используя его материалы после ясного запрета, [[Записные книжки
Из этой записи видно, что Александр Исаевич не всегда был равнодушен к тому, будут ли его покупать на Западе, очень даже рассчитывал свой успех (исходя, впрочем, из ложного убеждения, что в Америке есть законы, по которым литература должна быть обязательно религиозной). Он не только заботился о своём успехе, но, похоже, ревниво относился к возможным успехам других, чего, может быть, даже старался не допустить.
Тем более что был на Шаламова в обиде. Тот его не признал, называл лакировщиком и делягой. Насчёт лакировки Шаламов был не прав. Жизнь, которую невозможно отобразить иначе, как чёрными красками, перестаёт быть предметом, доступным искусству. В кругах ада, описанных Солженицыным, есть ещё признаки самой жизни. <…> Крайние условия жизни, где ни для каких человеческих чувств не остаётся места, художественному описанию просто не поддаются. Поэтому нет высоких литературных достижений в сочинениях об Освенциме, Треблинке (но есть очень сильно написанная глава в [[Жизнь и судьба|«Жизни и судьбе»]] [[Василий Семёнович Гроссман|Гроссмана]]), а рассказы Шаламова слишком уж беспросветны, чтобы восприниматься как факт большой литературы.|Комментарий=точка зрения на рассказы Шаламова во многом совпадает с оценками редакторов «Советского писателя», отвергнувших «Колымские рассказы» в 1965<ref>[[Валерий Васильевич Есипов|Валерий Есипов]]. [https://shalamov.ru/critique/283/ Процесс умолчания], 2015.</ref>}}
Строка 62:
{{Q|Когда я, вскоре после эмиграции, первый раз очутился в Париже, директор издательства [[w:Аллой, Владимир Ефимович|Владимир Аллой]] и фактический хозяин издательства Никита Струве меня с энтузиазмом приветствовали, но о гонораре не заикнулись. Да и сам я о нём не спросил, думая: издательство жалкое, эмигрантское, что с него возьмёшь? Хотя сам находился, как говорят, в затруднительных обстоятельствах. Через некоторое время знающие люди мне объяснили, что издательство не такое уж жалкое. Стоящая за ним организация <…> YMCA очень богата, среди спонсоров издательства есть и ЦРУ <…>. И на моих достаточно популярных и коммерчески выгодных книгах они тоже кое-что заработали и должны поделиться. Я написал письмо Струве. Он мне вскоре ответил, что да, он совсем забыл, ИМКА должна мне «кучу денег!» — целых… и назвал сумму, в тридцать раз меньше той, на которую я рассчитывал. Причём в старых франках, ещё бывших в обращении, но [[w:Французский франк#Монеты и банкноты 1960—2001 годов|стоивших в 1000 раз меньше новых]]. Да ещё просил разрешения выплатить эту мелочь частями. А поскольку Струве в своём журнале «Вестник РСХД» как раз в это время регулярно печатал [[Красное колесо#Узел III — Март Семнадцатого|«узлы» о февральской революции]], я спросил его, почему он предлагает мне старые франки, а не керенки. В процессе дальнейшей перепалки я ему пригрозил судом. Правду сказать, блефовал.}}
{{Q|[[самозванец|Самозванцами]] можно считать и людей, приписывающих себе таланты, достоинства и добродетели, которыми они не обладают или всего лишь не опровергают приписываемого им молвой. В этом смысле не только [[Григорий Отрепьев|Гришка Отрепьев]], но и сам [[Борис Годунов]] был самозванцем. Или тем более [[Григорий Распутин]]. Или [[Сталин]]. Или… да в какой-то степени и наш герой. Нет, он не называет себя чужим именем и не приписывает себе чужих заслуг. Но принимает без критики приписываемые ему качества и свершения и
{{Q|Я говорил много раз, <…> что не стал бы писать пародию на Солженицына
{{Q|Иные, обвиняя меня в кощунстве, поостыв, любопытствовали, а читал ли моё сочинение Сам и как к этому относится. А были и такие, кто, сперва поругав меня и поудивлявшись, переходили на
{{Q|В конце концов я мог бы даже гордиться тем, что всегда оказывался неугоден как советской цензуре, так и антисоветской, и цензуре «общего мнения».}}
Строка 78:
{{Q|В манере держаться (публичной, а не частной) есть много такого, что напрашивается на пародию: безумное самомнение, лицемерие и ханжество. В полемике с оппонентами — передёргивание. <…>
Приехав на Запад, он сразу стал окружать себя людьми, чьи мышление и мораль на уровне [[Гроза (пьеса)|Кабанихи]]. Он пишет свои «узлы», которые, как он считает, люди поймут через сто лет, хотя там и сейчас понимать нечего, но читать трудно. <…>
Борьба с противниками ведётся самыми нечестными способами. Например, перед моим романом поставлены барьеры (с этой стороны), чтобы не допустить его проникновения в СССР. В [[w:Русская мысль (современный журнал)|здешней жалкой печати]] ''не пропускается ни одно доброе или нейтральное слово, даже из платных объявлений книжных магазинов вопреки здешним законам
{{Q|К правдолюбцам и правозащитникам, к тем людям, которые выступали против режима решительно и бескомпромиссно, я относился с заведомым пиететом поначалу ко всем подряд. Потом стал различать, что среди них были:
{{Q|Одна [[диссидентское движение в СССР|диссидентка]] в Париже отказалась пойти на концерт [[Булат Окуджава|Окуджавы]] по принципиальным соображениям. «Вот если бы я знала, — сказала она, — что он выйдет на сцену, ударит гитарой по трибуне, разобьёт её и скажет, что не будет петь ничего до тех пор, пока в его стране правят коммунисты, тогда бы я, конечно, пошла». Окуджава был человек совестливый, его очень ранили подобные попрёки, и, может быть, ему и хотелось иногда разбить гитару, но, слава богу, он этого не сделал.}}▼
а) крупные личности, <…> вступившие на этот путь, потому что не могли молчать, а не потому, что ничего не умели другого;
б) наивные и бескорыстные, но пустые романтики;
в) расчётливые дельцы, сообразившие, что и на [[диссидентское движение в СССР|диссидентстве]], умело действуя, можно сделать карьеру;
г) глупые, напыщенные и просто психически нездоровые, вступившие в борьбу по неспособности к рутинному ежедневному труду, вместо которого может быть краткий миг подвига и — жизнь оправдана.
▲
{{Q|Начало девяностых годов можно обозначить в истории как время ожидания Солженицына. <…>
Сначала ждали терпеливо. Понимали, что у великого человека великие дела и не может он от них по пустякам отрываться. Потом, решив, что проходящее в стране не совсем пустяки, ожидавшие стали постепенно волноваться: почему он молчит? Я помню, этот вопрос задавали газеты. Во время моих публичных выступлений тех дней почти обязательно кто-то вскакивал с этим вопросом. Почему молчит Солженицын? Мои предположения, что имеет право и, может быть, не знает, что сказать, воспринимались как кощунственные. Может ли Солженицын чего-то не знать?
Когда наконец голос Солженицына прозвучал, не только наши доморощенные творцы кумиров, но и некоторые западные интеллектуалы откликнулись на него как на голос свыше. <…>
Как в него, в это Слово, люди вцепились! Тираж брошюры «[[Как нам обустроить Россию?]]» в 30 миллионов экземпляров (слыханное ли дело?)
А между тем брошюра массового читателя разочаровала. Не потому, что была плохо написана, а потому, что была написана человеком. Будь она сочинена любым мировым классиком на самом высоком уровне, ей бы и тут не выдержать сравнения с тем, чего публика от неё ожидала: бесспорного и понятного всем Божественного откровения. Если бы не безумные ожидания, о брошюре можно было бы поговорить и серьёзно. Но серьёзно говорить было не о чем. Читателю предлагалось (и он сам так был настроен) признать всё полностью без всяких поправок как истину в последней инстанции. Как будто автору, единственному на свете, точно до мелких деталей известно, как именно устроить нашу жизнь, какое общественное устройство создать, какую вести экономическую политику, где провести какие границы и кому на каком языке говорить. Но именно тут автора ожидала большая неудача. Безоговорочного восхищения не случилось. Больше того, автор многих раздражил.}}
{{Q|Я в те дни оказался на какой-то конференции в Тюбингене, <…> где участники, русские и немцы, обсуждали, насколько советы автора пригодны для практического применения. Спросили о том и меня. Я сказал, что обустраивать Россию можно по любой книге, хотя бы и по поваренной. По поваренной даже лучше, чем по любой другой. Сравнивая предлагаемые ею рецепты с наличием в торговле ингредиентов, можно судить о текущем состоянии экономики. (В своё время совет из
{{Q|За каждым крупным писателем, внесшим в литературу что-то существенно новое, тянется длинный шлейф последователей, испытавших влияние, и просто эпигонов, пишущих «под». <…> Пишущих под Солженицына я не знаю. Хотя тону его некоторые подражать пытались. А над языком его сколько было насмешек!}}
Строка 99 ⟶ 104 :
Но у нас нет возможности получить более объективное изображение. Потому что поручить создание его друзьям Солженицына — они слукавят, а он сам, если и возьмётся искренне нарисовать себя таким, каков он есть, с задачей не справится. Его непомерная любовь к самому себе застит ему глаза, он смотрит в увеличительное зеркало и видит не себя, а какого-то былинного или библейского богатыря. Он не знает себя сегодняшнего и не помнит себя вчерашнего. Когда-то он сказал, что в глазах многих людей стал уже не человеком, а географическим понятием<ref>Ранее в [[Замысел (Войнович)|«Замысле»]] (1995): «Солженицын — это такое огромное явление, он сам по себе целое государство».</ref>. Понятием, равным России. Тема «Я и Россия» — сквозная в его творчестве.}}
{{Q|P.S. Я долго работал над этой книгой. <…> Сам себя проверял, не перегибаю ли палку, не поддаюсь ли заведомо несправедливому чувству. А поставив точку, вдруг усомнился, не ломлюсь ли в открытую дверь. Оказалось, что, как только стал ломиться, дверь тут же захлопнулась. Два журнала, один очень известный и второй известный не очень, за мою книгу сперва ухватились, а потом отступили. В очень известном побоялись, что книга
Но надо.
Но бесполезно.|Комментарий=конец}}
|