Викицитатник

Колымские рассказы (5 авторских сборников): различия между версиями

Интерактивная навигация по истории
[досмотренная версия][досмотренная версия]
← Предыдущая правкаСледующая правка →
Содержимое удалено Содержимое добавлено
ВизуальныйВики-текст
мНет описания правки
Нет описания правки
Строка 4:
{{Q|Я исследую некие психологические закономерности, возникающие в обществе, где человека пытаются превратить в нечеловека. Эти новые закономерности, новые явления человеческого духа и души возникают в условиях, которые не должны быть забыты, и фиксация некоторых из этих условий — нравственный долг любого, побывавшего на Колыме.|Автор=Варлам Шаламов, [[письма Варлама Шаламова|письмо]] Г. Г. Демидову, 1965}}
 
{{Q|Отражать жизнь? Я ничего отражать не хочу, не имею права говорить за кого-то (кроме мертвецов колымских, может быть). Я хочу высказаться о некоторых закономерностях человеческого поведения в некоторых обстоятельствах не затем, чтобы чему-то кого-то научить. Отнюдь. Но я думаю, что каждый, кто читает мои рассказы, поймёт всю тщету литературных усилий старых литературных людей и схем.||Автор=Варлам Шаламов, письмо Ю. А. Шрейдеру, 24 марта 1968}}
 
{{Q|Рассказы Шаламова художественно не удовлетворили меня: в них во всех мне не хватало характеров, лиц, прошлого этих лиц и какого-то отдельного взгляда на жизнь у каждого. В рассказах его не-лагерных чаще был какой-нибудь анекдотический случай, которыми одними литературу не напитаешь. А в лагерных — действовали не конкретные особенные люди, а почти одни фамилии, иногда повторяясь из рассказа в рассказ, но без накопления индивидуальных черт. Предположить, что в этом и был замысел Шаламова: жесточайшие лагерные будни истирают и раздавливают людей, люди перестают быть индивидуальностями, а лишь палочками, которые использует лагерь? Конечно, он писал о запредельных страданиях, запредельном отрешении от личности — и всё сведено к борьбе за выживание. Но, во-первых, не согласен я, что настолько и до конца уничтожаются все черты личности и прошлой жизни: так не бывает, и что-то личное должно быть показано в каждом. А во-вторых, это прошло у Шаламова слишком сквозно, и я вижу тут изъян его пера.
<…> ведь он никогда, ни в чём ни пером, ни устно не выразил оттолкновения от советской системы, не послал ей ни одного даже упрёка, всю эпопею Гулага переводя лишь в метафизический план. На остаток — его разногласия с советской властью были, как у Синявского, «лишь эстетические»?
Хотя нет. Та политическая страсть, с которой он когда-то в молодости поддержал оппозицию Троцкого, — видно, не забыта и восемнадцатью годами лагерей.<ref>[http://magazines.russ.ru/novyi_mi/1999/4/solgen.html Новый мир. — 1999. — №4.]</ref>|Комментарий=практически всё в статье вызвало резкую критику [[w:Сиротинская, Ирина Павловна|И. П. Сиротинской]] (начиная с<ref>[http://magazines.russ.ru/novyi_mi/1999/9/pochta01-pr.html Александр Солженицын о Варламе Шаламове] // Новый Мирмир. — 1999. — №9.</ref>) и [[Валерий Васильевич Есипов|В. В. Есипова]]<ref name="пс">[https://shalamov.ru/memory/117/3.html Провинциальные споры в конце XX века]. — Вологда, Грифон, 1999. — С. 208-213.</ref>|Автор=[[Александр Солженицын]], «С Варламом Шаламовым», 1986}}
 
{{Q|В лагерной прозе Шаламов первый, я — второй, Солженицын — третий.<ref>Слова И. П. Сиротинской (Ю. О. Домбровский // И. П. Сиротинская. [[Мой друг Варлам Шаламов]]. 2007.)</ref>|Автор=[[Юрий Домбровский]]}}
 
{{Q|Рассказы Шаламова похожи на баланы, на распиленные на лесоповале брёвна. Каждый отрезок — рассказ. Но брёвен много, и все надо распилить. Кубометрами леса измеряются рассказы Шаламова. Тут и здоровый, крепкий человек не выдержит, поработав месяц-другой. А конца не видать. Люди валятся на лесоповале раньше деревьев. <…>▼
{{Q|Тематика шаламовских рассказов в известном смысле мешает понять их истинное место в русской литературе.<ref>Советская библиография. — 1988. — № 3. — С. 64.</ref><ref>[[Лейдерман, Наум Лазаревич|Н. Лейдерман]]. [https://shalamov.ru/research/159/ «…В метельный, леденящий век»] // Урал. — 1992. — №3. — С. 183.</ref>|Автор=[[Юлий Анатольевич Шрейдер|Юлий Шрейдер]], 1988}}▼
Над «Колымскими рассказами» веет дух смерти. Но слово «смерть» здесь ничего не означает. Ничего не передаёт. Вообще, надо сказать, смерть мы понимаем абстрактно: конец, все помрём. Представить смерть как жизнь, тянущуюся без конца, на истощении последних физических сил человека, — куда ужаснее. Говорили и говорят: «перед лицом смерти». Рассказы Шаламова написаны перед лицом жизни. Жизнь — вот самое ужасное. Не только потому, что мука. Пережив жизнь, человек спрашивает себя: а почему ты живой? В колымском положении всякая жизнь — эгоизм, грех, убийство ближнего, которого ты превзошелпревзошёл единственно тем, что остался в живых. И жизнь — это подлость. Жить — вообще неприлично. У выжившего в этих условиях навсегда останется в душе осадок «жизни», как чего-то позорного, постыдного. Почему ты не умер? — последний вопрос, который ставится человеку… <…>▼
Героев, в общем-то, в рассказах Шаламова нет. Характеры отсутствуют: не до психологии. Есть более или менее равномерные отрезки «человеко-времени» — сами рассказы. Основной сюжет — выживание человека, которое неизвестно чем кончится, и ещё вопрос: хорошо это или плохо выжить в ситуации, где все умирают, преподнесённой как данность, как исходная точка рассказывания. Задача выживания — это обоюдоострая вещь и стимулирует и худшее, и лучшее в людях, но поддерживая интерес, как температуру тела, в повествовании Шаламова.▼
Читателю здесь трудно приходится. В отличие от других литературных произведений, читатель в «Колымских рассказах» приравнивается не к автору, не к писателю (который «всё знает» и ведёт за собой читателя), но — к арестованному. К человеку, запретному в условиях рассказа. Выбора нет. Изволь читать подряд эти короткие повести, не находя отдохновения, тащить бревно, тачку с камнем, Это проба на выносливость, это проверки человеческой (читательской в том числе) доброкачественности. Бросить книгу и вернуться к жизни можно. В конце-то концов, читатель — не заключённый! Но как жить при этом, не дочитав до конца? — Предателем? Трусом, не имеющим сил смотреть правде в глаза? Будущим палачом или жертвой положений, о которых здесь рассказывается? <…>▼
«Колымские рассказы» входят в подводную часть [айсберга ГУЛАГА]. Видя ледяную громаду, качающуюся на поверхности, нужно помнить, — что под нею, что заложено в основе? Там нет ничего. Нет смерти. Время остановилось, застыло. Историческое развитие не отражается во льду. Вот началась война, а что в результате? — уменьшение баланды. Победа над Германией? — новые заключённые. История — пустыня в «Вечном безразличии» лагеря. <…>▼
Рассказы Шаламова, применительно к человеку, — учебник [[w:Сопромат|«Сопромата»]]. <…> Чтобы чувствовать предел. И поддаваясь мечтам и соблазнам, помнить, помнить — из чего мы сотканы. Для этого должен был кто-то подвести черту Колыме, черту человеку. С воздушными замками мы не устоим. Но, зная худшее, — можно ещё попробовать жить…<ref>Шаламовский сборник. Вып. 1. — [https://shalamov.ru/critique/75/ С. 224-229.]</ref>|Автор=[[Андрей Синявский]], «Срез материала», 19941980}}▼
 
▲{{Q|Тематика шаламовских рассказов в известном смысле мешает понять их истинное место в русской литературе.<ref>Советская библиография. — 1988. — № 3. — С. 64.</ref><ref name="нл">[[Лейдерман, Наум Лазаревич|Н. Лейдерман]]. [https://shalamov.ru/research/159/ «…В метельный, леденящий век»] // Урал. — 1992. — №3№ 3. — С. 171-183.</ref>|Автор=[[Юлий Анатольевич Шрейдер|Юлий Шрейдер]], 1988}}
 
{{Q|Проза Шаламова принципиально антипсихологична, это проза предельного экзистенциального опыта <…>. Она с трудом воспринимается теми, кому этот опыт чужд, кто ещё готов верить в то, что жизнь в социалистическом государстве не лишила его остатков человечности, кто хотел бы считать себя ещё сохранившим человеческое достоинство. <…>
Писатель, сумевший [[соцреализм|увидеть человеческие проявления]] в нашей страшной жизни, был не только обманщиком, он помогал выжить. Вопрос в том, какая цена платится за такое выживание <…>? Шаламов ясно понимал, что, в действительности, сохранить в себе человеческое можно, только осознав бесчеловечность нашей жизни. Его поле наблюдения принципиально отлично от того, которое выбрал Солженицын.<ref>[https://shalamov.ru/research/10/ Время и мы. — 1993. — №121. — С. 204-217.]</ref>|Автор=Юлий Шрейдер, «Правда Солженицына и правда Шаламова», 1993}}
 
{{Q|… сам Шаламов видел в себе прежде всего поэта, а не прозаика, временами обращающегося к стихам. Я даже думаю, что его рассказы — это именно проза поэта с её опорой на звучащее слово, чётким ритмическим узором, жёстким отбором впечатлений и острой динамикой повествования…<ref>[https://shalamov.ru/critique/205/ Новый Мирмир. — 1994. — №12.]</ref>|Автор=Юлий Шрейдер, «Граница совести моей», 1994}}
 
{{Q|Шаламовская лагерная эпопея есть своего рода «трагедия без [[w:катарсис|катарсиса]]», жуткое повествование о неисследуемой и безвыходной бездне человеческого падения. <…> «Архипелаг», по объёму близкий шаламовским томам, представляет собой, в отличие от них, не только образ падения, но и образ восстания — в прямом и высокосимволическом смысле.<ref>Кубань. — 1989. — № 2-5; Москва. — 1989. — № 9-10.</ref>|Комментарий=[[Наум Лазаревич Лейдерман|Н. Лейдерман]] считал это, как и весь «Путеводитель», необъективным, также указывая, что символичен как раз Шаламов, а: «например, «[[Последний бой майора Пугачёва]]» <…> [и] [[Артист лопаты|«Зелёный прокурор»]] <…> переполнены от первой и до последней строчки духом сопротивления»<ref ([[«…В метельный, леденящий век»]], 1992)name="нл"/>|Автор=[[Пётр Георгиевич Паламарчук|Пётр Паламарчук]], «Александр Солженицын: путеводитель»}}
 
{{Q|У меня такое твёрдое мнение, что из писавших о лагере <…> никто так сильно, так ёмко, всесторонне не рассказал не только о быте лагеря, но вообще о времени. <…> это гражданский, человеческий и литературный подвиг. Это грозный документ эпохи, места и времени.<ref>В. В. Есипов [https://shalamov.ru/video/3.html Вы будете гордостью России] (фильм), 1989-90. — 8-я минута.</ref>|Автор=[https://ru.openlist.wiki/Лесняк_Борис_Николаевич_(1917) Борис Лесняк]}}
 
* см. [[Наум Лазаревич Лейдерман|Наум Лейдерман]], [[«…В метельный, леденящий век»]], 1992<ref name="нл"/>
 
▲{{Q|Рассказы Шаламова похожи на баланы, на распиленные на лесоповале брёвна. Каждый отрезок — рассказ. Но брёвен много, и все надо распилить. Кубометрами леса измеряются рассказы Шаламова. Тут и здоровый, крепкий человек не выдержит, поработав месяц-другой. А конца не видать. Люди валятся на лесоповале раньше деревьев. <…>
▲Над «Колымскими рассказами» веет дух смерти. Но слово «смерть» здесь ничего не означает. Ничего не передаёт. Вообще, надо сказать, смерть мы понимаем абстрактно: конец, все помрём. Представить смерть как жизнь, тянущуюся без конца, на истощении последних физических сил человека, — куда ужаснее. Говорили и говорят: «перед лицом смерти». Рассказы Шаламова написаны перед лицом жизни. Жизнь — вот самое ужасное. Не только потому, что мука. Пережив жизнь, человек спрашивает себя: а почему ты живой? В колымском положении всякая жизнь — эгоизм, грех, убийство ближнего, которого ты превзошел единственно тем, что остался в живых. И жизнь — это подлость. Жить — вообще неприлично. У выжившего в этих условиях навсегда останется в душе осадок «жизни», как чего-то позорного, постыдного. Почему ты не умер? — последний вопрос, который ставится человеку… <…>
▲Героев, в общем-то, в рассказах Шаламова нет. Характеры отсутствуют: не до психологии. Есть более или менее равномерные отрезки «человеко-времени» — сами рассказы. Основной сюжет — выживание человека, которое неизвестно чем кончится, и ещё вопрос: хорошо это или плохо выжить в ситуации, где все умирают, преподнесённой как данность, как исходная точка рассказывания. Задача выживания — это обоюдоострая вещь и стимулирует и худшее, и лучшее в людях, но поддерживая интерес, как температуру тела, в повествовании Шаламова.
▲Читателю здесь трудно приходится. В отличие от других литературных произведений, читатель в «Колымских рассказах» приравнивается не к автору, не к писателю (который «всё знает» и ведёт за собой читателя), но — к арестованному. К человеку, запретному в условиях рассказа. Выбора нет. Изволь читать подряд эти короткие повести, не находя отдохновения, тащить бревно, тачку с камнем, Это проба на выносливость, это проверки человеческой (читательской в том числе) доброкачественности. Бросить книгу и вернуться к жизни можно. В конце-то концов, читатель — не заключённый! Но как жить при этом, не дочитав до конца? — Предателем? Трусом, не имеющим сил смотреть правде в глаза? Будущим палачом или жертвой положений, о которых здесь рассказывается? <…>
▲«Колымские рассказы» входят в подводную часть [айсберга ГУЛАГА]. Видя ледяную громаду, качающуюся на поверхности, нужно помнить, — что под нею, что заложено в основе? Там нет ничего. Нет смерти. Время остановилось, застыло. Историческое развитие не отражается во льду. Вот началась война, а что в результате? — уменьшение баланды. Победа над Германией? — новые заключённые. История — пустыня в «Вечном безразличии» лагеря. <…>
▲Рассказы Шаламова, применительно к человеку, — учебник [[w:Сопромат|«Сопромата»]]. <…> Чтобы чувствовать предел. И поддаваясь мечтам и соблазнам, помнить, помнить — из чего мы сотканы. Для этого должен был кто-то подвести черту Колыме, черту человеку. С воздушными замками мы не устоим. Но, зная худшее, — можно ещё попробовать жить…<ref>Шаламовский сборник. Вып. 1. — [https://shalamov.ru/critique/75/ С. 224-229.]</ref>|Автор=[[Андрей Синявский]], «Срез материала», 1994}}
 
{{Q|Крайние условия жизни, где ни для каких человеческих чувств не остаётся места, художественному описанию просто не поддаются. Поэтому <…> рассказы Шаламова слишком уж беспросветны, чтобы восприниматься как факт большой литературы.|Комментарий=эта точка зрения во многом совпадает с оценками редакторов «Советского писателя», отвергнувших «Колымские рассказы» в 1965<ref>Валерий Есипов. [https://shalamov.ru/critique/283/ Процесс умолчания], 2015.</ref>|Автор=[[Владимир Войнович]], «[[Портрет на фоне мифа]]», 2002}}
Строка 40:
Далёкий от теории [[экзистенциализм]]а писатель изобразил целую вселенную пограничных состояний человека, в которых проявляется его подлинное «''я''». Рассказы Шаламова служат мощным подтверждением универсальности положений [[психоанализ]]а и иррационалистической философии. Сознание его героев подлинно несчастно, без кавычек.|Автор=[[Варлам Шаламов и его современники#Часть вторая. Статьи и исследования|«Он твёрже своего камня…» (Варлам Шаламов и Альбер Камю: опыт параллельного чтения)]]», 1997}}
 
{{Q|Рассчитывать на лучший официально-литературный отзыв на свои рассказы в условиях 1960-х годов<ref>По сравнению с заключением редакции «Советского писателя» и рецензией А. К. Дремова.</ref> Варламу Шаламову вряд ли приходилось. Они вступали в явный антагонизм не только с идеологическими установками, но и с соответствовавшей ей массовой нормативной эстетикой, которая, как известно, <…>, отличалась крайней степенью примитивизма и агрессивности в отторжении всего, что нарушало привычные представления не только о советской истории, но и о «''настоящем советском человеке''». В пропагандистской версии этот человек мыслился как существо идеально-героическое и в любой ситуации живущее верой в будущее. В связи с этим можно полагать, что со стороны определённого рода читателей (так или иначе связанных с официозом) на писателя могли бы обрушиться и более резкие обвинения, вроде: ''«Советский человек не может превратиться в животное! Автор клевещет на советского человека!»''…|Автор=«[[Варлам Шаламов и его современники]]», 2007}}
 
{{Q|Разумеется, являлось бы огромным и непростительным кощунством в малейшей мере оспаривать применение категории «было» <…> к основному корпусу КР, тем новеллам, где на первом плане — психология поведения человека в страшной реальности лагерей Дальнего Севера. <…> Описание состояний заключённого, возникающих под влиянием голода, холода, непосильного труда, побоев, угроз со стороны конвоиров и блатных, ежеминутного ожидания смерти и готовности её с равнодушием принять — никогда не давало и не даёт повода заподозрить писателя в каком-либо преувеличении: они глубоко правдивы и психологически, и исторически, т.е. соответствуют самоопределению Шаламова как «абсолютной достоверности». Полное доверие автору в данном отношении всегда высказывали не только бывшие лагерники, <…>, но и многие рядовые читатели, которые, читая эти рассказы, испытывали то, что называется «экзистенциальным ужасом». <…>
Публичная и несколько экзальтированная огласка истории с Тамариным<ref>О неточностях биографии [http://www.centrasia.ru/person2.php?st=1071325821 А. А. Тамарина-Мирецкого] в рассказе Хан-Гирей» из цикла «Воскрешение лиственницы».</ref>, а также ряд публикаций воспоминаний Б. Н. Лесняка, где тот писал о несоответствии частных эпизодов КР действительности, к сожалению, привели к неожиданному феномену — нарастанию недоверия к правдивости шаламовских рассказов в целом. Тон в этом отношении задали некоторые магаданские историки и писатели, ранее других получившие доступ к местному архиву и начавшие выступать пристрастными оппонентами Шаламова. ВсеВсё это можно назвать «магаданским синдромом» — синдромом «уличения» или дискредитации писателя с позиций «подлинного» документа. Причём, «уличение» носило своего рода прокурорско-следовательский характер, поскольку главным критерием оценки шаламовских рассказов стало их весьма прямолинейное — вне учетаучёта эстетического фактора — сопоставление с материалами открывшегося архива бывшего НКВД и, кроме того, вероятно, потому, что наиболее активный «уличитель» — писатель [http://www.kolymastory.ru/glavnaya/literatory-magadanskoy-oblasti/aleksandr-biryukov-ego-zhizn-otdana-kolyme/ А. Бирюков] — по профессии был юристом и в своё время работал в городской прокуратуре. <…>
В целом инерция «недоверия» к Шаламову, оценки его произведений с сугубо локально-краеведческой, приземленной позиции (с «кочки зрения», по [[Максим Горький|М. Горькому]]) даетдаёт себя знать в Магадане, к сожалению, и поныне.<ref>Шаламов В. Т. [https://shalamov.ru/research/217/ Колымские рассказы. Избранные произведения] / Сост. и комм. В. В. Есипов. — СПб.: Вита Нова, 2012.</ref>|Автор=«Об историзме „Колымских рассказов“», 2012}}
 
{{Q|Художественная тонкость Шаламова в том и состоит, что его язык адекватен реальности: слово «зэка» — фонетическая калька сокращения «з/к», употреблявшегося как в документах, так и в разговорной речи [1930-х], гораздо вернее передаёт его бездушный казённый дух, нежели ставшие позднее расхожими «зэк» и «зэки». <…>
Строка 55:
Заметим, что, хотя «Колымские рассказы» писались в течение двадцати с лишним лет, все описанные выше свойства текста оставались неизменными.|Автор=«[[Не отражается и не отбрасывает тени: «закрытое» общество и лагерная литература]]», 2009}}
 
{{Q|Если «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына был едва ли не буквальным ответом на идеи [[Осип Эмильевич Мандельштам#Статьи и эссе|Мандельштама]], высказанные в [[эссе Осипа Мандельштама|«Конце романа»]], — в новом мире люди потеряли свои биографии, зато биографии, пригодные для создания романа, появились у поглотивших их вещей и организаций, — то «Колымские рассказы» существуют в среде, где биографии не может быть даже у вещи: ибо в описываемой вселенной отсутствует столь необходимое для биографического повествования понятие линейного времени. <…>
Реальностью цикла является гибель — клеток мозга, тела, личности, её носителя, культуры, а точные её обстоятельства, по определению, невоспроизводимы — и потому, естественно, принадлежат сфере вымысла.
<…> вышло так, что при всём отторжении, при всех противоречиях инструментарий, терминологию, систему координат, саму возможность поставить проблему Шаламову дал именно [[w:ЛЕФ|ЛЕФ]].
Строка 63:
Варламу Шаламову неоднократно доводилось создавать языки для того, что до него нельзя было описать.<ref>[http://magazines.russ.ru/nlo/2015/3/24mi.html Новое литературное обозрение. — 2015. — № 3 (133).]</ref>|Автор=«[[Вишерский антироман]] как неопознанный объект», 2015}}
 
{{Q|… 1939 год во всём корпусе «Колымских рассказов» на пространстве пяти сборников рассказов поименован — прямо и косвенно — в общей сложности десять раз. Более того, при анализе корпуса создаетсясоздаётся впечатление, что именно эту дату почему-то не получается воспринять непосредственно, а можно только восстановить постфактум, по вешкам и приметам — извне, из иной ситуации. В самом 1939-м как бы невозможно, не получается знать, что сейчас — тридцать девятый.
<…> в 1990-е годы были поставлены эксперименты [[w:Канеман, Даниел|Д. Канемана]] и Д. Редельмайера<ref>Redelmeier D. A., Kahneman D. Patients' memories of painful medical treatments: Real-time and retrospective evaluations of two minimally invasive procedures // Pain. Vol. 66. No. 1. 1996. Р. 3-8.</ref>, <…> породи[вшие] термин [[w:en:duration neglect|duration neglect]] (пренебрежение длительностью) <…>. Приходится сделать вывод, что та часть личности выжившего, которая отвечает за освоение, осмысление и передачу опыта, по определению не помнит и, видимо, физически не способна помнить, через что прошла. А та часть, которая переживала этот опыт шаг за шагом, лишена речи и памяти, и времени для неё не существует вовсе.
Фактически Шаламов, воспроизводя для читателя постепенное рассоединение и исчезновение времени, дублирует реальный физиологический процесс, в тот момент ещё не описанный специалистами, но, вероятно, известный автору КР непосредственно. <…>
Фактически степень соотнесённости персонажа с историческим и биологическим временем является индикатором физического распада, меры поглощенности лагерной системой. Более того, в шаламовском мире лагерное время и время обычное не могут сосуществовать в пределах одного организма. <…>
В пределах шаламовской поэтики 1939 год занял место образцового лагерного года, эталона, «точки зеро». Времени, когда колымская лагерная система уже сложилась во всемвсём своемсвоём производственном великолепии, не смущаемом торжествующей бесхозяйственностью и политическим ражем 1937-го и 1938-го. Это место среды, той воды, которую не способна заметить или назвать по имени лагерная рыба, того состояния, чьи параметры можно опознать только в сравнении.
Среды, в которой может повезти даже прожить подольше, если не попасть в горное управление, если работа окажется посильной. Среды, где голод недостаточно силён, чтобы убивать быстро… <…>
Чтобы сказать «это было в 1939-м» — нужно переменить состояние, выйти из среды, встать вовне и сверху — фельдшером, писателем, обитателем исторического времени. Посмотреть на тонкую корку льда, отделяющую некое подобие жизни от безвременья…<ref>[https://shalamov.ru/research/303/ Шаги/Steps. — 2015. — Том 1,. — № 3.]</ref>|Автор=«Время «Колымских рассказов». 1939 — год, которого нет», 2015}}
 
== Примечания ==
Источник — https://ru.wikiquote.org/wiki/Колымские_рассказы_(5_авторских_сборников)