Зона: Записки надзирателя: различия между версиями
| [непроверенная версия] | [досмотренная версия] |
Содержимое удалено Содержимое добавлено
Нет описания правки |
м сложно придумать банальнее |
||
Строка 82:
{{Q|Может быть, дело в том, что [[зло]] произвольно. Что его определяют — место и время. А если говорить шире — общие тенденции исторического момента.
Зло определяется конъюнктурой, спросом, функцией его носителя. Кроме того, фактором случайности. Неудачным стечением обстоятельств. И даже — плохим эстетическим вкусом.|Комментарий=17 апреля 1982}}
{{Q|Посмотрите, что делается [[русская диаспора в США#Третья волна|в эмиграции]]. [[Брайтон-Бич|Брайтонский]] нэп — в разгаре. Полно хулиганья. ([[эмиграция евреев из СССР|Раньше]] я был
Бывшие кинооператоры торгуют оружием. Бывшие диссиденты становятся чуть ли не прокурорами. Бывшие прокуроры — диссидентами…
Обидно думать, что вся эта мерзость ― порождение свободы. Потому что [[свобода]] одинаково благосклонна и к дурному, и к хорошему. Под её лучами одинаково быстро расцветают и [[гладиолус]]ы, и [[марихуана]]…
Строка 113 ⟶ 106 :
На человеческое общение тратится самый минимум лагерной речи:
«…Тебя нарядчик вызывает…» — «…Сам его ищу…» Такое ощущение, что зеки экономят на бытовом словесном материале. В основном же лагерная речь — явление творческое, сугубо эстетическое, художественно-бесцельное.
Тошнотворная лагерная жизнь
Лагерный язык — затейлив, картинно живописен, орнаментален и щеголеват. Он близок к звукописи [[Алексей Михайлович Ремизов|ремизовской]] школы.
Лагерный монолог — увлекательное словесное приключение. Это — некая драма с интригующей завязкой, увлекательной кульминацией и бурным финалом. Либо оратория — с многозначительными паузами, внезапными нарастаниями темпа, богатой звуковой нюансировкой и душераздирающими голосовыми фиоритурами.
Лагерный монолог — это законченный театральный спектакль. Это — балаган, яркая, вызывающая и свободная творческая акция.
Строка 150 ⟶ 143 :
— Тяжелее хрена в руки не беру…}}<!--проверил НКРЯ (и синонимы)-->
{{Q|
Но и меня задело легкое крыло потустороннего. Вся моя биография есть цепь хорошо организованных случайностей. На каждом шагу я различаю УКАЗУЮЩИЙ ПЕРСТ СУДЬБЫ. Да и как мне не верить судьбе? Уж слишком очевидны, трафареты, по которым написана моя злополучная жизнь. Голубоватые тонкие линии проступают на каждой странице моего единственного черновика. <…>
Я был наделён врождёнными задатками спортсмена-десятиборца. Чтобы сделать из меня рефлектирующего юношу, потребовались (буквально!) — нечеловеческие усилия. Для этого была выстроена цепь неправдоподобных, а значит — убедительных и логичных случайностей. Одной из них была тюрьма. Видно, кому-то очень хотелось сделать из меня писателя.
Строка 164 ⟶ 157 :
Каторга неизменно изображалась с позиций жертвы. Каторга же, увы, и пополняла ряды литераторов. Лагерная охрана не породила видных мастеров слова. Так что мои «Записки охранника» — своеобразная новинка.|Автор=Сергей Довлатов, [[Ремесло (Довлатов)|«Невидимая книга»]], 1977}}
{{Q|
{{Q|… лучший рассказ «Зоны» — «Представление». Довлатов заставил читателя — скорее всего, впервые в жизни — вслушаться в слова исполняющегося перед зеками «Интернационала»: «Вставай, проклятьем заклеймённый весь мир голодных и рабов».
Строка 170 ⟶ 163 :
Но на самом деле <…> Купцов сперва произнёс жуткую фразу: «Смотри, как сосиски, отскакивают».
<…> Рассказ построен как поединок сильных людей — надзирателя и вора в законе. Дуэль идёт по романтическому сценарию <…>. Но финал Довлатов намеренно испортил — стер очевидную точку. Выбросив эффектную концовку, Сергей притушил рассказ, как плевком окурок.
Сделал он это для того, чтобы сменить героя. В одно мгновение, как [[Лев Толстой|Толстой]] в страстно любимом им [[s:Хозяин и работник (Толстой)|«Хозяине и работнике»
Не правда, а жизнь на стороне вора, который до конца защищает свою природу от попыток её извратить. <…>
Даже невинным вещам Довлатов умудрялся придавать половые признаки: «Лавчонка, набитая пряниками и хомутами».|Автор=[[Александр Генис]], «[[Довлатов и окрестности]]», 1998}}
Строка 176 ⟶ 169 :
{{Q|Жизнь охраны. конечно же, была нелегка. При этом безумные попойки и пьяные разборки между солдатами случались крайне редко; в письмах Довлатов сам пишет, что вино поблизости не продают, а тащиться за ним на «большую землю» — далеко и небезопасно. В повести создан совсем другой образ «зоны», поистине адский <…>. Этот мир был создан Довлатовым с одной целью — противопоставить его автору, который мучительно пытается в этом аду сохранить в себе человека. И для того же вместо весёлого и доброго Додулата, который был ему верным другом и по-настоящему помогал, Довлатов делает «главным лицом» охраны алкаша и выродка Фиделя.
Подобные «метаморфозы» мучают, отнимают силы писателя, доводят до отчаяния — но если это кажется необходимым, то надо это делать, пускай из последних сил! И нести ответственность перед реальностью, которая потом оскорбляется и обвиняет тебя в злом умысле. <…>
Весь суровый лагерный опыт — это всего пять процентов требуемого текста, остальное все надо «дать из себя»! Главное из всего прожитого, пожалуй, — его авторитет «лагерника»; теперь ему никто не посмеет возразить — не так! И уж тем более — Светка. Иметь при адской предстоящей работе такого «свидетеля» за спиной — не выдержишь, не сделаешь. Единственным хозяином своего ада должен быть он. И потому — прощай, солдатская любовь! <…> голоса обиженных им рвут душу. Но его жестокость во многом была «производственной необходимостью» или даже «профессиональной болезнью»
==Примечания==
| |||