Свет в августе

«Свет в августе» (англ. Light in August) — роман американского писателя Уильяма Фолкнера 1932 года.

Цитаты

Бабы, они не так чтобы очень добрые, а скорей хорошие. Мужчина — он может быть. А баба — только плохая добра будет к другой бабе, которая в доброте нуждается. Думает. Как же.
Вот они, бабы. Сама же первая дорогу перебежит своей сестре, а сама гуляет по общественной земле, одна без всякого стеснения, потому что знает — люди, мужики, ее пожалеют. Да баб ей дела нет. Небось не баба ей вчинила — это, чего она и хлопотами не желает назвать. Да, их сестре дай только замуж выйти или так, без мужа, схлопотать, и сей же час из бабьего роду и племени она выходит и до самой смерти старается к мужскому роду примкнуть. Через это и к табаку их тянет, курить либо нюхать, через это и голосовать им подавай
…имя человека может быть не просто служебным звуком названия, но и каким-то предвестием того, что человек совершит, — если, конечно, другие сумеют вовремя разгадать его смысл.
…искусство увиливать от дела дается лишь человеку недюжинному — как искусство в любом деле, даже в воровстве или убийстве. Нужно стремиться к определенной цели, добиваться ее.
Только, думаю, нет такого жалкого человека, чтобы не мог перещеголять другого хоть в одном каком-нибудь деле. А этот Кристмаса перещеголяет, по крайней мере, в безделье.
… ибо город считал, что добродетельные женщины нелегко забывают хорошее или дурное, дабы не улетучился аромат и вкус прощения, этого лакомства совести. Ибо город верил, что дамы правду знают, поскольку он верил, что дурное одурачит лишь дурную женщину, так как ей временами приходится отвлекаться от своей подозрительности. Но что добродетельную женщину оно не проведет, ибо если она добродетельная, значит, ей уже нет нужды до своей или чужой добродетели, и потому она в избытке располагает временем, чтобы учуять грех. Вот почему — считали люди — добро может в любую минуту ее одурачить, и она примет его за зло, но само зло ее никогда не одурачит.
…люди, в общем, всюду одинаковы, но, видно, в маленьком городке, где зло осуществить труднее, где возможностей скрытничать меньше, люди зато могут придумать больше зла — приписав его другому.
…не так страшна человеку беда, которая случилась, как та, которая может случиться. За привычную беду он цепляться будет — лишь бы ничего не менять. Да. Человек будет говорить, как бы он хотел скрыться от живых людей. Но вредят ему мертвые. От мертвых, что тихо лежат на месте и не пытаются его удержать, — вот от кого ему не скрыться
… свой своего не только ищет, ему попросту не укрыться от своего.
Вот ведь что самое удивительное: некоторые люди думают, будто зарабатывать или добывать деньги — это такая игра, где никаких правил нет.
Ведь и лжеца можно так запугать, что он скажет правду, — то же самое, как из честного вымучить ложь.
Память верит раньше, чем вспоминает знание. Верит дольше, чем помнит, дольше, чем знание спрашивает.
…все ее душевные силы сосредоточились в интуитивном постижении зла, от природы безошибочном, как у всех женщин.
…к пяти годам нельзя накопить столько отчаяния, чтобы родилась надежда.
…В женщине было дело — с ее женским влечением и склонностью к секретам, к тому, чтобы грешком приправить самое ерундовое и невинное занятие.
Дело было не в тяжелой работе, которую он ненавидел, не в наказаниях и несправедливости. С этим он свыкся еще до того, как узнал их обоих. Ничего другого он не ждал, это его не удивляло и не возмущало. В женщине: ее мягкость и доброту, чьей жертвой, казалось ему, он обречен быть всю жизнь, — вот что ненавидел он пуще сурового и безжалостного суда мужского.
…любовь молодых сыта такою же крохой надежды, как и желания.
Странное дело, — с раздражением сказал он, глядя на Джо, — ну прямо не может человек научиться ценить деньги, пока швырять их не научится.
Знание помнит, не сокрушаясь, тысячу диких безлюдных улиц.
…женщины не соблюдают правил физической борьбы.
…при определенном положении кто-то побежден, продолжает он сопротивляться или нет.
…человек будет действовать так, как его научила земля, где он родился.
«Теперь я знаю, что такое дурак, — это тот, кто даже своего доброго совета не послушается»
…в руках рассудительного человека трус, при всех его несовершенствах, может оказаться довольно полезным — для всех, кроме себя самого.
Когда человек решает, чего не делать, тут, я думаю, он сам себе советчик. Но когда до делать доходит — тут, по-моему, стоит посоветоваться со всеми, с кем можно.
…ни одна женщина не заслуживает больше одного. Ни одна женщина. Хорошие женщины мучаются с хамами, пропойцами и прочими. Но от какого хама, какая женщина, хороша она или плоха, пострадала так, как страдают мужчины от хороших женщин?
…таково уж счастливое свойство ума — забывать то, чего не может переварить совесть.
Он говорил, что должен драться, потому что он ростом меньше других людей, и они хотят им помыкать. Это у него от суетности и гордыни.
Помнится, я вам раз говорил, что быть хорошим — даром не дается, так же, как быть плохим; за это тоже надо платить. И как раз хорошие люди не могут отказаться платить, когда им подают счет. Не могут потому, что заставить их платить никак нельзя — они вроде честных картежников. Плохие люди могут отказаться; потому-то никто и не ждет от них, что они расплатятся сразу или вообще когда-нибудь. А хорошие не могут. Может быть, хорошим приходится дольше расплачиваться, чем плохим.
Если человек бежит от пистолета или на пистолет, ему тоже некогда рассуждать, как это называется — трусостью или храбростью
…гордость, надежда, страх и тщеславие — сила, позволяющая человеку держаться либо за поражение, либо за победу — сила, в которой и заключается Я ЕСТЬ и отказ от которой чаще всего оборачивается смертью.
Впрочем, деяния наши часто нас недостойны. А также мы — своих деяний.
Нет и не может быть оправдания человеку, отнимающему у другого жизнь, и меньше всего — должностному лицу, доверенному слуге своих сограждан. И если на это всенародно уполномочивают слугу закона, который знает, что его жертва — называйте эту жертву как угодно — ему зла не причиняла, чего же ждать тогда от обыкновенного человека, который убежден, что его жертва причинила ему зло
— Эх вы, мужчины, — сказала она. — Неудивительно, что у женщин не хватает на вас терпения. Даже в шалопутстве меры не знаете. А мера-то, по правде сказать, — наперсток. И, думаю, не приспособь вы какую-нибудь женщину себе на подмогу, вас бы всех до единого мальцами десятилетними уволокли бы в рай.
Женщине, чтобы другую бранить, причин не требуется. Спору нет, все эти разговоры по большей части идут от женщин. Но если бы соображения у вас было не как у мужчины, а побольше, вы бы знали: если женщина что и говорит, у ней это ничего не значит. Это мужчины принимают свои разговоры всерьез. И если кто имеет что-нибудь против нее и вас, то вовсе не женщины. Ведь всякой женщине понятно, что нет у ней причин плохо к вам относиться — даже если забыть про ребенка.
Но надо же быть таким дураком: подумать, будто мужчине от убийства женщины — больше проку, чем женщине от убийства мужчины…
«Похоже, что человек может выдержать почти все. Выдержать даже то, чего он не сделал. Выдержать даже мысль, что есть такое, чего он не в силах выдержать. Выдержать даже то, что ему впору упасть и заплакать, а он себе этого не позволяет. Выдержать — не оглянуться, даже когда знает, что оглядывайся, не оглядывайся, проку все равно не будет».
…к тем суровым и не таким уж давним и забытым временам, когда человек в этой стране не настолько располагал собой и временем, чтобы расточать их зря, а ту малость, которой располагал, должен был защищать и охранять не только от природы, но и от людей, рассчитывая лишь на собственную стойкость и зная, что не будет вознагражден за нее, — по крайней мере, при своей жизни, — покоем и досугом. Вот откуда шло у него осуждение рабства и собственного отца, кощунника и здоровяка.
Словно в проповеди Христа ему открылось вдруг, что тот, у кого лишь дух нуждается в исцелении, немногого стоит, не заслуживает спасения.
Он верил и в церковь, во все, что от нее ветвилось и ею пробуждалось. Верил со спокойной радостью, что если есть на свете убежище, то это церковь; что если правда может жить нагой, без стыда и боязни, то — в семинарии. Когда он верил, что обрел призвание, его будущая жизнь представлялась ему незыблемой, во всех отношениях совершенной и невозмутимой, подобно чистой классической вазе, такая жизнь, где дух может родиться сызнова, укрытый от житейских бурь, и так же умереть — в покое, под далекий шум бессильного ветра, расставшись лишь с горстью истлевшего праха.
«Но в мире много есть того, что нашей правде и не снилось»,
А для чего же церковь, как не для помощи тем, кто глуп, но хочет правды?
…до чего ложной оказывается самая глубокая книга, если ее приложить к жизни.
«Пожалуй, они правы, помещая любовь в книги, — спокойно думал он. — Пожалуй, только там ей и место».
Каждый солдат может быть убит в пылу сражения — оружием, одобренным повелителями и законодателями войны. Или — женщиной, в спальне. Но — не из охотничьего ружья, не из дробовика, в курятнике. Так стоит ли удивляться, что этот мир населен преимущественно мертвыми?
И кажется ему, что он понимал это всегда: что разрушают Церковь не те, кто в ней и наобум ищут чего-то вовне, и не те, кто вовне и наобум ищут чего-то в ней, но профессионалы, которые управляют ею, которые вынули колокола из ее звонниц.
Должны же быть, в конце концов, такие случаи, когда человек не может взвалить всю вину и ответственность на Бога. Должны быть.
Человек имеет право губить себя, коль скоро не вредит другим, коль скоро живет собой и сам по себе…

О романе

	… один из банальнейших и скучнейших примеров банального и скучного жанра. Сюжет и эти затянутые, «с двойным дном» разговоры действуют на меня как плохие фильмы или худшие из пьес и рассказов Леонида Андреева, с которым Фолкнер чём-то фатально схож. Я могу себе представить, что подобного рода вещи (белый сброд, лоснящиеся негры, свирепые ищейки из мелодрам типа «Хижины дяди Тома», захлёбывающиеся от лая в тысячах книг, напоминающих стоячее болото) могут представлять интерес в социальном плане, но это не литература <…>. Я просто не могу понять, как с твоими знаниями и вкусом тебя не корёжит, например, от диалогов «положительных» персонажей Фолкнера (в особенности же от его чудовищной манеры всё выделять курсивом). Неужели ты не видишь, что, несмотря на другие пейзажи и прочее, перед нами всё тот же Жан Вальжан, крадущий подсвечники у доброго христианина? Злодей определённо байронический.
	… one of the tritest and most tedious examples of a trite and tedious genre. The plot and those extravagant "deep" conversations affect me as bad movies do, or the worst plays and stories of Leonid Andreyev, with whom Faulkner has a kind of fatal affinity. I imagine that this kind of thing (white trash, velvety Negroes, those bloodhounds out of Uncle Tom's Cabin melodramas, steadily baying through thousands of swampy books) may be necessary in a social sense, but it is not literature <…>. I simply cannot believe that you, with all your knowledge and taste, are not made to squirm by such things as the dialogues between the "positive" characters in Faulkner (and especially those absolutely ghastly italics). Do you not see that despite the difference in landscape, etc., it is essentially Jean Valjean stealing the candlesticks from the good man of God all over again? The villain is definitely Byronic.
	— Владимир Набоков, письмо Э. Уилсону 21 ноября 1948