Рассказы об Орсинии

«Рассказы об Орсинии» (англ. Orsinian Tales) — сборник Урсулы Ле Гуин 1976 года из 11 рассказов в жанре альтернативной истории и реализма, опубликованных тут впервые, кроме двух. Второй её сборник. Действие происходит в вымышленной европейской стране Орсиния; к этому циклу относятся ещё роман «Малафрена» и 2 рассказа: «Глоток воздуха» и «Две задержки на Северной линии». Ле Гуин работала над ними с конца 1950-х годов.

Цитаты

	— У неё самой комната, как джунгли — повсюду валяются всякие шарфы и шали, пузырьки, книжки, шпильки для волос… Да она никогда ничего не убирает! Никогда не может застегнуть пуговицы как следует, вечно всё забывает, оставляет где-то, за ней, точно в кильватере судна, тянется целый шлейф из вещей. — <…> Пома любила одежду из мягких тканей, особенно прозрачные лёгкие шарфы, и, где бы она ни побывала, обязательно оставался какой-нибудь шарф, то брошенный на ручку кресла, то зацепившийся за розовый куст, то клочком нежно-розовой пены упавший на пол. Помона была похожа в этом отношении на какого-то маленького зверька, который повсюду роняет клочки шерсти.
	"Her own room's like a thicket, scarves and shawls and little bottles and books and hairpins, she never puts anything away. She never gets her buttons into the right buttonholes, and she leaves everything around behind her, sort of like a ship's wake." <…> Poma loved soft clothes and gauzy things, and wherever she'd been there was a veil dripping off a chair-arm, or a scarf fluttering on a rose bush, or some creamy fluffy thing dropped by the door, as if she were some sort of little animal that left bits of its fur around…
	— «Ильский лес» (Ile Forest)

Он потянулся к ней, и она бросилась ему на шею; они сжали друг друга в объятиях. Он хотел было что-то сказать, но долгое время не мог вымолвить ни слова. «Ты знаешь, что я хочу тебя, что ты нужна мне, что больше для меня ничего на свете не существует, что больше у меня ничего и нет…» Он заикался, и она, отталкивая его, отвергая эту его нужду в ней, твердила: «Нет, нет, нет, нет», — но сама всё сильнее прижималась к нему. — вариант трюизма

— «Ночные разговоры» (Conversations at Night), 1961

	Миру с его государствами, армиями, заводами и великими Вождями музыка говорит: «Всё это неуместно», — а страждущему человеку она, уверенная в себе и нежная, как истинное божество, шепчет: «Слушай». Ибо быть спасённым — не самое главное. Музыка ничего не спасает. Милосердная и одновременно равнодушная она отвергает и разрушает любые убежища, стены любых домов, построенных людьми для себя, чтобы люди эти смогли увидеть небо.
	To the world and its states and armies and factories and Leaders, music says, "You are irrelevant"; and, arrogant and gentle as a god, to the suffering man it says only, "Listen." For being saved is not the point. Music saves nothing. Merciful, uncaring, it denies and breaks down all the shelters, the houses men build for themselves, that they may see the sky.
	— «An die Musik», 1961

	В этом мире больше не хватало места для целостных людей, они его занимали слишком много. То <…> оказалось лишь частью общего плана по обстругиванию, подгонке таких <…> под общий, значительно меньший размер, и вот им обрубили все сучья, очистили от коры, распилили на мелкие куски, чтобы в ткани теперешней жизни не оставалось ничего твёрдого, крупного.
	There was no more room in the world for whole people, they took up too much space. What [they] had done <…> was only a part of the general program for cutting <…> people down to size, for chopping and paring and breaking up, so that in the texture of life nothing large, nothing hard, nothing grand should remain.
	— «Дом» (The House)

Фонтаны

The Fountains

	… всегда неподалёку маячили какие-то неведомые ему личности, которые при необходимости представлялись как аспиранты или хорватские микробиологи, однако ни собственного имени, ни собственного лица не имели.
	… he was distantly accompanied at all times by obscure figures who might be explained as graduate students or Croatian microbiologists, but who had no names, or faces.

	В его маленькой стране за человеком переставали следить, только если он полностью замирал — переставал двигаться, говорить и мыслить.
	In his small country a man could get out of sight only by not moving at all, by keeping voice, body, brain all quiet.

	Фонтаны, шумно ликуя, взлетали и обрушивались с таким шумом, точно уносили прочь саму смерть.
	The fountains leapt up, crashed down exulting, and washed death away.

— Это моё, — сказал он вслух, обращаясь к высоким каштанам и дубам и чувствуя себя среди них, как вор среди полицейских. — Это моё! — Однако французские дубы и каштаны, посаженные для аристократов, никак не ответили на это яростное заявление представителя какой-то республики, да к тому же сделанное на чужом языке. Но всё же их сумеречная тень, словно молчаливая соучастница, окутала его со всех сторон — как всегда лес укрывал беглеца.

"This is mine," he said aloud to the high chestnuts and the oaks, like a thief among policemen. "This is mine!" The oaks and chestnuts, French, planted for aristocrats, did not answer his fierce republican claim made in a foreign language. But all the same their darkness, the taciturn, complicit darkness of all forests where fugitives have hidden, gathered around him.

	… принесла ему вермут, который он выпил, сидя под чинаром за пыльным, выкрашенным зелёной краской столом. Ветер, дувший с юга, из тех лесов, был пропитан чуть горьковатыми ароматами ночи, осени и опавшей листвы. Вкус его напоминал вкус вермута.
	… served him vermouth at a dusty green table under sycamores. The wind of night and autumn blew from the south, from the forests, and like the vermouth its scent was a little bitter, an odor of dry leaves.

Он пошёл по мосту дальше, под тёмные арки Лувра, возвращаясь в свою гостиницу и понимая теперь, что одновременно был и королём, и вором, а потому везде чувствовал себя как дома, а к родине его привязывала всего лишь обыкновенная верность. Да и что ещё способно воздействовать на человека в наши дни? Царственной походкой Керет проследовал мимо агента тайной полиции, торчавшего в вестибюле гостиницы; за пазухой он прятал украденные, неиссякающие фонтаны Версаля. — конец

He went on across the bridge and under the dark arches of the Louvre, returning to his hotel. Knowing now that he was both a king and a thief and so was at home anywhere, what turned him to his own land was mere fidelity. For what else should move a man, these days? Kingly he strode past the secret-police agent in the hotel lobby, hiding under his coat the stolen, inexhaustible fountains.

Курган

The Barrow

… никто в его приходе никогда не был одержим, кроме одного из баранов графа, который имел один жёлтый глаз, а другой голубой, и боднул беременную девушку, так что она выкинула своего ребёнка, но они побрызгали святой водой на барана и с ним более не было проблем, он действительно стал хорошим бараном, и девушка, которая была беременна, не состоя в браке, вышла замуж за хорошего крестьянина из Бара и родила ему пятерых маленьких христиан в один год.

… no one in his parish had ever been possessed, except one of the count's rams, who had one yellow eye and one blue one and had butted a pregnant girl so that she miscarried her child, but they had sprinkled holy water on the ram and it made no more trouble, indeed was a fine breeder, and the girl, who had been pregnant out of wedlock, had married a good peasant from Bara and borne him five little Christians, one a year.

	… отец Игиус спал, свернувшись калачиком, словно пожилая соня в камышах…
	… Father Egius curled up like an aged dormouse in the rushes…

	… ветер такой холодный, что перехватывало дыхание, а горло точно рассекали ножом.
	… a wind so cold it cut off breath in the throat like a knife.

Дорога на восток

The Road East

	— Эх ты, бедный старый гриб! — ласково упрекнула его мать. Будучи мужчиной крупным, бледным и тяжеловесным, он терпеть не мог этого прозвища, чувствуя, что оно очень к нему подходит.
	"Oh you poor old mushroom!" she said, coming to him. A big, pale, heavy man, he disliked that endearment, feeling that it fit him.

	Мать выглядела несчастной и какой-то съежившейся, точно ссохшееся прямо в скорлупе старое ядрышко ореха. Это он был её скорлупой, её убежищем, а свою скорлупу надо беречь, надо прирасти к ней и медленно ссыхаться внутри неё, сохраняя собственную жизнь. Её мир — без зла, без надежды, без потрясений — зависел только от него.
	His mother looked hard and shrunken, like a nut dried around its kernel. He was her lie, and one must keep hold of a lie, wither around it, hold on. Her world without evil, without hope, her world without revolution depended on him alone.

Братья и сёстры

Brothers and Sisters

	Щербатая луна <…> висела в небесах, точно брошенное хозяйкой на спинку стула бельё, которое нуждается в починке.
	The moon <…> was hung up in the sky like something a housewife leaves out to remind her it needs mending.

От природы активный, он был самым сильным и сообразительным рабочим на каменоломнях и в двадцать три года уже стал десятником. Костант совершенно не умел бездельничать и оставаться в одиночестве. Он всегда отдавал все своё время работе. Теперь время, должно быть, решило взять свое. Ему оставалось лишь наблюдать, что время делает с ним; наблюдать без ужаса, без нетерпения, осторожно, как ученик наблюдает за работой мастера. Он все свои силы использовал теперь на то, чтобы обучиться своему новому занятию — быть слабым. Молчание, в котором теперь протекали его дни, липло к нему, въедалось в него, точно известковая пыль, когда-то въедавшаяся в его кожу.

An active man, the strongest and most intelligent worker in the quarries, a crew foreman since he was twenty-three, he had had no practice at all at idleness, or solitude. He had always used his time to the full in work. Now time must use him. He watched it at work upon him without dismay or impatience, carefully, like an apprentice watching a master. He employed all his strength to learn his new trade, that of weakness. The silence in which he passed the days clung to him now as the limestone dust had used to cling to his skin.

	Костант и сам был спокоен и на других действовал успокаивающе; Стефан же налетал, точно осенний ветер, напоенный горечью, порывистый; с ним ничего невозможно было предсказать заранее.
	Kostant was quiet and quieting; Stefan blew in gusts like autumn wind, bitter and fitful; you didn't know where you were with him.

	Их смех всегда приводил его в бешенство; этот смех был похож на град грязных грохочущих камней, от которых невозможно увернуться.
	Their laughter enraged him; it was like a pelting with hard clattering rocks, too thick to dodge.

Неделя за городом

A Week in the Country — рассказ 1976 года, продолженный в 1990 «Глотком воздуха».

	… его чёрные волосы, разметавшиеся по белой подушке, казались чёткой надписью — но только на чужом языке.
	… his hair black on white linen: clear as printed words, but in a foreign language.

«А что бы мы делали со свободой, если б её имели? Что сделал с ней Запад? Сожрал. Набил ею брюхо. Большое, прямо-таки выдающееся брюхо — вот что такое Запад. Хотя правит этим брюхом мудрая голова, голова настоящего мужчины, обладающая мужским разумом и мужским взглядом на вещи; зато все остальное на Западе — это брюхо. Такой человек не способен ходить. Он только и делает, что сидит за столом и все ест, ест да придумывает машины, которые поставляют ему ещё больше еды… Порой он бросает еду под стол чёрным и жёлтым крысам, чтобы те не подтачивали стены его дома. Но он-то сидит там, а мы по-прежнему здесь, и в животах у нас пусто, один воздух, воздух и раковые опухоли, воздух и бесплодная ярость. Но мы ещё можем ходить. Так что мы с Западом друг другу подходим. Мы подходим для иностранного плуга. Почуяв запах пищи, мы орем, как ослы, и лягаемся… Так люди ли мы после этого? Я что-то сомневаюсь».

"What would we do with freedom if we had it? What has the West done with it? Eaten it. Put it in its belly. A great wondrous belly, that's the West. With a wise head on top of it, a man's head, with a man's mind and eyes — but the rest all belly. He can't walk any more. He sits at table eating, eating, thinking up machines to bring him more food, more food. Throwing food to the black and yellow rats under the table so they won't gnaw down the walls around him. There he sits, and here we are, with nothing in our bellies but air, air and cancer, air and rage. We can still walk. So we're yoked. Yoked to the foreign plow. When we smell food we bray and kick. — Are we men, though? I doubt it."

Он, конечно же, <…> вернётся неделей позже в свой город, в комнату, где три кровати и пятеро жильцов, где на пыльном полу валяются ботинки, а в раковине — прилипшие волосы… Вернётся в свои аудитории и лаборатории, а после окончания получит место инспектора санитарной службы на государственной ферме где-нибудь на севере или на северо-востоке и двухкомнатную квартирку в государственном доме в пригородах небольшого городка, славящегося своими сталеплавильными комбинатами; женится на черноволосой женщине, которая будет учить третьеклассников по одобренным государством учебникам, родит ему одного ребёнка и сделает два законных аборта; и в итоге они доживут до взрыва водородной бомбы… Ах, неужели нет никакого выхода из этого? Никакого? <…> — Ты ведь наукой занимаешься, верно? — Биологией. Исследованиями. Раз так, то лаборатории, видимо, останутся; а квартира, возможно, будет четырёхкомнатной и в пригородах Красноя; двое детей, никаких абортов, двухнедельный отпуск летом в горах, а потом — водородная бомба. Или не будет водородной бомбы. Это, собственно, безразлично.

He <…> would go back a week late to the city, to the three bedsteads and five roommates, shoes on the floor and rust and hairs in the washbasin, classrooms, laboratories, after that employment as an inspector of sanitation on State farms in the north and northeast, a two-room flat in State housing on the outskirts of a town near the State foundries, a black-haired wife who taught the third grade from State-approved textbooks, one child, two legal abortions, and the hydrogen bomb. Oh was there no way out, no way? <…> "It's science, isn't it?" "Biology. Research." Then the laboratories would persist; the flat became perhaps a four-room flat in the Krasnoy suburbs; two children, no abortions, two-week vacations in summer in the mountains, then the hydrogen bomb. Or no hydrogen bomb. It made no difference.

— Я оказался чрезвычайно многообещающим учеником, — заявил Казимир, — и мне пришлось решать, хочу я сыграть концерт Дворжака перед восхищённой публикой и получить главную премию на конкурсе исполнителей или не хочу. Мне нравится вести второй голос. Пум-па-пум. А вот когда я умру, то прошу положить моё тело в футляр для виолончели и в состоянии глубокой заморозки отправить срочной почтой Пабло Казальсу, а на футляр прилепить табличку: «Тело величайшего виолончелиста Центральной Европы».

"I showed extraordinary promise as a student of the cello," said Kasimir's voice, "and so I was forced to consider, did I want to perform the Dvorak Concerto to cheering audiences and win a People's Artist award, or did I not? I chose to be a low buzz in the background. Poum, pa poum. And when I die, I want you to put my corpse in the fiddle case, and ship it rapid express deep-freeze to Pablo Casals with a label saying 'Corpse of Great Central European Cellist.'"

Перевод

И. А. Тогоева, 1997, 2008 (с незначительными уточнениями)

О сборнике

	… реакция Ле Гуин на материалы и темы, с которыми она работает, всегда была <…> в высшей степени здравомыслящей, гуманной, обеспокоенной; её злодеи всегда были картонными, как будто она не могла творчески проникнуть во зло (а не просто посетовать о нём) <…>. Таким образом, в притчах, подобных «Рассказам об Орсинии», фатально отсутствует риск. Поскольку в этих рассказах нет и намёка на чудовищность, их иконографическая острота иногда натянута и четырёхугольна, <…> и в тисках тезиса читатель иногда задрёмывает.
	… Le Guin's <…> response to and via the materials and themes she works with has always been <…> eminently sane, humanitarian, concerned; her villains have always tended to be cardboard, as though she could not imaginatively penetrate (rather than merely deplore) evil <…>. In fables like those of Orsinian Tales, therefore, there's a fatal lack of risk. Because there is no whiff of monstrousness in these tales, their iconographic poignance is sometimes forced and four-square <…> and in the grips of thesis the reader sometimes dozes off.
	— Джон Клют, рецензия

В одиннадцати «Рассказах об Орсинии» всего дважды проскальзывают лёгкие намёки на ирреальность происходящего. Или, вернее, на присутствие в цикле чего-то большего, нежели привычно-условная европейская история. <…> Мир Орсинии — это мир-антисказка, мир магии, исчезающей под напором истории. <…> Ле Гуин, как правило, выстраивает не сюжетные, а тематические связи между новеллами: сборник начинает звучать, как музыкальная фраза. Это неожиданное единство вопреки кажущейся разорванности книги усиливает ощущение, которое лучше всего, пожалуй, определить хорошим английским словом «dreamlike» (не столько «подобный сну», сколько «сновидческий, визионерский»). <…> Орсиния <…> — безусловно, одно из лучших созданий писательницы. Страна, в которую возвращаются.

— Михаил Назаренко, «Страна медведицы»