Рассказы для выздоравливающих

«Рассказы для выздоравливающих» — юмористический сборник Аркадия Аверченко 1912 года большей частью из прошлогодних рассказов. При жизни автора переиздавался около десяти раз.

Цитаты

Всегда почти содержание предисловия сбивается на извинение: «простите, мол, меня, что я выпускаю книжку. Выпускаю я ее потому-то и потому-то, и больше не буду». Я <…> извиняться и оправдываться не буду. «Да, выпустил книжку. Что ж из этого? Чуткий человек всегда поймёт меня и оправдает». <…> у нас вся современная литература резко разделяется на две категории: а) Книги для здоровых и б) Книги для больных. Для первой категории писали раньше, для второй пишут теперь. Но нет ни одной книги, которая обслуживала бы третью категорию: выздоравливающих. А это самая прекрасная, самая симпатичная категория. <…> вся Россия была больна и вся Россия выздоравливает — что бы там ни говорили бескровные нытики и рахитичные слизняки, с испуганными лицами поверженные в прах обыкновенным городовым с ближайшего перекрёстка…

— Предисловие

— Товарищи! — сказал нам сержант, входя в казарму. — Могу вас поздравить — у нас объявлена война. — Уррра! — закричали солдаты. Кричали все, кроме меня. <…> Сержант встал на скамью и обратился к присутствующим с речью: — Дорогие друзья! Я знаю вашу храбрость, мужество и бесстрашие, и уверен, что ваши сердца, все, как одно, будут биться ненавистью к нашим подлым врагам… В этом месте я счёл удобным перебить его: — Не будете ли вы так добры указать, кого именно наши сердца должны ненавидеть? — О, чёрт возьми, — конечно, врага! — Я был бы счастлив, если бы вы указали — кого именно? Представьте себе, что сердце моё ошибочно преисполнится ненавистью к итальянцу или англичанину, а они, как раз, считаются нашими закадычными друзьями. Заметив его грозный взгляд, я робко добавил: — Я ненавижу… уверяю же вас — очень, чрезвычайно — ненавижу. Но мне только очень хотелось бы знать — кого? С кем у нас война, господин сержант? — Вот что… — сказал сурово сержант. — Солдат, который рассуждает, — никуда не годится. Это машина, которая испортилась. Исправим же эту испорченную машину — на две недели на гауптвахту! .. Машина поступила в ремонт в тот же день. Но через восемь дней меня уже освободили, так как нашу часть должны были отправлять на театр военных действий. <…> — Спросим у кого-нибудь, кто знает. <…> — Война началась из-за увеличения нами таможенных пошлин. <…> С немцами. <…> Я отошёл, сел в уголок и принялся разжигать в себе ненависть к немцам. <…> Увы, ненависть моя, как отсыревшие дрова на дожде, не разгоралась, а шипела и тотчас же гасла. Я пришёл к убеждению, что если брать неприятельские промахи и преступления в общем — это не производит зажигательного действия на мою душу. Я решил перейти к частностям, к отдельным лицам. — в переиздания не входил, очевидно, из-за своего пацифизма

— «Война»

	Извозчик <…> помолчал и потом шмыгнул носом так сильно, что лошадь побежала вскачь.
	— «Волчья шуба»

	— Она <…> говорит, что я клялся на руках ее носить… Да! Может быть, это и было… Но если человек мечтал носить на руках всю жизнь любимое существо, а у него потом на руках оказался мешок с отрубями, как он должен поступить?
	— «Душа общества»

	Лицо его носило признаки тихой меланхолической грусти, которая, как заходящее солнце на верхушках деревьев, гаснет не сразу, а постепенно, передвигаясь от горькой складки у рта к затуманенным глазам, и умирает наконец на поморщенном челе.
	— «Дьявольские козни»

	… долго пытался нашарить ключом замочную скважину, <…> применял такой способ: откачнувшись, он падал на дверь, с приставленным к животу ключом, в надежде, что ключ случайно проскользнёт в замочную скважину. Но это было похоже на лотерею-аллегри, где на сто пустых билетов — только один выигрышный: общая площадь двери была громадная, а замочная скважина маленькая.
	— «Зеркальная душа»

	— Неужели я такой… жёлтый и синий? — Ужас! Ужас! Прямо какой-то зелёный. — Я смотрел нынче в зеркало. Как будто ничего. — Так… — печально сказала жена. — Значит, жена врёт, а зеркало не врёт? Зеркало, значит, лучше? Почему же ты, в таком случае, не устроишься так, чтобы оно варило тебе по утрам кофе, заказывало обед, целовало тебя и ездило с тобой в театры…
	— «Медицина»

• см. «По влечению сердца (Образцы иностранной литературы)»

— … нет ничего труднее, как написать письмо. Ты можешь несколько часов потерять на чтение глупейшей книжонки, можешь ночь проиграть в шахматы; наконец, можешь просто, сидя в кресле и уставившись бессмысленным взором в ковёр, размышлять целый час, есть ли рифма к слову «барышня»? Но у тебя никогда не найдётся двадцати минут, чтобы ответить на письмо. В манере отвечать на письма есть какая-то особая психология: получив письмо, ты думаешь: «Эге, уж на это-то письмо я отвечу. Обязательно нужно немедля написать!» И вот, если ты не присел сейчас же, сию минуту, сию секунду к письменному столу — ты на это письмо никогда не ответишь. <…> Проходит три-четыре «завтра», и тебя начинают грызть упрёки совести. Они могут тебя грызть, как тигры, но письма ты всё-таки не напишешь. Почему? Какое проклятие сидит в этом правиле? Постепенно ты начинаешь ненавидеть письмо, которое причиняет такие муки твоей совести. Перебирая завалявшуюся в кармане пачку, перемешанную со сбившимися в комок шерстинками твоего суконного пиджака, — ты думаешь: «Отвечать на это проклятое письмо уже поздно… Выброшу-ка я его, чтобы оно не смущало моей душеньки…» Письмо вместе с другими, уже отслужившими свою странную службу — мучить адресата укорами совести, — выбрасывается, и пустой карман пиджака жадно раскрывает свою пасть для новой серии безответных писем.

— «Руководство для лентяев»

Маленькое толстое туловище с трудом поддерживалось тонкими ногами, которые, изнемогая от наваленного на них груза, покривились и образовали нечто вроде овальной рамки для зеркала; носки сапог не отворачивались друг от друга с пренебрежением, как у других людей, а, наоборот, стремились дружески сблизиться, подавая тем благой пример враждующим пяткам… <…> Круглая жирная голова, украшенная парой повисших ушей — двух печальных флагов в дождливую погоду, — плотно и несокрушимо сидела на массивных плечах. Лицо заплыло целым морем жира, и несчастные маленькие глазки захлёбывались и тонули в этом море, несмотря на то, что сердобольная рука окулиста бросала им пару спасательных кругов — громадные чёрные очки. <…> Губы его раздвинулись в широкую улыбку, жир выступил из берегов и совершенно затопил глазные участки; глазки захлебнулись и пошли ко дну, хотя два чёрных спасательных круга и плавали на поверхности лица.

— «Сердечные дела Филимона Бузыкина»

Мотыльки на свечке

Ничем она особенным не отличалась, и Тиктакполь не обращал на неё никакого внимания. Однажды она получила из Сан-Франциско телеграмму: «Ваш родственник скончался, оставил вам по завещанию свыше трёх миллионов рублей». <…> — Хочу быть актрисой. Всю жизнь мечтала об этом. — Почему же вы раньше этого не сделали? Ведь для актёрства деньги не нужны. — Вы думаете? Я пробовала несколько раз поступить на сцену, но меня не брали. <…> Интриги. <…> — Ведь вас же ещё никто не знал, чтобы интриговать против вас!! Кто интриговал?! — Не знаю кто, но интриговали. Иначе почему бы меня не приняли на сцену? <…> Театр мы построим новый, потому что существующие меня не удовлетворяют. Для моего таланта нужна оправа.

— Реклама плохая. Почему же тогда публика не ходит? <…> Ведь я же денег не жалею. Делайте что хотите, но чтобы публика была… <…> На другой день я сдал во все тиктакпольские газеты объявление: «Ищут приличных молодых людей и дам для вечерних занятий. Работа требует известного напряжения, терпения, но условия оплаты блестящие. За время от 8 часов вечера до 12 часов ночи каждое поступившее к нам на службу лицо получит пять рублей». На другой день сбор был почти полный. Но публика была неопытная. По своей добросовестности все хлопали без разбора и в смешных местах пьесы утирали глаза платками. Я пригласил тогда режиссёра для всей этой неорганизованной банды и нанял студию для обучения «зрительскому» искусству. Некоторые сделали блестящие успехи и выдвинулись на первые места. Им жалованья прибавили. Но костюмерная часть страдала — пришлось устроить мастерскую дамского и мужского платья.

Три визита (1912)

Как жутко и сладостно-весело находиться у самого края того кратера, где кипит и бурлит расплавленная лава, называемая человеческою жизнью. Перевесишься через край, заглянешь в бушующую стихию, и голова закружится.

Я не люблю и осуждаю тех авторов, у которых в несложном арсенале их творчества только и существует для создания гнетущего настроения два средства: «дождь плакал за окном холодными слезами» и «где-то вдали уныло завывала шарманка». Некоторые писатели так и пробродили весь свой век по жизненному полю с этой шарманкой за плечами, упорно вертя ее ручку под обильными струями «плачущего за окном» дождя. Если отобрать у такого писателя шарманку — он расплачется не хуже дождя, потому что без шарманки, уныло завывающей вдали, настроение рассказа исчезает, фонтан творчества иссякает и писателю приходит конец.

Лоб показался мне чрезвычайно похожим на проезжую дорогу, изборождённую глубочайшими продольными колеями — морщинами. Долго, вероятно, нужно было тяжёлой колеснице времени ездить по этой дороге, чтобы оставить такие глубокие, нестирающиеся следы.

Человек, у которого были идеи

— Мы должны издавать журнал совершенно нового типа и новых задач. <…> Журнал специально для потерпевших кораблекрушение! Я вскочил с места. — Ага! Вы поражены… <…> посмотрите-ка — кто больше всего нуждается в своём органе, как не эти заброшенные люди, для которых мой журнал будет другом, советником и помощником. Я думаю завести такие отделы: лёгкое чтение. В долгие томительные вечера, когда ветер шумит и свистит между прибрежных скал, а океан поёт свою вечную песню, — это чтение даст бедняге отдых и успокоение… Затем отдел второй — практические советы. Как построить себе хижину, как находить съедобные сорта растений, а также способы охоты за животными. Третий отдел — почтовый ящик. Ответы на читательские вопросы по поводу…

… нет такой самой скверной, самой ледащей книжонки, которая бы не продалась в этом фатальном количестве — «двести экземпляров». Это издательское правило. Кто эти двести покупателей, двести чудаков? Неизвестно. Их никто не видал. <…> Я бы дорого дал, чтобы лично взглянуть хоть на одного из этой таинственной секты «двухсот». Чем они занимаются? Домовладельцы ли, антрепренёры, библиотекари или конокрады? Это не узнано и, вероятно, никогда не узнается. Но они неуклонно продолжают своё нелепое дело, эти двести безумцев, — и своими деяниями сбивают с толку простаков…