Потерпевшие кораблекрушение (Стивенсон)

«Потерпевшие кораблекрушение» (англ. The Wrecker) — приключенческий роман Роберта Стивенсона и его пасынка Ллойда Осборна, изданный в 1892 году.

Потерпевшие кораблекрушение (Стивенсон)

Статья в Википедии

Цитаты

	«Человеку необходимо порвать все материальные путы; только тогда он может считать себя взрослым, <…> а пока вы чем-нибудь связаны — домом, зонтиком, саквояжем, — вы все ещё не вышли из пелёнок.» — глава IV
	"A fellow has to get rid gradually of all material attachments; that was manhood <…> as long as you were bound down to anything,—house, umbrella, or portmanteau,—you were still tethered by the umbilical cord."

	Тщеславие умирает нелегко. В некоторых случаях оно переживает самого человека... — глава V
	Vanity dies hard; in some obstinate cases it outlives the man…

Из всех наших посетителей мне больше всего нравился Император Нортон. Упомянув его, я прихожу к выводу, что ещё не воздал должное обитателям Сан-Франциско. В каком другом городе безобидный сумасшедший, воображающий себя императором обеих Америк, был бы окружён таким ласковым вниманием? Где ещё уличные прохожие стали бы считаться с его иллюзиями? Где ещё банкиры и торговцы пускали бы его в свои конторы, брали бы его чеки, соглашались бы выплачивать ему «небольшие налоги»? Где ещё ему позволили бы присутствовать на торжественных актах в школах и колледжах и обращаться к присутствующим с речью? Где ещё на всём божьем свете мог бы он, заказав и — съев в ресторане самые изысканные блюда, спокойно уйти и ничего не заплатить? Говорили даже, что он был очень привередлив и, оставшись недоволен, грозил вовсе прекратить посещения такого ресторана. Я легко могу этому поверить, потому что у него было лицо завзятого гурмана. — глава VII

Of all our visitors, I believe I preferred Emperor Norton; the very mention of whose name reminds me I am doing scanty justice to the folks of San Francisco. In what other city would a harmless madman who supposed himself emperor of the two Americas have been so fostered and encouraged? Where else would even the people of the streets have respected the poor soul's illusion? Where else would bankers and merchants have received his visits, cashed his cheques, and submitted to his small assessments? Where else would he have been suffered to attend and address the exhibition days of schools and colleges? where else, in God's green earth, have taken his pick of restaurants, ransacked the bill of fare, and departed scathless? They tell me he was even an exacting patron, threatening to withdraw his custom when dissatisfied; and I can believe it, for his face wore an expression distinctly gastronomical.

	Память, столь мудро отказывающаяся регистрировать боль, в то же время не сохраняет для нас и пережитого удовольствия, если оно длилось долго. Мы просто смутно помним что-то приятное, окутанное розоватой дымкой, и всё. — глава XII
	The memory, which shows so wise a backwardness in registering pain, is besides an imperfect recorder of extended pleasures; and a long-continued well-being escapes (as it were, by its mass) our petty methods of commemoration.

В юности я был во всём привержен идеалам своего поколения. Я любил комфорт, любил всё то, что мы зовём цивилизацией, поклонялся изобразительному искусству и с удовольствием захаживал в рестораны. В те дни у меня был приятель, не художник, хотя он и был завсегдатаем нашего мирка, где славился своей храбростью и меткими афоризмами. И он, поглядев на длинное меню и колышущийся животик одного из типичных французских гурманов, которым я, признаюсь, немного подражал, заклеймил меня прозвищем «растителя ресторанного жирка». И, пожалуй, он был отчасти прав. Если бы всё шло гладко, то теперь я, наверное, наружностью напоминал бы бочонок, а умом и душой того, кто, в сущности; ничуть не отличается от самого заурядного буржуа и филистера, а именно художника, который ничем не интересуется, кроме своего искусства. Я считаю, что над любой художественной школой следует написать золотыми буквами слова Пинкертона: «Не понимаю, почему ты не хочешь заниматься ничем другим». Скучные люди становятся скучными не от природы, а потому, что их совершенно поглощает одна какая-нибудь сторона человеческой деятельности. Это тем более опасно, если занятие такого человека однообразно и обрекает его на такую же однообразную жизнь. В результате большая часть его природных качеств не развивается, а остальные уродуются благодаря перенапряжению. Меня часто удивляла самоуверенность господ, которые, проведя всю свою жизнь в четырёх стенах и не имея ни малейшего представления о всём многообразии человеческой жизни, позволяют себе высказывать о ней безапелляционные суждения. Те, кто трудится в кабинетах и мастерских, возможно, умеют создавать прекрасные картины или увлекательные романы, но им не следует позволять себе судить об истинном предназначении человека, ибо об этом они ничего не знают. Их собственная жизнь — уродливое порождение мгновения, которое пройдёт и будет забыто среди прихотливых капризов истории. А извечная жизнь человека — это физическая работа под солнцем и дождём. И она остаётся такой с начала времён. Если бы я мог, то захватил бы с собой на остров Мидуэй всех писателей и художников моего времени. Я хотел бы, чтобы они испытали всё то, что пришлось испытать мне: бесконечные дни разочарования, жары, непрерывного труда, бесконечные ночи, когда болит всё тело и всё-таки ты погружаешься в глубокий сон, вызванный физическим утомлением. Я хотел бы, чтобы они услышали грубоватую речь моих товарищей, увидели бы их обветренные лица и залитую ослепительным солнцем палубу, спустились бы в душные сумерки трюма, услышали бы пронзительные крики бесчисленных морских птиц, а главное, испытали бы это чувство отрезанности от всего мира, от всей современной жизни — здесь, на острове, день начинался не с появления утренних газет, а с восхода солнца, и государства, народы, религии, войны, искусство словно совсем перестали существовать. — глава XV

In my early days I was a man, the most wedded to his idols of my generation. I was a dweller under roofs: the gull of that which we call civilisation; a superstitious votary of the plastic arts; a cit; and a prop of restaurants. I had a comrade in those days, somewhat of an outsider, though he moved in the company of artists, and a man famous in our small world for gallantry, knee breeches, and dry and pregnant sayings. He, looking on the long meals and waxing bellies of the French, whom I confess I somewhat imitated, branded me as "a cultivator of restaurant fat." And I believe he had his finger on the dangerous spot; I believe, if things had gone smooth with me, I should be now swollen like a prize-ox in body, and fallen in mind to a thing perhaps as low as many types of bourgeois—the implicit or exclusive artist. That was a home word of Pinkerton's, deserving to be writ in letters of gold on the portico of every school of art: "What I can't see is why you should want to do nothing else." The dull man is made, not by the nature, but by the degree of his immersion in a single business. And all the more if that be sedentary, uneventful, and ingloriously safe. More than one half of him will then remain unexercised and undeveloped; the rest will be distended and deformed by over-nutrition, over-cerebration, and the heat of rooms. And I have often marvelled at the impudence of gentlemen, who describe and pass judgment on the life of man, in almost perfect ignorance of all its necessary elements and natural careers. Those who dwell in clubs and studios may paint excellent pictures or write enchanting novels. There is one thing that they should not do: they should pass no judgment on man's destiny, for it is a thing with which they are unacquainted. Their own life is an excrescence of the moment, doomed, in the vicissitude of history, to pass and disappear: the eternal life of man, spent under sun and rain and in rude physical effort, lies upon one side, scarce changed since the beginning. I would I could have carried along with me to Midway Island all the writers and the prating artists of my time. Day after day of hope deferred, of heat, of unremitting toil; night after night of aching limbs, bruised hands, and a mind obscured with the grateful vacancy of physical fatigue: the scene, the nature of my employment; the rugged speech and faces of my fellow-toilers, the glare of the day on deck, the stinking twilight in the bilge, the shrill myriads of the ocean-fowl: above all, the sense of our immitigable isolation from the world and from the current epoch;—keeping another time, some eras old; the new day heralded by no daily paper, only by the rising sun; and the State, the churches, the peopled empires, war, and the rumours of war, and the voices of the arts, all gone silent as in the days ere they were yet invented.

	— … человек, который продаёт свою совесть меньше чем за шестизначную цифру, падает в собственных глазах. — глава XVI
	"… a man always feels kind of small who has sold himself under six cyphers.

	Памятуя правило, что тот, кто слишком горд, чтобы быть рабом, обычно без смущения принимает доброхотные даяния,.. — глава XXII
	On the principle that he who is too proud to be a slave is usually not too modest to become a pensioner,..

Перевод

Т. А. Озерская, 1960

Ссылки

• Оригинал на gutenberg.org