О суете и тщеславии
«О суете и тщеславии» (англ. On vanity and vanities) — эссе Джерома Джерома 1886 года, входящее в сборник «Досужие мысли досужего человека».
Цитаты
правитьAll is vanity and everybody’s vain. Women are terribly vain. So are men—more so, if possible. So are children, particularly children. |
Да что! Животные и те тщеславны. На днях я видел большого ньюфаундлендского пса. Он сидел перед зеркалом у входа в магазин на Риджент-сэркус и разглядывал себя с таким блаженным самодовольством[1], какое мне случалось наблюдать только на собраниях приходского совета. | |
Why, even animals are vain. I saw a great Newfoundland dog the other day sitting in front of a mirror at the entrance to a shop in Regent’s Circus, and examining himself with an amount of smug satisfaction that I have never seen equaled elsewhere outside a vestry meeting. |
Совершенно очевидно, что, по мнению кошки, добрый человек должен ласкать её, гладить и получше кормить. Боюсь только, что столь узкая мерка для определения добродетели свойственна не одним кошкам. Все мы склонны руководствоваться этой же меркой, определяя достоинства и недостатки ближних. Хорош тот, кто хорошо относится к нам, и плох тот, кто не делает для нас всего, что нам хочется. Воистину, каждому из нас присуще убеждение, будто всё мироздание, со всем, что в нём обретается, создано лишь как необходимый привесок к нам самим. Окружающие нас мужчины и женщины рождены на свет только для того, чтобы восторгаться нами и откликаться на наши разнообразные требования и нужды. | |
It is evident that in her opinion goodness consists of stroking her, and patting her, and feeding her with food. I fear this narrow-minded view of virtue, though, is not confined to pussies. We are all inclined to adopt a similar standard of merit in our estimate of other people. A good man is a man who is good to us, and a bad man is a man who doesn’t do what we want him to. The truth is, we each of us have an inborn conviction that the whole world, with everybody and everything in it, was created as a sort of necessary appendage to ourselves. Our fellow men and women were made to admire us and to minister to our various requirements. You and I, dear reader, are each the center of the universe in our respective opinions. You, as I understand it, were brought into being by a considerate Providence in order that you might read and pay me for what I write; while I, in your opinion, am an article sent into the world to write something for you to read. The stars—as we term the myriad other worlds that are rushing down beside us through the eternal silence—were put into the heavens to make the sky look interesting for us at night; and the moon with its dark mysteries and ever-hidden face is an arrangement for us to flirt under. |
Я не верю, чтобы со дня сотворения мира существовал человек, лишенный тщеславия, а если бы такой где-нибудь и нашелся, — каким бы он был неуютным членом общества! Он был бы, конечно, очень хорошим человеком, заслуживающим всяческого уважения. Он был бы удивительным человеком, достойным стоять под стеклянным колпаком для всеобщего обозрения или на пьедестале как образец для всеобщего подражания. Одним словом, он был бы человеком, перед которым всё благоговеет, но отнюдь не таким, которого любят, как родного брата, и чью руку хочется сердечно пожать. Ангелы в своём роде превосходные существа, но мы, бедные смертные, таковы, что их общество показалось бы нам невыносимо скучным. Просто хорошие люди и то действуют несколько угнетающе на всех окружающих. Ведь именно в наших промахах и недостатках, а не в наших добродетелях мы находим точки сближения и источники взаимопонимания. Значительно отличаясь один от другого присущими нам положительными качествами, мы как две капли воды похожи друг на друга своими теневыми сторонами. | |
I don’t believe any man ever existed without vanity, and if he did he would be an extremely uncomfortable person to have anything to do with. He would, of course, be a very good man, and we should respect him very much. He would be a very admirable man—a man to be put under a glass case and shown round as a specimen—a man to be stuck upon a pedestal and copied, like a school exercise—a man to be reverenced, but not a man to be loved, not a human brother whose hand we should care to grip. Angels may be very excellent sort of folk in their way, but we, poor mortals, in our present state, would probably find them precious slow company. Even mere good people are rather depressing. It is in our faults and failings, not in our virtues, that we touch one another and find sympathy. We differ widely enough in our nobler qualities. It is in our follies that we are at one. |
Тщеславие — вот дарованная природой черта, которая роднит весь мир. Охотник-индеец гордится поясом, увешанным скальпами, а европейский генерал пыжится от спеси, выставляя напоказ свои звёзды и медали. Китаец любовно отращивает косичку[2], а светская кокетка ценой невыносимых мучений затягивает талию в рюмочку. Маленькая замарашка Полли Стиггинс с важностью прохаживается по Севен-дайэлсу с рваным зонтиком над головой, а княгиня скользит по гостиной, волоча за собой шлейф в четыре ярда. Какой-нибудь Арри из Ист-Энда радуется, когда своими грубыми прибаутками заставляет приятелей надрывать животики от смеха, а государственный деятель наслаждается возгласами одобрения, которые раздаются после его возвышенных тирад. Чернокожий африканец меняет драгоценные пахучие масла и слоновую кость на стеклянные бусы, а девушка-христианка продает себя, свое белоснежное тело за десяток блестящих камушков и никчемный титул, который она присоединяет к своей фамилии. Все, все они двигаются, сражаются, истекают кровью и умирают под мишурным знаменем тщеславия. | |
Vanity is one of those touches of nature that make the whole world kin. From the Indian hunter, proud of his belt of scalps, to the European general, swelling beneath his row of stars and medals; from the Chinese, gleeful at the length of his pigtail, to the “professional beauty,” suffering tortures in order that her waist may resemble a peg-top; from draggle-tailed little Polly Stiggins, strutting through Seven Dials with a tattered parasol over her head, to the princess sweeping through a drawing-room with a train of four yards long; from ’Arry, winning by vulgar chaff the loud laughter of his pals, to the statesman whose ears are tickled by the cheers that greet his high-sounding periods; from the dark-skinned African, bartering his rare oils and ivory for a few glass beads to hang about his neck, to the Christian maiden selling her white body for a score of tiny stones and an empty title to tack before her name—all march, and fight, and bleed, and die beneath its tawdry flag. |
... приручить лестью <можно> любого человека, от герцогини до продавца мясных обрезков, от пахаря до поэта. При этом поэта подкупить лестью, пожалуй, даже легче, чем крестьянина: ведь масло лучше впитывается в городской пшеничный хлеб, чем в овсяную лепёшку. | |
Anyhow <…> may be get-overable by flattery; just as every other human being is, from a duchess to a cat’s-meat man, from a plow boy to a poet—and the poet far easier than the plowboy, for butter sinks better into wheaten bread than into oaten cakes. |
Лучше употребить <тщеславиие> на благо общества. Ведь и честь - не что иное, как высшая форма тщеславия. Не только у франтов и щеголих встречаем мы инстинкт самолюбования. Есть тщеславие павлина, и есть тщеславие орла. Снобы тщеславны. Но ведь тщеславны и герои. Придите ко мне, мои друзья и однокашники, объединимся в нашем общем стремлении к тщеславию. Пойдем вперед сомкнутыми рядами и будем помогать друг другу растить свое тщеславие. Но будем хвалиться не модными брюками и прическами, а честными сердцами, умелыми руками, правдивостью, нравственной чистотой и благородством. Будем настолько тщеславны, чтобы никогда не унизиться до мелкого, подлого поступка. Настолько тщеславны, чтобы вытравить в себе мещанский эгоизм и тупую зависть. Настолько тщеславны, чтобы никогда не произнести жестокого слова, никогда не совершить жестокого поступка. Пусть гордится каждый, кто сохранит стойкость и прямоту благородного человека даже в окружении негодяев. И да заслужим мы право гордиться чистыми мыслями, великими свершениями и жизнью, полной высокого смысла! | |
Rather let us use it. Honor itself is but the highest form of vanity. The instinct is not confined solely to Beau Brummels and Dolly Vardens. There is the vanity of the peacock and the vanity of the eagle. Snobs are vain. But so, too, are heroes. Come, oh! my young brother bucks, let us be vain together. Let us join hands and help each other to increase our vanity. Let us be vain, not of our trousers and hair, but of brave hearts and working hands, of truth, of purity, of nobility. Let us be too vain to stoop to aught that is mean or base, too vain for petty selfishness and little-minded envy, too vain to say an unkind word or do an unkind act. Let us be vain of being single-hearted, upright gentlemen in the midst of a world of knaves. Let us pride ourselves upon thinking high thoughts, achieving great deeds, living good lives. |
Перевод
правитьМ. Колпакчи, 1958 (с некоторыми уточнениями).