Охота Каа

«Охота Каа» (англ. Kaa's Hunting) — рассказ Редьярда Киплинга 1893 года, второй о Маугли в «Книге джунглей». Основа — сатирический образ Бандар-лога.

Цитаты

	Чужих малышей не трогай: приветствуй как братьев своих, Ведь может вдруг оказаться, что Медведица мама их! «Я — герой!» восклицает волчонок, первой добычей гордясь. Он мал, а Джунгли бескрайны, пускай потешится раз. — перевод: Василий Бетаки, 1991
	Oppress not the cubs of the stranger, but hail them as Sister and Brother, For though they are little and fubsy, it may be the Bear is their mother. “There is none like to me!” says the Cub in the pride of his earliest kill; But the jungle is large and the Cub he is small. Let him think and be still.
	— «Максимы Балу» (Maxims of Baloo)

	— «Мы с вами одной крови, вы и я», — сказал Маугли, произнося по-медвежьи те слова, которые обычно говорит весь Охотничий Народ. — Хорошо! Теперь Слово Птиц. Маугли повторил те же слова, свистнув, как коршун. — Теперь Слово Змеиного Народа, — сказал Багира. В ответ послышалось не передаваемое никакими словами шипение…
	“We be of one blood, ye and I,” said Mowgli, giving the words the Bear accent which all the Hunting People use. “Good. Now for the birds.” Mowgli repeated, with the Kite’s whistle at the end of the sentence. “Now for the Snake-People,” said Bagheera. The answer was a perfectly indescribable hiss…

— Жалость Обезьяньего Народа! — фыркнул Балу. — Спокойствие горного потока! Прохлада летнего зноя! <…> Слушай, детёныш! — сказал медведь, и голос его прогремел, как гром в жаркую ночь. — Я научил тебя Закону Джунглей — общему для всех народов джунглей, кроме Обезьяньего Народа, который живёт на деревьях. У них нет Закона. У них нет своего языка, одни только краденые слова, которые они перенимают у других, когда подслушивают, и подсматривают, и подстерегают, сидя на деревьях. Их обычаи — не наши обычаи. Они живут без вожака. Они ни о чём не помнят. Они болтают и хвастают, будто они великий народ и задумали великие дела в джунглях, но вот упадёт орех, и они уже смеются и всё позабыли. Никто в джунглях не водится с ними. Мы не пьём там, где пьют обезьяны, не ходим туда, куда ходят обезьяны, не охотимся там, где они охотятся, не умираем там, где они умирают. <…> Народ Джунглей не хочет их знать и никогда про них не говорит. Их очень много, они злые, грязные, бесстыдные и хотят только того, чтобы Народ Джунглей обратил на них внимание. Но мы не замечаем их, даже когда они бросают орехи и сыплют грязь нам на голову.

“The pity of the Monkey People!” Baloo snorted. “The stillness of the mountain stream! The cool of the summer sun! <…> Listen, man-cub,” said the bear, and his voice rumbled like thunder on a hot night. “I have taught thee all the Law of the Jungle for all the Peoples of the Jungle—except the Monkey Folk who live in the trees. They have no Law. They are outcastes. They have no speech of their own, but use the stolen words which they overhear when they listen and peep and wait up above in the branches. Their way is not our way. They are without leaders. They have no remembrance. They boast and chatter and pretend that they are a great people about to do great affairs in the jungle, but the falling of a nut turns their minds to laughter, and all is forgotten. We of the jungle have no dealings with them. We do not drink where the monkeys drink; we do not go where the monkeys go; we do not hunt where they hunt; we do not die where they die. <…> The Jungle People put them out of their mouths and out of their minds. They are very many, evil, dirty, shameless, and they desire, if they have any fixed desire, to be noticed by the Jungle People. But we do not notice them even when they throw nuts and filth on our heads.”

Они жили на вершинах деревьев, а так как звери редко смотрят вверх, то обезьянам и Народу Джунглей не приходилось встречаться. Но если обезьянам попадался в руки больной волк, или раненый тигр, или медведь, они мучили слабых и забавы ради бросали в зверей палками и орехами, надеясь, что их заметят. Они поднимали вой, выкрикивая бессмысленные песни, звали Народ Джунглей к себе на деревья драться, заводили из-за пустяков ссоры между собой и бросали мёртвых обезьян где попало, напоказ всему Народу Джунглей. Они постоянно собирались завести и своего вожака, и свои законы и обычаи, но так и не завели, потому что память у них была короткая, не дальше вчерашнего дня. В конце концов они помирились на том, что придумали поговорку: «Все джунгли будут думать завтра так, как обезьяны думают сегодня», и очень этим утешались. Никто из зверей не мог до них добраться, и никто не обращал на них внимания…

They belonged to the tree-tops, and as beasts very seldom look up, there was no occasion for the monkeys and the Jungle-People to cross each other’s path. But whenever they found a sick wolf, or a wounded tiger, or bear, the monkeys would torment him, and would throw sticks and nuts at any beast for fun and in the hope of being noticed. Then they would howl and shriek senseless songs, and invite the Jungle-People to climb up their trees and fight them, or would start furious battles over nothing among themselves, and leave the dead monkeys where the Jungle-People could see them. They were always just going to have a leader, and laws and customs of their own, but they never did, because their memories would not hold over from day to day, and so they compromised things by making up a saying, “What the Bandar-log think now the jungle will think later,” and that comforted them a great deal. None of the beasts could reach them, but on the other hand none of the beasts would notice them…

	Как только [Маугли] подошёл к городской стене, обезьяны сейчас же оттащили его обратно, говоря, что он сам не понимает, как ему повезло, и стали щипать его, чтобы он почувствовал к ним благодарность.
	No sooner had he walked to the city wall than the monkeys pulled him back, telling him that he did not know how happy he was, and pinching him to make him grateful.

	— Мы велики! Мы свободны! Мы достойны восхищения! Достойны восхищения, как ни один народ в джунглях! Мы все так говорим — значит, это правда! — кричали они. — Сейчас мы тебе расскажем про себя, какие мы замечательные, раз ты нас слушаешь и можешь передать наши слова Народу Джунглей, чтобы в будущем он обращал на нас внимание.
	“We are great. We are free. We are wonderful. We are the most wonderful people in all the jungle! We all say so, and so it must be true," they shouted. “Now as you are a new listener and can carry our words back to the Jungle-People so that they may notice us in future, we will tell you all about our most excellent selves.”

Не одно поколение обезьян воспитывалось в страхе и вело себя примерно, наслушавшись от старших рассказов про Каа, ночного вора, который умел проскользнуть среди ветвей так же бесшумно, как растёт мох, и утащить самую сильную обезьяну; про старого Каа, который умел прикидываться сухим суком или гнилым пнём, так что самые мудрые ничего не подозревали до тех пор, пока этот сук не хватал их. Обезьяны боялись Каа больше всего на свете, ибо ни одна из них не знала пределов его силы, ни одна не смела взглянуть ему в глаза и ни одна не вышла живой из его объятий.

Generations of monkeys had been scared into good behavior by the stories their elders told them of Kaa, the night thief, who could slip along the branches as quietly as moss grows, and steal away the strongest monkey that ever lived; of old Kaa, who could make himself look so like a dead branch or a rotten stump that the wisest were deceived, till the branch caught them. Kaa was everything that the monkeys feared in the jungle, for none of them knew the limits of his power, none of them could look him in the face, and none had ever come alive out of his hug.

	— Не знаю, как это они не разорвали меня на сотню маленьких медведей, — сказал Балу, степенно отряхивая одну лапу за другой.
	“I am not sure that they did not pull me into a hundred little bearlings,” said Baloo, gravely shaking one leg after the other.

… Каа выполз на середину террасы, сомкнул пасть, звучно щёлкнув челюстями, и все обезьяны устремили глаза на него. — Луна заходит, — сказал он. — Довольно ли света, хорошо ли вам видно? По стенам пронёсся стон, словно вздох ветра в вершинах деревьев: — Мы видим, о Каа! — Хорошо! Начнём же пляску Каа — Пляску Голода. Сидите смирно и смотрите! Он дважды или трижды свернулся в большое двойное и тройное кольцо, покачивая головой справа налево. Потом начал выделывать петли и восьмёрки и мягкие, расплывчатые треугольники, переходящие в квадраты и пятиугольники, не останавливаясь, не спеша и не прекращая ни на минуту негромкого гудения. Становилось всё темнее и темнее, и напоследок уже не видно было, как извивается и свивается Каа, слышно было только, как шуршит его чешуя. Балу и Багира словно обратились в камень, ощетинившись и глухо ворча, а Маугли смотрел и дивился. — Бандар-Логи, — наконец послышался голос Каа, — можете вы шевельнуть рукой или ногой без моего приказа? Говорите. — Без твоего слова мы не можем шевельнуть ни рукой, ни ногой, о Каа! — Хорошо! Подойдите на один шаг ближе ко мне! Ряды обезьян беспомощно качнулись вперёд, и Балу с Багирой невольно сделали шаг вперёд вместе с ними. — Ближе! — прошипел Каа. И обезьяны шагнули ещё раз. Маугли положил руки на плечи Багиры и Балу, чтобы увести их прочь, и оба зверя вздрогнули, словно проснувшись. — Не снимай руки с моего плеча, — шепнул Багира, — не снимай, иначе я пойду… пойду к Каа. А-ах! — Это всего только старый Каа выделывает круги в пыли, — сказал Маугли. — Идём отсюда.

… Kaa glided out into the center of the terrace and brought his jaws together with a ringing snap that drew all the monkeys’ eyes upon him. “The moon sets,” he said. “Is there yet light enough to see?” From the walls came a moan like the wind in the tree-tops— "We see, O Kaa.” “Good. Begins now the dance-the Dance of the Hunger of Kaa. Sit still and watch.” He turned twice or thrice in a big circle, weaving his head from right to left. Then he began making loops and figures of eight with his body, and soft, oozy triangles that melted into squares and five-sided figures, and coiled mounds, never resting, never hurrying, and never stopping his low humming song. It grew darker and darker, till at last the dragging, shifting coils disappeared, but they could hear the rustle of the scales. Baloo and Bagheera stood still as stone, growling in their throats, their neck hair bristling, and Mowgli watched and wondered. “Bandar-log,” said the voice of Kaa at last, “can ye stir foot or hand without my order? Speak!” “Without thy order we cannot stir foot or hand, O Kaa!” “Good! Come all one pace nearer to me.” The lines of the monkeys swayed forward helplessly, and Baloo and Bagheera took one stiff step forward with them. “Nearer!” hissed Kaa, and they all moved again. Mowgli laid his hands on Baloo and Bagheera to get them away, and the two great beasts started as though they had been waked from a dream. “Keep thy hand on my shoulder,” Bagheera whispered. “Keep it there, or I must go back-must go back to Kaa. Aah!” “It is only old Kaa making circles on the dust,” said Mowgli. "Let us go.”

	Одна из прелестей Закона Джунглей состоит в том, что с наказанием кончаются все счеты. После него не бывает никаких придирок.
	One of the beauties of Jungle Law is that punishment settles all scores. There is no nagging afterward.

	Здесь мы гирляндой висим на ветвях, Мечтая о разных прекрасных вещах И о делах, что хотим совершить, Но так, чтоб в минуту их все разрешить, — Весьма благородных, добрых, больших, Коль можно с желанием выполнить их. — перевод: М.А. Фроман, 1936
	Here we sit in a branchy row, Thinking of beautiful things we know; Dreaming of deeds that we mean to do, All complete, in a minute or two— Something noble and wise and good, Done by merely wishing we could.
	— «Дорожная песня Бандар-лога»

Перевод

Н. Л. Дарузес, 1956

О Бандар-логе

	Как и у всех историй подобного рода, у этой есть читатели, на которых не действует магия. Вероятно, среди них и критики, которые отчаянно пытаются найти в «Книге джунглей» политическую подоплёку и спорят между собой, кого представляет Бандар-лог: американцев, либералов или же других «не ведающих закона незначительных варварских племён» <…> — в зависимости от того, кого, по мнению этих критиков, Киплинг стремился оскорбить на момент написания.
	As with all stories of this kind, there are readers on whom the magic does not work. These presumably include the critics who have tried desperately to find political meanings in the Jungle Books and disagree among themselves as to whether the Bandar-Log represent the Americans or the Liberals or such ‘lesser breeds without the law’ <…> as they believe Kipling was most anxious to insult at the moment of writing.
	— Роджер Ланслин Грин

	Интеллектуалы сознательно подвергаются сатире в образе Бандар-лога: в болтовне обезьяньего народа, которые играют с идеями, — особенно с теми, что оскорбляют других людей — но ничего не добиваются сами. Эта нелицеприятная картина, естественно, обидела многих серьёзных взрослых читателей и привлекла Киплингу досадные восторги антиинтеллектуально настроенных филистимлян. Однако, в 1894 году этот образ мог успешно использоваться как провокационное описание салонных эстетов, ценящих высокомерную злобу и не пытающихся улучшить жизнь вокруг себя.
	Intellectuals are consciously attacked as the Bandar-Log: chattering monkey-people who play with ideas — particularly ideas which offend other people — but achieve nothing themselves. The unflattering picture has, naturally, offended many serious adult readers and attracted for Kipling the unfortunate vocal admiration of anti-intellectual philistines. Yet as a comment on the parlour-pink aesthetes who valued their skill in the expression of supercilious malice without making any very obvious contribution to the quality of life around them, it should have been usefully provocative in 1894.
	— Мартин Фидо

Организованное, «разумное» поведение героизированных животных — персонажей книги — противопоставлено здесь бессмысленным и непредсказуемым действиям бандар-логов (обезьян) с их мнимой организацией. Можно предположить, что именно так должно было выглядеть поведение раннего человека с позиций впервые сталкивавшихся с ним животных. Эта непредсказуемость, то есть то, что человек располагал гораздо большим количеством степеней свободы, чем его противники, вынужденные ограничиваться сравнительно небольшим и предсказуемым набором поведений (жестов), ставила человека в преимущественное положение, которое с лихвой компенсировало его относительную, по сравнению с животными, невооружённость. Киплинг чрезвычайно тонко проник в мир животных, наблюдающих «пред-человека»: последний кажется им не только безумным, но и безнравственным, ведущим «войну без правил».

— Юрий Лотман, «О динамике культуры», 1992

	В аллегорической системе Киплинга бандерлоги — это подложные, хотя и кровные братья Маугли, противопоставляющие себя всему звериному сообществу, безответственные крикуны-пустозвоны демократического толка, постоянно витийствующие, но неспособные к осмысленным действиям…
	— Александр Долинин, «О некоторых подтекстах стихотворения Б. Пастернака „Тоска“», 1999